Вот уже скоро восемь лет, как ко мне отовсюду доносится надрывный плач о «прерванных связях». Создается впечатление, как будто нас и Россию жестоко и болезненно разделили какой-то непреодолимой стеной или, чего доброго, разбросали по самым отдаленным цивилизационным океанам. И нет от этого спасения. На самом деле достаточно обратиться к газетам, радио, телевидению или просто взглянуть на сограждан, послушать вместе с ними их любимую музыку, вспомнить имена любимых актеров, телеведущих, даже поэтов («ай да Пушкин!») — и все становится на свои места. Разорванные связи? И кто-то хочет, чтобы я в это поверил?..
Безусловно, стоит говорить о другом: связей как таковых никогда и не было. Было многолетнее существование Украины в силовом поле русской культуры, причем всех без исключения регионов, ибо даже Галичина после близкого с ней знакомства оказывается расположенной значительно восточнее, нежели о ней принято думать. Для того чтобы существовали связи, должна быть взаимность. В России же никогда не относились к украинской культуре, по крайней мере, как к равной. Конечно, где-то и как-то пели наши песни. Или, скажем, издавали в переводе каких-то наших писателей — самых орденоносных, как правило. Но Стуса не издавали и Калинца не издавали, несмотря на все столичное свободомыслие.
Так, может быть, именно сейчас эти связи, над которыми столько воплей, только начинают создаваться? Может, это и есть начало украинско- российских — наконец! — культурных связей? Может, в этом и заключалась суть «южного акцента» — показать, что есть такая южная страна, такая «волога мова» ( совсем не то, что «влажный язык»), иная литература?
Представьте себе четырехчасовой литературно-музыкальный «гала-концерт» при участии десятка украинских и нескольких десятков русских авторов в величественно-помпезном зале Культурного центра Украины в Москве. Представьте себе этот антураж (охрана, бесшумные лифты, блеск и роскошь, позднебрежневский дизайн, безупречная служебная выправка официальных лиц) — и эту публику. Все-таки собралось более сотни лиц, хотя в таком зале они, безусловно, смотрелись жидковато. Однако это была очень узнаваемая публика — сама богема, тусовка, одинаковая в Нью-Йорке, Станиславе или Африке, братья и сестры, мамас-энд- папас, дети-цветы. Они ужасно несоответствовали такому ослепительному, достойному более богатой страны интерьеру, они раздражали своими шмотками и татуировками, от них ежеминутно можно было ожидать каких-либо выходок — чего-то нецензурного, например. Группа ветеранов с орденскими планками покинула помещение уже, кажется, после выступления самого Дмитрия А. Пригова. Впереди еще были Рубинштейн, Некрасов, Коваль, а также все эти новые литературные украинцы, привезенные с юга.
Не знаю, насколько присутствующие понимали непереведенную (и во многих случаях — непереводимую) украинскую поэзию. Остается открытой проблема соотношения между тембром голоса, артикуляцией, фонетикой и семантикой, прибавляется акцент. Однако остается и другое — сладко-дразнящее ощущение пойманной близости, контакта, понимания. История создается не только на наших глазах, но и нашими руками, как шутят отечественные масс-медиа. Кажется, фестиваль заинтересовал не только спецслужбы (как, кстати, у них с «прерванными связями», хотелось бы знать?).
Для истории остаются фестивальный буклет с так и не переведенными украинскими стихотворениями и кое-где курьезно переведенной прозой, двуязычная афиша с указанием пароля «Будьмо!», а также двуязычный же сборник русско-украинской критики, где на первой странице находим авантюрную идею распорядителей о том, что самые продвинутые русские «книгоглотатели» вскоре, очевидно, начнут читать на родственных языках, прежде всего украинском — опыт подобных аберраций уже был в XIX веке, когда комедийная «Энеида» Котляревского переиздавалась в России 32 раза.
Этот мир и действительно успел очень измениться, ошеломленно думаю. И начинаю обдумывать ответный ход — возможно, фестиваль под названием «Северо-восточный говор».
