Бомжами не рождаются, ими становятся. «И все же рождаются, — говорит мне бородатый бомж из-под Мелитополя, добравшийся до подвалов Джанкоя и благодарящий судьбу за спокойное продвижение по электричкам и вдоль холодной заснеженной трассы, — люди теперь оберегаются, с собой в машины не садят, не при советах, тогда я мог считать себя человеком, найти работу и на какое-то время уравняться, а сейчас не могу, нищенствую, ни под какую человеческую статью не подхожу.
Странно. Зато в церкви стали принимать, да и платят валютой. Но сообщество заедает, не дает покоя, все организуется. Не по мне это. Найти бы подвал потеплее, завалиться на боковую и уснуть до весны, как медведю! Вот это лафа. Во сне только и живешь. Теплота!» Блаженно он отходит от двери квартиры и прощально взмахивает поджаренным сухарем, который ему удалось заполучить. Леший, устремившийся в лес, только вышедший на тракт стрельнуть чего-нибудь пожевать.
Я не закрываю дверь. Она открыта. Я знаю, что скоро придет еще один, потом еще. Иногда до шести человек за день. Все оттуда, из леса, из подвалов, из-под труб, в которых сочится с домашним шумом то самое блаженное тепло, которое и есть лафа. Этой зимой у них особенный переход на юг. Экономические провалы заставили эту кочующую армию босяков сорваться из городов голодной провинциальной России и устремиться в столицу или пересечь кордон благополучной, по шкале их понятий, Украины, чтобы осесть в больших и малых городах. Подвалов по стране хватает!
На юг, в Крым устремились самые настырные и выносливые, самые молодые и нетерпеливые. На жестких привалах они горделиво рассказывают о купании в зимнем море, о таинственных романтических встречах с вдовами генералов(!), о банях, в которые возможно пробраться через сливные решетки и точно так же уйти незамеченным. Усевшись кружком вокруг привального костерка, по очереди бродяги делятся впечатлениями о прошедшем лете и о планах на будущий сезон. Бывает, кого-нибудь из них начинает бить трясучая, тогда его относят от огня, подкладывают под голову жгут сухой травы вперемешку со снегом, и он так затихает, проваливаясь в беспамятный сон. Эпилептиков брезгливо терпят, но стараются избавиться от них при любой подходящей возможности.
Самые гордые облюбовали подвалы Ялты, Алушты, Севастополя. Своего рода элита бродяжьего племени. У этих может быть и припрятанное золотишко, и «зелень» на черный день. Без стволов и обрезов тоже не обходятся.
Кто послабее и уже не в силах лечить застарелый хронический туберкулез в комфортном климате ЮБК без риска для жизни, оседает севернее — в Симферополе, в Джанкое, в Красноперекопске. В этом году, как никогда, забиты подвалы теснотой и беспокойством нового бродяжьего поколения. За место у трубы с теплой водой отопления разворачиваются сцены героических сражений. Троглодитство становиться второй натурой. А на человека из «общества» смотрят просто, как на объект для наживы днем и как на объект для грабежа ночью, в крайнем случае, после перебора всех вариантов «цивилизованного спектра», разглядывают уже как пищу, внимательно оценивая филейные части.
В Джанкое недавно пропал паренек, одет «весь из себя», «ворочал» деньгами, пропал. Нашли в лесополосе отпиленные ноги, с костей обтесано ножом мясо. Ноги не опознаны, но есть подозрение, что съеден был человек.
Зима-бомжиха вступила в свои права. Стаи голодных собак злобно облаивают ночных прохожих, пуская пену с зубов. По вечерам лица неопределенного возраста пилят деревья в городском парке и уже утром, по частям, развозят дрова на тачках, провозя свежие поленья через «центр», от чего создают на сцене утреннего действа густой колорит предвоенной нищеты, подводя резкими огрубелыми мазками черно-коричневого последнюю черту бытия.
Крашенная зеленой масляной краской металлическая тумба под городскую елку, символизирующая преемственность времен, своей неуместностью торчит в направлении памятника вождю, с постамента которого слетели мраморные плиты, и сейчас бригада каменщиков меланхолически возится с раствором, пряча провалы под слоем цементной штукатурки, заглаживая символический алтарь революции, истекающий бледной пеной безумия. За двумя молчаливыми каменщиками стоит и надзирает бригадир, вперяясь в их работу взором окоченевшего упыря. Картинка из прошлого, обогнавшего настоящее и дожидающегося нас в будущем, потирает тронутые синевой руки, руки инея. Не так ли в скором времени и нам предложат сгибаться под присмотром неведомого «слуги народа», примеряющего на себя каменное пальто вождя? Холодом из подвала сквозит на квадратном плацу, заснеженном и уже оборудованном для казней. Что стоит превратить эту никакую, идиотски холодную картинку, в горячую красную, подрагивающую, оживающую машину жертвоприношений? Идол, вознесший свой оголенный череп над шевелящимся полумертвым горизонтом, уже, как и положено идолу, жаждет! Что стоит его насытить? Всего лишь поворот винта!
P.S. Дверь тихо открывается, и входит очередной посетитель и жалобным голосом, не идущим ни в какое сравнение с горящими безумной ненавистью глазами, просит чего-нибудь пожевать. Не глядя на мешок, я достаю очередной зажаренный сухарь и даю ему в морозную румяную лапу, пылающую преисподней, не забывая попросить прикрывать наружную дверь. История этого мешка с сухарями уникальна: знакомый сушил для себя, но, за ненадобностью, отдал мне на хранение. Вот так эти припасенные сухари и расходятся по людям, не иссякая, и мешок не становится меньше. Стараюсь не вдаваться в подробности доказательства этого чуда...
