Невозможно не понять людей, которые недовольны своей нынешней жизнью, безработицей, мизерными пенсиями, неопределенным будущим. Но трудно понять и тех своих современников, ощущающих ностальгию по советскому прошлому. Хотя — почему бы и нет? Советская власть — подобно системе крепостничества — добросовестно воспитала несколько поколений людей с ярко выраженными чертами беспомощной инфантильности, людей, «рассчитанных» только на одно устройство, один уклад жизни. Они невольно идеализируют недавнее прошлое, окружив его, без малого, разве только не ореолом святости.
В Святогорске, над изгибами реки Донец, на вершине белой меловой горы стоит гигантский бетонный памятник выдающемуся революционеру Артему (Федору Сергееву). Работа Ивана Кавалеридзе в стиле кубизма. Памятник, который совсем не вписывается в волшебный пейзаж и резко, почти грубо контрастирует с соседним монастырем, имеет, однако, одно достоинство. Это надпись — выразительная цитата из выступлений пламенного Артема: «Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо!»
Советская власть нас неутомимо организовывала, ведя к идеалу — всеохватывающему лагерю. Чуть ли не все проявления так называемой общественной жизни были обязательными. На праздничную демонстрацию — шагом марш с песнями и красными бантами. Подписка на партийные издания — обязательна; лицо и статус работника не в последнюю очередь определяло количество журналов, на которые он подписывался. То, что кипы печатной продукции из почтового ящика шли транзитом в мусорное ведро, мало кого интересовало.
Вот, например, объявление: «Состоится партсобрание. Явка беспартийных обязательна». (О партийных и говорить нечего.) У тебя другие планы и обязательства на этот вечер, но идти надо «обязательно» — а то хуже будет. Между тем не помню собраний, на которые потратила значительную часть своей жизни, имевших мало- мальский практический смысл или, по крайней мере, хоть чем-то интересных. В последнее десятилетие режима, однако, уже можно было сидеть где- то в уголке и, не скрываясь, читать книгу.
На коллектив молились, коллектив служил гарантией против возможной крамолы. Прогулки по Берлину или Праге (когда их наконец разрешили) — «пятерками», в заграничные магазины, туалеты — только вместе. Комнаты в советских отелях, санаториях, общежитиях — в лучшем случае, на трех-четырех человек, а то и казарменного типа. Такого буржуазного слова как «приватность» не было даже в лексиконе. Может, и магазинные очереди были только одним из способов «организации масс» — все на виду под дверями магазинов, все в коллективе, в общении. А кто сделает хоть полшага не в ногу ...
Один мой партийный коллега, бывший председатель «профячейки», загубил свою карьеру нехитрой шуткой. Как-то он объявил: «Прошу всех прийти на ленинский субботник. А кто не явится, тех не подпишу на государственный заем — даже не просите!» И — «слетел» со всех должностей. Современная молодежь, наверное, и не знает, что займы были одним из способов, которыми советское государство забирало последние копейки у своих граждан. В послевоенные десятилетия каждый работающий должен был принудительно покупать облигации Госзайма, что существенно уменьшало и без того мизерную зарплату. Адекватного возврата долгов люди так и не дождались. Операция «Госзайм» мало отличалась от современных банковских афер, особенно учитывая страшную послевоенную бедность.
Каким образом «опасные антисоветские» слова нашего профорга дошли до соответствующих органов? А очень просто — в каждом трудовом коллективе существовала обязательная негласная должность «осведомителя», которого, как правило, не так трудно было вычислить. Как-то я отважилась заговорить на эту тему с нашим стукачом. Была несколько обескуражена — он и не подумал отказываться и заметно гордился тем доверием, которое оказали ему компетентные органы. «Власть имеет полное право знать настроения в обществе — чтобы учитывать мысли граждан!» — солидно сказал он. В ответ на мои слова о СМИ, о бесконечных открытых и закрытых собраниях тех cамых граждан он только пожал плечами. И действительно — все держалось исключительно на них, на стукачах!
Вспоминаю еще одного коллегу, научного работника, очень способного, энергичного человека, карьера которого пострадала от неудачного брака. Каждый раз, когда его хотели назначить на высшую руководящую должность, в процессе длительных согласований, вдруг обнаруживался «страшный» факт — его жена была еврейкой. Кандидата на повышение вызывали в Обком партии и там, сверху, кто-то, не без сочувствия и «открытым текстом», говорил неосторожному: «Как это ты (в верхах обращались к низшим только на «ты» — по-пролетарски) так влип с этой жидовкой? Тебе что, русской не досталось?» И все — предлагаемую должность занимал кто- то другой, возможно, не такой талантливый и работящий, но с чистокровной супругой.
А вот история в другом жанре. Пришел к нам на работу молодой специалист и начал, что называется, грызть науку — компьютеры (тогда ЭВМ), математическая логика, теория информации и т.п. А оно — не «грызется», хоть плачь. Помыкался он, помыкался и сделал вывод, которым доверчиво поделился с некоторыми коллегами: «Я ошибся, это не моя дорога. Надо менять курс. Вступаю в ряды КПСС и перехожу на партийную работу». Так и сделал. А через какое-то время он уже руководил как партийный идеолог работой профессуры, определял направления научных разработок.
Где-то в шесть утра из окон моей квартиры можно было каждый день, из года в год, летом и зимой, наблюдать одну и ту же картину — вокруг магазина «Молоко» собиралась огромная толпа. В восемь часов, когда магазин открывали, начинались отчаянные споры и ругань за вход и за очередь. Товара, как правило, на всех не хватало, и перед концом распродажи часто доходило до истерик, скандалов, даже до потасовок. Задние требовали от продавцов «отпускать по норме, по одной бутылке», счастливые передние желали взять все, что им нужно. Продавцы теряли головы, раздавалась брань, старушки хватались за сердце, кто-то разбивал драгоценные бутылки. Именно так поколение советских людей покупало обычные молочные продукты — кефир, сметану, творог. Не где- нибудь в Сахаре или за полярным кругом, а в Украине с ее «молочными берегами».
Но человеку нужны не только молочные продукты — такие же очереди стояли за стиральными порошками, содой, спичками, чулками и носками, носовыми платками, бельем, книгами, посудой и пр., и пр. Не говоря уж о такой роскоши, как мебель или сантехника — за этим добром «стояли» годами, в очередях старели. Это в городах (немного лучше было в Киеве). А что было в селах? Социалистический тотальный и хронический дефицит делал из людей таких рьяных потребителей, какие капитализму — «обществу потребления» — и не снились. Психика каждого человека на протяжении всей жизни, каждый день, была заполнена нерешенными материальными проблемами повседневной жизни, травмировалась доминантой: «Где достать?» А какая общественная мораль расцвела на этой почве! Как известно, Фауст продал душу дьяволу в обмен на молодость и мудрость; советские люди делали это ради куска московской колбасы или перемороженной курицы.
Одним из самых тяжких крестов старого времени было самонеуважение, которое ощущал тогда чуть ли не каждый нормальный человек. Из- за того, например, что не хватило ума своевременно разглядеть оборотную сторону сияющей коммунистической медали; что не всегда говорил то, что думал. Оскорбительно — по отношению к себе и к коллегам — было подозревать, бояться их, следить за каждым своим словом, а после самого невинного разговора анализировать, вспоминать: «Не сказал ли чего лишнего?» Унизительно было молчать, с улыбающейся (кривой) маской на лице выслушивая замечания партийных товарищей. По поводу, скажем, того, что ты недостаточно проводишь идеологическую линию партии, преподавая студентам чисто технические науки. Всего не перечислишь. Пережили что-то отвратительное — наподобие «кабалы святош», по определению Мольера.
Сегодня наша жизнь, государство, общество еще очень далеки от нормального современного обустройства. Иногда падаешь духом, думаешь, что его и не будет никогда. Но пусть какие угодно трудности — лишь бы не возвращение в коммунистический «рай».
