...Немного странно брать интервью у своей давней подруги. Но такой публичный разговор освещает другие, часто неожиданные, грани вроде бы хорошо известного тебе человека. Наш разговор — в уютной домашней обстановке — в квартире Наталки.
Наталка БИЛОЦЕРКИВЕЦ — автор шести поэтических сборников, известная поэтесса, признанная «первостепенным мастером» (Кость Москалець). Она — лауреат литературной премии Грузии (имени В. Маяковского 1982 г.), а также Crystal Vilenice (2001, Словения), премии журналов «Сучасність», «Україна», польского литературного журнала «Fraza» — за лучшие публикации 2000-х.
Ни одна антология современной украинской поэзии не обходится без её произведений. Участница многочисленных поэтических фестивалей в ряде европейских стран, она имеет немало публикаций в переводах на многие языки, в частности и отдельную книжку в переводе на польский Богдана Задури «Троянда і ніж» (2009).
Ее поэзия, по словам американского рецензента украинской антологии «З трьох світів» (From Three Worlds) Эндрю Вахтеля, «отличается строгостью формы и элегийностью чувств... особенно поражают плывущие каскады аллитераций в её колдовских текстах...
— Наталка, в последнее время ты больше ездишь на разные поэтические фестивали, чем печатаешь новые поэтические подборки. Критики молчат о твоём творчестве. Или, может, критиков уже нет...
— Не так уж и много езжу, как кажется... А относительно критиков... Возможно, критика ещё сильнее, чем поэзия, нуждается в душевном равновесии и кабинетном образе жизни, который я в своё время пропагандировала и это вызывало и насмешки, и возмущение. А в настоящее время о них говорить не приходится: в критической политической атмосфере, в очень неустроенном быту, угрожающей экономической, политической и экологической ситуации. Это называется — «Улучшение жизни уже сегодня»? Может, мы просто стали слишком нежными и до сих пор верим в «лучшие времена», чтобы писать, как Шевченко, в захалявную книжечку в свободные от муштры минуты; чтобы писать, как наши предшественники, в ссылке, на войне, в эмиграции, где, наверное, «бытовые условия» были значительно более тяжелыми!
— Кажется, ты осталась такой же максималисткой и романтиком, как была во времена молодости! Недавно перечитывала твои сборники — и рада, что не разочаровалась: ты очень сильна поэтической суггестией и достаточно идейный автор!
— Благодарю, как говорится, за комплимент. Но это вряд ли, чтобы я осталась максималисткой... Сейчас у меня продолжается затяжной «роман с романом». Мне так хочется завершить его и посмотреть, что из этого вышло.
— Как ты думаешь, не является ли писание прозы угрозой для поэта?
— Не думаю. Просто это разный способ мышления и чувствования — почему, собственно говоря, поэты и переходят на прозу, а затем нередко возвращаются опять к стихотворениям. Так будто бы говорит внутренний голос. И те поэты, кому внутренний голос сигнализирует об угрозе, — писать прозу просто не будут. У меня такого ощущения нет. Хоть я и не пишу стихотворений уже свыше пяти лет, почему-то я уверена, что вернусь к ним. А вот буду ли дальше (когда закончу свой роман с романом) писать прозу, очень сомневаюсь. Может, потому что сразу взялась за большую форму, где надеялась выразить прозой всё, что хотелось — большие амбиции, с которыми, откровенно говоря, не справляюсь. Создать целый мир (а роман — это как сотворение мира) — достаточно одного раза (шучу — но в каждой шутке есть лишь доля шутки). Лирика на сотворение мира не претендует: каждое стихотворение — это будто бы отдельный маленький кусочек громадной мировой мозаики. Тут другая эстетика, большая свобода творческого выбора и творческой игры.
Хоть, возможно, это мне так кажется, поскольку мой опыт прозаика, в отличие от поэтического опыта, совсем небольшой по времени. Было бы, наверное, интересно услышать мысль тех, кто всегда писал только прозу.
— Вернёмся к поэзии. Все-таки, может ли быть хорошая поэзия политически заангажированной? Из твоих поэзий вспоминаю чуть ли не единственную такую — с опознаваемой конкретикой последних лет...
— Конечно! Припоминаешь, во времена нашей молодости в литературной критике бытовал штамп «гражданская лирика»? «Политическая заангажированность» в той или иной степени является составляющей жизни современного человека, а поэт — такой же гражданин, как и кто-либо другой, и ничто человеческое ему не чуждо.
Другое дело, что в действительности политическую поэзию писать очень трудно — тяжелее, чем любовную лирику. Рискуешь написать агитку — ну, агитки тоже нужны, но их время очень ограничено... По-видимому, чтобы политическая поэзия вышла за пределы конкретного исторического момента и ситуации, — например, как у Шевченко, — в ней должно быть вневременное, вечное измерение. Должен стать пророком, а не просто обычным агитатором. Это невероятно трудно, а то и невозможно: не удивительно, что у многих прекрасных поэтов или совсем нет таких «политических шедевров», или это один-два стихотворения за всю поэтическую карьеру.
Впрочем, шедевров ни у одного поэта, даже гениального, не может быть много.
...А какое это мое «хорошее политическое стихотворение» ты имеешь в виду? О бухгалтерах и майорах? «Останній місяц довгої зими переживем. Все-таки і ми у чомусь завинили...» — он даже получил награду журнала «Сучасність» как лучшее стихотворение 2001 года.
— Да, именно его. Отличается ли, по-твоему, современная поэзия от поэзии 80-х годов уже прошлого века?
— Наверное, да. Она стала абстрактнее, как-то меньше привязанной к ежедневной жизни. Более открытой к тенденциям мировой поэзии — вплоть до того, что временами стихотворения новых украинских авторов воспринимаются как своего рода «переводы». Более, по-видимому, умной — и менее пронзительной... Короче — со своими собственными достижениями и неудачами, как это было и во времена наших дебютов.
— Кто из украинских писателей, творивших в советские времена, выдержал, по-твоему, испытание временем?
— В советские времена творили Тычина, Рыльский, Бажан, Винграновский — а также уничтоженные этими «временами» Зеров, Плужник, Свидзинский, Стус. Называю лишь поэтов, и тех, кого уже нет с нами. Из прозаиков — Яновский, Пидмогыльный, Грыгир Тютюннык. Список, конечно, можно продолжить в соответствии с личными вкусами, а также с точки зрения историка литературы (который, в отличие от простого читателя, видит литературный процесс в целостности, а не только лишь отдельные выдающиеся произведения).
Если ты спрашиваешь о тех современных авторах, которые сформировались в советские времена, но продолжают писать до сих пор, — то «испытание» современностью выдержал, скажем, Валерий Шевчук, но, по-видимому, не выдержал Иван Драч, чьи невероятно талантливые, прорывные дебютные сборники (от «Соняшника» до «Балад буднів») так и не нашли достойного продолжения и развития в его последующем творчестве.
Но каждый писатель имеет собственный жизненный и творческий путь — короткий или длительный, по восходящей или наоборот — по нисходящей, вперед или в сторону; по-разному в целом складывается человеческая жизнь... И если, скажем, у Тычины были «Сонячні кларнети» и «Замість сонетів і октав», а у Драча — «Балади буднів», то с точки зрения вечности их последующие литературные или человеческие частные ошибки, неудачи, закат не имеют принципиального значения.
Хотя для самих авторов и их почитателей, если они этот закат осознают, как, например, Тычина, — упадок таланта может быть очень печальным, даже трагическим.
— «Литературоведы в гражданском» в ещё не столь далёкие времена были заинтересованы в расколе между шестидесятниками и представителями младших генераций, как, к слову, в настоящее время заинтересованы — в более глобальном смысле — в расколе Украины.
— Я горжусь «восьмидесятниками», которым удалось сохранить чувство дружбы и взаимной поддержки. Встречи в мастерских и кафе, так мило воспетые в своё время Виктором Небораком, которому, кстати, недавно исполнилось полвека, перерастали в настоящую дружбу. Мы изменяемся, но вечные ценности, прости за пафос, таки остаются неизменными: моральный императив и кантовское небо над нами. Люблю повторять самой себе эти слова. А относительно тех, кто стремится расколоть Украину, перессорить нас друг с другом, — как говорится, Бог им судья: такие вещи не пройдут для них или их потомков бесследно.
