Сейчас многие попрекают Евгения Кирилловича Марчука тем,
что он работал в КГБ, да еще в больших чинах. Всех аспектов работы его
я не знаю, но про один эпизод — про то, как он работал со мной и что из
этого вышло, хочу рассказать.
Сидит напротив меня незнакомый мне человек. Темные волосы,
темные глаза. Чернобровый такой. Представляется:
— Евгений Кириллович Марчук.
А мне представляться ни к чему. Я вообще кроме «здравствуйте»
и «до свидания» (простая вежливость) говорить ничего не намерена. Потому
что он, этот человек, — сотрудник КГБ, а я — политзэк, и не о чем нам разговаривать.
Он, разумеется, досье мое просмотрел — с самого первого допроса. Так что
информирован: на вопросы КГБ я не отвечаю. Стало быть, просидим час или
два. Мне будет скучно. Ему тоже. Ну, раз новый человек, может, попробует
поначалу поорать, по столу кулаками постучать. Пока ему не надоест. И разойдемся:
он — уж не знаю куда, а меня отведут обратно в камеру. И, погромыхав ключами,
запрут — до следующего «перевоспитания». Потом, когда эта тупая повторяемость
уже у всех из ушей закапает, отвезут меня по этапу обратно в лагерь и будут
морозить в очередном карцере. В одном из таких карцеров я и отдам Богу
душу, уже и ждать недолго. Меня здорово обработали за последние годы. Как
это скучно, когда все знаешь наперед!
Вышло все не так. Интересно стало очень скоро. И еще долго
мне оставалась ломать голову: кто же он такой, этот человек? Гениальный
актер или гениальный саботажник, которому с точки зрения советских идеологов
место прямо-таки в соседней со мной камере? Год-то какой на дворе...
До августа 1991 оставалось пять лет. А для меня это был
конец четвертого года отсидки, и вот-вот уже начинался пятый. Выйти живой
я для себя особого шанса не видела, и потому за бредовые надежды не цеплялась.
Перед сотрудником КГБ у меня крупное преимущество: я буду
сидеть, молчать и думу думать. Даже стихи можно в это время в уме сочинять,
то есть заниматься прямым своим делом. А ему молчать не положено, ему говорить
положено. Разводить турусы насчет того, что теперь перестройка, и меня
с удовольствием освободят, только... ну, конечно, нужна самая малость:
невинная бумажечка с прошением о помиловании. Всего-навсего надо написать
три вещи: первая — что я действительно совершила преступление, и посадили
меня правильно. Вторая — что я раскаиваюсь и обещаю больше никогда так
не делать.
То есть в моем случае — никогда не писать стихов и забыть
слова «права человека». И третья — собственно фраза «прошу меня помиловать».
Это очень важная фраза: ведь милуют преступников, а не безвинных людей.
Эту фразу надо написать дословно, ну а два предыдущих пункта — вольным
стилем, как хочешь, только чтобы требуемый смысл сохранился. Теперь ведь
перестройка, так что слишком строгие формальности не требуются. И все будут
довольны. А иначе меня ну никак выпустить нельзя. Прекрасно понимаю почему:
ведь главный перестроечник Горбачев вещает на весь мир, что в СССР нет
политзаключенных. И все знают, что он врет, и то и дело за границей, куда
он так любит ездить, его во вранье уличают. Неудобно как-то... Но и выпустить
неудобно: вот же они, живые, как же отрицали их существование? А живые
еще и про замученных расскажут, совсем нехорошо получится... То ли дело
— преступников помиловать. По их просьбе. Раскаявшихся уже, перевоспитанных.
Поломанных навсегда. И бумажечка налицо, с подписью. Хоть газете «Юманите»
показывай: видите, сами же пишут. Такие, сами себя оклеветавшие, будут
помалкивать. Им будет неприятно об этом вспоминать. Они постараются «об
этом всем забыть».
Но ведь надо доломать человека, чтобы он такое написал.
Вот и пытались поломать. В горбачевское время лютовали вовсю. Из карцеров
мы не вылезали. Дошли, отощали — хоть фильм про Освенцим снимай. Улыбнешься
— губы трескаются. А улыбаться надо: чем еще мы могли поддержать друг друга?
Из наших пока еще никто не умер. В других зонах умирали. А вот-вот и мы
на очереди: в чем душа держится... Да еще по новому законодательству срок
можно продлевать сколько угодно.
Я тогда, конечно, не знала, что в Кремле планировали освободить
кого-то из политзэков в октябре того самого 1986 года, накануне встречи
Горбачева и Рейгана в Рейкьявике. В порядке жеста «доброй воли». Выбирали
из тех, о ком погромче шумели в мире. Колебались: Анатолия Марченко либо
меня. Так что от нас двоих покаяния нужны были срочно, любыми средствами.
Вот и поручили генералу Марчуку «поработать» со мной. Перевезли меня в
Киевскую тюрьму КГБ, сунули в камеру: работай.
Методы КГБ мне были известны: посулы — угрозы. Семьей могли
шантажировать, здоровьем, пообещать, что живой не выйду, наконец. Ну, психологические
этюды — само собой. Ну, пытки холодом и голодом. Все это уже было, и чего
только не было... Что еще мне может сказать этот новый человек? А вот он
и говорит:
— Прошение о помиловании вы, как я понимаю, писать не намерены?
Ну так и не пишите. Обещаю, что к этой теме мы не вернемся. Попробую сделать
что-нибудь и без этого. Выпустить вас, как вы понимаете, не только от меня
зависит. Это в Москве решается. Но попробуем. А пока просто отдыхайте.
Что я могу для вас сделать, пока вы тут? Просьбы есть?
Просьб, разумеется, нет. Помню «золотое правило зэка»:
не верь, не бойся, не проси. Он, видимо, понимает, не обижается.
— Вы тут хотя бы подкормитесь пока. И книжек я вам принесу
— каких хотите. Давайте, заказывайте, я запишу.
(Заключенным положено иметь не больше пяти книжек. Да и
те на обыске могут отобрать. Библиотека тюремная — обнять и плакать. А
в лагере — вообще никакой библиотеки: мы же политзона, нам нельзя. Книжный
голод входит с программу наказаний. Так что читать нечего, а Библию я своим
в зоне оставила). А он берется за листок бумаги и ручку:
— Ну, диктуйте список.
Дальше начинаются странные вещи: чуть не каждый день мне
приносят пачки книг. Булгакова, Тютчева, Шварца, Ахматовой... Все, что
хоть когда-то хотя бы раз легально издавалось в СССР. Я такие стопки и
поднять не могу, так что в камеру за мной их носит тюремный прапорщик.
Тюремные издевательства (уж я-то помню киевскую тюрьму КГБ еще по следствию!)
больше не практикуются, даже в камере «наседки» нет. Мне приносят передачи
— и опять же пропускают все, даже фрукты. Мне дают свидания, которых —
всех подряд — лишали последние три года. Свидания положены через стол,
в присутствии надзирателя. Скажешь то, что ему не понравится, — и кончилось
твое свидание. Но когда вводят моего мужа, молодой человек в штатском,
предварительно молча покрутив пальцем в сторону потолка (по диссидентскому
коду: «внимание — подслушка»), демонстративно садится носом в угол и так
сидит до конца свидания.
Я, разумеется, жду: столько неположенных свобод от сотрудника
КГБ — к чему бы это? Должно быть, это стандартная схема: «злой следователь
— добрый следователь». С «добрым» расслабишься — тут тебе и устроят очередной
этюд. Что ж, будем готовы. Но нет, как и обещано, разговоров о покаянии.
Ни гадостей о моих друзьях и родных, ни вранья, ни шантажа. Ничего себе,
сотрудник КГБ... Месяц проходит. Другой. Я даже и окрепла, иду по коридору
— голова не кружится. Что ж он делает, этот генерал Марчук? Ведь с него
Москва спросит: где результат проведенной работы? Помиловки им нужны, а
нет — значит, плохо работаешь! А он вообще никак не «работает», во всяком
случае со мной. Я даже с ним и разговариваю: интересное же явление! Конечно,
заранее ограничив темы. О литературе — пожалуйста, о погоде — тоже. А вот
чего КГБ знать не положено — туда не заезжаем. Он и не пытается. Никаких
там неожиданных вопросиков. Так и сидим, рассуждаем об искусстве, христианской
этике и вообще о смысле жизни. При других условиях — ну просто высокообразованный
человек, умный собеседник с широким кругозором. Очевидно, что только вуз
такого образования не дает: сам добирал, целенаправленно. Насчет системы
образования у него интересные идеи. В литературе, к моему приятному удивлению,
разбирается. Одна из любимых книг — «Мастер и Маргарита» Булгакова, и комментирует
он ее очень нелинейно. Соглашаемся, что по этой книге практически невозможно
сделать адекватный фильм, и это очень жаль. Вообще литературу любит и не
скрывает, как его коробит, что меня посадили именно за литературную деятельность.
Про экономику говорит с болью: ясно ему, куда катимся, и ясно, как бы надо.
Ну никак он не похож на стандартного советского чиновника. При других условиях
я бы не сомневалась: этому человеку небезразлична судьба своего народа.
Но в той ситуации я все равно ему не доверяла. Штатский его костюм был
тем самым мундиром, за которым человек — предполагаемый противник. Слишком
многое было поставлено на карту: не только моя честь, но и судьбы других
политзэков. Ведь стоило тогда сломаться одному — усиливали давление на
других. Я это испытала на своей шкуре. Он видел это недоверие, но обиды
не выражал. А я иногда думала: ведь бывали случаи, хоть и редкие, когда
сотрудники КГБ саботировали свои прямые обязанности. Вот не желали брать
греха на душу — и начинали помогать тем, кого должны были преследовать.
Это для таких смельчаков кончалось плохо. С такими расправлялись нещадно.
Если и этот рискует в лучшем случае карьерой, а в худшем — головой, как
же ему должно быть со мной сейчас тяжело! Может, он и искренен, а я его
во всех мыслимых гадостях подозреваю. Вежливость вежливостью, но все равно
он для меня — по другую сторону баррикады, и иначе я не имею права.
Конечно, когда в октябре Евгений Кириллович радостно сообщил
мне, что меня таки освобождают, и он сейчас отвезет меня домой, я подумала:
вот он, ключевой фокус «доброго» следователя. Либо меня отвезут домой на
пять минут, а потом снова в тюрьму (такие этюды практиковались, и психологически
это, как я слышала, очень тяжело). Либо в тот же день арестуют моего мужа,
и пойдет новый виток шантажа. Потому радоваться не спешила. Только присматривалась:
он очень доволен, это видно. Гениальный артист? Ну тогда сейчас он себя
и покажет.
А Евгений Кириллович действительно доставил меня домой
и сразу же деликатно ретировался. Осталась я удивляться, уже закрыв за
ним дверь. На следующий день пришел с цветами — поздравлять. Я уже не была
в зэковской форме и могла говорить с ним по-человечески. То есть гораздо
приветливее. Но, может, он чего-то начнет добиваться сейчас? Ведь уже сутки
прошли, как я на свободе, уже я дала по телефону несколько интервью, главное
содержание которых было: политзэков пытают! Их надо спасать! Срочно, потому
что многие уже едва живы. А Горбачев все врет. И дальше — поименно — обо
всех, кого знаю и кто сейчас в лагерях. И это все — к той же рейкьявикской
встрече. КГБ, значит, уже в курсе дела, что на свободе я делаю именно то,
чего от меня и следовало ожидать. Стало быть, попытаются пресечь. Но генерал
Марчук не пытается. Он не за этим пришел. Он просто пришел порадоваться,
что я дома. В те времена, хочу напомнить, такое поведение вовсе не было
в практике КГБ. Еще впереди были и новые аресты, и продолжение прежних
расправ. Три недели спустя после моего освобождения умер в лагере Анатолий
Марченко. Его «давили» на помиловку добросовестно, как велено, ну и пережали...
И сколько еще не дожили до свободы именно на этих последних попытках коммунистического
режима нас доломать.
Так вот, таких попыток в отношении меня Евгений Кириллович
Марчук, вопреки тогдашней политике Кремля, не предпринял ни разу. Не нравилась
ему такая задача, и не хотел он ее выполнять. Хоть и обязан был. И ни разу
мне не соврал — единственный из сотрудников КГБ, с которыми я сталкивалась
по тюрьмам и лагерям. Остальные даже и представлялись иногда под вымышленными
именами, не говоря уже обо всем прочем.
Версию о том, что это такой хитрый маневр, пришлось отбросить.
У маневра все-таки есть цель, а он ничего от меня не домогался, ничего
не хотел и не требовал. Просто помогал, как мог, в тех условиях. К тому
же не рассчитывая на мою благодарность.
В начале девяносто второго года позвонил нам с мужем в
Лондон — поздравил с рождением двойняшек. Мы тогда были лишены советского
гражданства за выступления в защиту политзаключенных, так что те из «советских»
людей, кому было что терять, нас за версту обегали еще года два — по инерции.
Между прочим, сказал, что времена сейчас все равно еще не такие, чтобы
нам было безопасно возвращаться. Когда наступят — он даст знать. Это мы
поняли еще и так, что не время пока рассказывать эту историю. Ведь по диссидентским
традициям таких «нестандартных» сотрудников КГБ берегли, о них не болтали
и тем более не называли имена. Чтобы люди, захотевшие вопреки всей государственной
политике быть людьми, не пострадали. Мне довелось знать одного бывшего
сотрудника КГБ, который за то, что совесть не позволила ему делать, что
положено, еще в шестидесятые попал в психушку на четыре года. Да ему к
тому же сказали, что «диагноз» — пожизненный. То, конечно, был совсем другой
случай. Но и тут были основания предполагать, что генерала Марчука за такое
поведение, мягко говоря, не поощрят.
Так что если я об этом сейчас пишу, то не в нарушение традиционной
этики, а с разрешения Евгения Кирилловича. Это тоже существенный момент:
значит, человек верит, что к прежним временам возврат невозможен. И, ясное
дело, по самому факту такого согласия не заинтересован в возврате к прежним
временам. Что ж, я рада, что хоть теперь могу засвидетельствовать: необычный
мне попался сотрудник КГБ в 1986 году. Конечно, большая часть КГБ занималась
внешней разведкой, ловлей настоящих шпионов, террористами и так далее,
как и во всех странах делают соответствующие спецслужбы. Но были и отделы,
которые занимались террором собственных граждан — как партия приказывала.
Вот они и создавали ту самую репутацию КГБ, о которой справедливо сохранилась
в народе недобрая память. Вот с ними и сталкивались люди некоммунистического
образа мыслей. Но даже среди них встречались исключения. Редко, но встречались.
Известны при этом только те случаи, когда их на неположенной человечности
ловили и наказывали. А кто не попадался — о тех по понятным причинам молчали.
О тех мало кто знал. Говорят, время многое проясняет. Я вовсе не сторонница
тенденции, «кто старое помянет...». Нет, старое поминать как раз надо.
Но не только поминать, а и не полениться разобраться: что именно происходило
и кто чем занимался в те интересные времена. Что касается меня — мне приятно,
что нет больше той баррикады и можно говорить просто о человеке, не опасаясь
ему навредить. Я ничего не забыла из прошлого, но о генерале Марчуке у
меня воспоминания только хорошие.
