О Гоголе можно определенно сказать, что он горячо и пламенно не любил ни русских людей, ни русской природы. А вот для Малороссии, для малорусской природы, для малорусской истории, для Тараса Бульбы Гоголь имел в сердце неиссякаемый родник любви...
С.ВЕНГЕРОВ, русский историк литературы
В конце декабря 1840 года в одном из писем к своим московским друзьям-покровителям Гоголь писал: «Да, чувство любви к России, слышу во мне сильно...». Ярче этот тезис прозвучал в письме к С.Т. Аксакову от 21 февраля 1841 года: «Теперь я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди». Дальше — больше: в августе 1844 года — признание А. Данилевскому: «...Мне Россия и все русское стало милей, чем когда-либо прежде......», а в апреле 1846-го, находясь в Риме, он уже называл ее в своих письмах «раем», «каким для меня кажется теперь наша требующая любви нашей Россия»...
И это при том, что всего несколькими годами ранее в письме к В.А. Жуковскому из Италии были вот такие его признания: «Моя красавица Италия! Она моя!.. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент... — все это мне снилось...». Как противоположность ярким впечатлениям от знакомства с Италией (по его словам, родиной его души), как антитезу сияющему европейскому горизонту рисует Гоголь картины России, где «ничего не привлечет и не очарует взгляд». В автобиографичной повести «Рим» он вкладывает в уста своего героя поражающие воспоминания: «...На севере есть варварская земля Московия, где бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий...»1 Раньше, в марте 1833 года, Гоголь писал с сарказмом о «старой толстой бабе Москве, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь».
Характерный подтекст в авторских пафосно-лирических отступлениях, приведенных Гоголем в «Мертвых душах», например, о Руси-тройке, которым завершается первый том поэмы. Кстати, это — традиционно любимый тезис русской литературы, который трактует его как апофеоз выражения любви Гоголя к России. Но нельзя не согласиться с мнением академика Н. Жулинского, который отмечает, что и сегодня поражает жуткое пророчество Гоголя относительно судьбы России: в знаменитом эпизоде с «русской тройкой» он изображает, как Чичиков-дьявол направляет ее бег в безвестность; через столетие Россию назовут «империей зла», против которой будут выступать народы почти всего мира.2
Или вот другое авторское отступление, где речь идет не о мифической, будущей, а о реальной, современной для писателя России: «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе. [...] Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора...»3 Некоторые авторы трактует это «лирическое отступление» как виденье автором прекрасного будущего России. В действительности все значительно проще: и это отступление, и целые главы «Мертвых душ» были написаны в Париже и в Риме [«Мне даже смешно, — писал Гоголь Жуковскому в ноябре 1836 года, — как подумаю, что я пишу «Мертвые души» в Париже»], когда на Россию Гоголь действительно смотрел издалека и имел возможность сравнивать ее, «бедную, разбросанную и неприютную», с Европой, с прекрасными европейскими реалиями [«Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу»]; неслучайно говорят, что все познается в сравнении...
«ЭТИ ПРОКЛЯТЫЕ, ПОДЛЫЕ ДЕНЬГИ...»
И вот произошла радикальная трансформация мыслей и чувств Гоголя: в его письмах из Европы в Россию появились такие выражения, как «чувство любви к России», «моя русская грудь», «мне все русское стало милей»!.. Все эти выражения — из переписки с московскими друзьям. Причем их, этих красноречивых, сдобренных изысканными эпитетами и метафорами выражений, существуют так много, что на их основе В. Мельниченко создал целую энциклопедию под названием «Гоголевская Москва» объемом в 832 страницы! Очевидно, должны были произойти достаточно существенные изменения в сознании писателя и в его отношении к России, в частности к Москве и москвичам. В чем суть этих изменений, этих новых его чувств?
Знакомясь с эпистолярным творчеством Гоголя, с многочисленными письмами к его друзьям-покровителям, видим, как четко прослеживается само появление этого нового чувства и динамика его роста, развитие которого условно можно разделить на несколько этапов. Сначала эта «любовь» базировалась исключительно на чувстве благодарности за дружескую помощь писателю, прежде всего материальную, со стороны двух-трех московских семей, в первую очередь семей известного писателя С.Т. Аксакова и историка, профессора Московского университета и издателя журнала «Москвитянин» М.П. Погодина. В целом же к россиянам он продолжал относиться преимущественно с насмешкой. В подтверждение этого — цитата-комментарий С.Т. Аксакова к словам Гоголя о его внезапно возникшей «влюбленности» в Москву и Россию.
«В словах Гоголя, что он слышит сильное чувство к России, — писал в своих воспоминаниях С.Т. Аксаков, — заключается, очевидно, указание, подтверждаемое последующими словами, что этого чувства у него прежде не было. Без сомнения, пребывание в Москве, дружба с нами... были единственные тому причины... Единственно в этом письме, в первый и последний раз, высказался откровенно Гоголь. И прежде и после этого письма он по большей части подшучивал над русским человеком».4
Вечная проблема Гоголя — нехватка денег, «этих проклятых, — по его словам, — подлых денег, которых хуже ничего нет в мире». Острые финансовые вопросы с изданием книг, сложные обстоятельства в семейной Васильевке на Полтавщине, отсутствие в столицах собственного жилья — все это ставило писателя в зависимость от покровителей, у которых ему приходилось «гостить» месяцами, квартировать самому, а иногда и с матерью, и сестрами. Будучи прекрасным актером, Гоголь устраивал в их салонах концерты — чтения своих произведений, прежде всего сцен из «Ревизора» и «Мертвых душ». Так «любовь» Гоголя постепенно переросла к более широкому кругу москвичей, которые привлекались к концертам-чтениям, то есть приобрела масштаб «любви» ко всей Москве, которой благодарен был за опеку и помощь.
Правда, за это его почитание богатыми московскими покровителями Гоголю приходилось расплачиваться своей творческой свободой, защищать себя и свои произведения от тех, кто пытался заставить его работать на себя. Ярким примером этого могут служить отношения Гоголя с Погодиным, который, пользуясь тем, что писатель какое-то время жил в его доме, потребовал разрешения перед выходом книги «Мертвые души» напечатать главу в «Москвитянине». Такая публикация не могла не вызвать решительного протеста автора, ведь это угрожало лишить главное произведение его жизни новизны и заинтересованности читателей. На грани нервного срыва Гоголь направил Погодину записку:
«Насчет «Мертвых душ» ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен. Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и мои убежденья, которых ты и не можешь, и не в силах понять... Если б у меня было какое-нибудь имущество, я бы сей же час отдал бы все с тем только, чтобы не помещать до времени моих произведений».5
Гоголь оказался в сложном положении: он страдал от того, что ненавидел человека, который его приютил, содержал за собственные средства, одалживал ему деньги, но еще больше страдал, что у него не было ни сил, ни возможности от него уйти.
Если же говорить о «чувстве любви» Гоголя к России в целом, то, во-первых, надо иметь в виду обстоятельства, при которых для него, как и для каждого амбициозного талантливого человека, большое значение имело признания его как творца, что и произошло в реальности: во-первых, благодаря его гениальным творениям Россия признала его величайшим своим писателем. Во-вторых, сыграло свою роль то, как вся имперская идеология работала над тем, чтобы постепенно вытравить из него и из его творчества украинскую национальную душу, а царская цензура постепенно приучила (заставила) Гоголя мыслить и творить так, как этого требовал имперский самодержавный организм. В результате Гоголь стал канонизованным писателем номер один, превратившись, по словам Евгения Маланюка, в своеобразное знамя политического малороссийства, который «начал «пропагандистки» путать Русь и Россию. И в т. І «Мертвых душ» неожиданно посадил нашу, историческую Русь на московскую «тройку» с москалем-»ямщиком».
«БЛАГОДАРНОСТЬ СИЛЬНА В ГРУДИ МОЕЙ...»
И здесь придется опять возвращаться к чрезвычайно острой для Гоголя проблеме, которая сопровождала всю его жизнь, — к проблеме денег. А их у гениального писателя никогда не хватало, и он все время должен был их вымаливать, быть кому-то благодарным за помощь, а значит, от кого-то зависеть, что раздражало его и выводило из равновесия. Когда весной 1837 года Гоголь прибыл из Парижа в Рим, у него в кармане было всего двести франков. Ему пришлось жить в очень скромной комнате за тридцать франков в месяц, имея своеобразный режим питания: пил каждое утро чашку шоколада за четыре су, потом обедал за шесть су, позволяя себе только маленькую роскошь — маслянистое мороженое со сбитыми сливками, которое он между тем называл «дрянью».
Неудивительно, что, интенсивно работая в Риме над «Мертвыми душами», он вынужден был обращаться к своим петербуржским и московским друзьям, умоляя их послать ему хотя бы немного денег. Его финансовые проблемы усложнялись с каждым днем. Небольшие суммы за книги, которые продавались в России, и деньги за навсегда проданное право на показ пьесы «Ревизор», уже были потрачены. Теперь опять приходилось брать взаймы у друзей и знакомых.
В Риме Гоголь общается с молодыми русскими художниками и видит, что они неплохо живут на государственную стипендию (пансион), выплачиваемую им Петербуржской академией художеств. Это натолкнуло его на мысль обратиться с просьбой к русскому царю о подобной стипендии, ведь он тоже художник — художник слова. В апреле 1837 года он послал письмо В.А. Жуковскому, в котором изложил эту просьбу.
Пансиона для Гоголя поэт-царедворец добиться не смог, однако Николай І все же отозвался на коленопреклонение известного писателя, и по его распоряжению Гоголю было послано пять тысяч рублей. Благодарность Гоголя не имела границ; свою безмерную признательность царю и своему покровителю В.А. Жуковскому Гоголь выразил в письме от 30 октября 1837 года: «Я получил данное мне великодушным нашим государем вспоможение. Благодарность сильна в груди моей, но излияние ее не достигнет к его престолу. Как некий бог, он сыплет полною рукою благодеяния...» Это был один из тех случаев, который, по мнению некоторых авторов, способствовал «влюбленности» писателя в «самодержца» и в саму самодержавную Россию.
Царских денег для экономной жизни писателя хватило почти на целый год. Когда и они исчерпались, Гоголю пришлось опять обращаться с просьбой за помощью; в этот раз — опять к М. Погодину. В письме от 20 августа 1838 года он писал: «Если ты богат, пришли вексель на две тысячи. Я тебе через год, много через полтора, их возвращу». Такую сумму Погодин собрал с помощью покровителей Гоголя и послал в Италию. В Москву 1 декабря 1838 года полетело письмо писателя, опять со словами унизительного признания неописуемой благодарности: «Благодарю тебя, добрый мой, верный мой!.. Далеко, до самой души тронуло меня ваше беспокойство обо мне! Столько любви! Столько забот! За что это меня так любит Бог?.. Боже, я недостоин такой прекрасной любви!»...
Подобных случаев в сложной жизни Гоголя было немало. В них ярко и убедительно отражена сама суть вопроса, вынесенного в заглавие этого сюжета. Хоть как бы писатель насмехался над россиянами и Россией, называя ее «варварской Московией», а саму Москву — «старой толстой бабой», он имел добрую душу и в письмах к поклонникам его таланта всегда выражал благодарность. Причем в своих многочисленных письмах Гоголь каждый раз обращался к своему адресату как к ближайшему, самому родному для него человеку. В эпистолярном общении он, как и его Чичиков, обнаруживал чрезвычайную изобретательность, находил такие слова и обороты, что каждый чувствовал себя крайне удовлетворенным. Исключительная красноречивость Гоголя, магия изысканных эпитетов и метафор производила на каждого неизгладимое впечатление. Так, эмоционально выраженные, только Гоголю свойственным, невероятно богатым и оригинальным языком, слова благодарности российским покровителям и друзьям или просто знакомым впоследствии биографами и литературной критикой были трансформированы в «любовь к России и россиянам».
«УКРАЙНУ ГОГОЛЬ ОКУТАЛ ПОЭТИЧЕСКИМ ФЛЕРОМ...»
Многочисленные критики творчества Гоголя не раз ревниво, а иногда и враждебно отмечали его искреннее восхищение родной Малороссией, ее людьми и природой, ее героической казацкой историей, которую он так талантливо и заинтересованно поэтизировал. Здесь прежде всего обратим внимание на характерное утверждение известного русского историка литературы С.А. Венгерова: «О Гоголе можно определенно сказать, что он горячо и пламенно не любил ни русских людей, ни русской природы. А вот для Малороссии, для малорусского быта, для малорусской природы, для малорусской истории, для Тараса Бульбы Гоголь имел в своем сердце неиссякаемый родник любви и снисходительности. Украйну Гоголь окутал поэтическим флером, а Россия для него — одна лишь мерзость запустения, мертвое царство мертвых душ».
Уместно по этому поводу вспомнить еще такой очень показательный факт. Его близкая приятельница и почитательница Александра Смирнова, докладывая писателю о том, как восприняли в ее кругу поэму «Мертвые души», в своем письме, посланном в ноябре 1844 года, писала: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши «Мертвые души», и Толстой делал замечание, что вы всех русских представили в отвратительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно-приятное; что у вас нет ни одного хохла такого подлого, как Ноздрев; что ваша вся душа хохлацкая вылилась в «Тарасе Бульбе», где с такой любовью вы выставили Тараса, Андрия и Остапа.
Ни переработка «Тараса Бульбы» на пророссийский лад, ни обращение к «православной русской вере» и патриотические призывы относительно «своего царя», который «подымается из русской земли», не могли до конца убедить ни одного из указанных лиц в приведенном письме А. Смирновой в том, что автор «Мертвых душ» — «русский». Другими словами, несмотря на все заявления Гоголя наподобие: «Я — ваш, я русский!», «У меня русская грудь!», «Я люблю Россию!», для «истинных русских» он оставался «хохлом», даже «ужасным хохлом». Действительно — как может быть иначе, когда «русский писатель» Гоголь «смеется над россиянами другим смехом, нежели над своими земляками малороссами, потому что у него даже смешные стороны их имеют что-то наивно приятное...»
Этой констатацией сюжет логично было бы завершить. Но вопрос феномена украинскости души Николая Гоголя, очевидно, надолго будет оставаться незавершенным. Давние дискуссии-выяснения, представителем какой культуры его следует считать — российской или украинской, — продолжаются. В связи с 200-летием со дня рождения Николая Гоголя, которое в 2009 году широко отмечалось в Украине и России, в некоторых средствах массовой информации эти дискуссии возобновились. Особый резонанс вопрос приобрел в связи с выходом в России целенаправленных исследований, а также кинофильма режиссера В. Бортко «Тарас Бульба», созданного с сугубо российских позиций. Фильм фактически снят по мотивам повести Гоголя, а не является ее экранизацией, додуманный сценаристами вариант, который отходит от основной фабулы знаменитого произведения. Украинские зрители были удивлены откровенным подтекстом нивелировки украинского содержания фильма «Тарас Бульба», что с новой силой заострило поставленный вопрос.
УКРАИНОФИЛЬСТВО ГОГОЛЯ, ДЕМОНСТРИРУЕМОЕ В ПАРИЖЕ
Отдельно выделим характерный эпизод из воспоминаний зарубежных друзей Николая Гоголя, который ярко утверждает его украинофильство, свидетельствует о глубине украинскости его души. Речь идет о письме польского поэта Богдана Залеского (украинофила, друга Тараса Шевченко по солдатской службе в Орской крепости) к его приятелю, львовянину Франциску Дубинскому от 19 февраля 1859 года. В этом письме, которое в 1902 году было опубликовано в русском журнале «Новое время» и называлось «Украйнофильство Гоголя», говорится о встречах в Париже величайшего польского поэта Адама Мицкевича и его, Залеского, с Гоголем, во время которых они вели «литературно-политические беседы». Как активные участники польского восстания 1830-1831 гг. они находились тогда во Франции на правах политических эмигрантов.
«Конечно, мы говорили, — сообщал адресат, — больше всего о великорусах (москалях), которые вызывали отвращение и у нас, и у него. Вопрос об их финском происхождении постоянно был предметом обсуждения. Гоголь подтверждал его со всем своим малорусским запалом. Он имел под рукой у себя замечательные сборники народных песен на разных славянских языках. Относительно вопроса о финском происхождении великороссов (москалей) он написал и читал нам прекрасную статью. В ней он указывал, на основе сопоставления и детального сравнения песен чешских, сербских, украинских и так далее с великороссийскими (московскими), на отличия, которые бросались в глаза, относительно духа, обычаев и моральных взглядов у великороссов и других славянских народов. Для характеристики каждого человеческого чувства он подобрал отдельную песню: с одной стороны, нашу славянскую сладкую и мягкую, и рядом великороссийскую — понурую, дикую, нередко каннибальскую, одним словом — чисто финскую. Уважаемый земляк, ты легко можешь себе представить, как эта статья искренне порадовала Мицкевича и меня».
Обращает на себя внимание и такой факт: перед отъездом из Парижа в 1837 году Гоголь заходил к Богдану Залескому и, не застав его дома, оставил записку «пану-земляку», написанную на родном украинском языке. Он призывал его работать «на славу всей казацкой земли», просил посылать «писульки в Рим», а также приглашал в Вечный город: «Добре було б, коли б і сам туди коли-небудь примандрував. Дуже, дуже близький земляк, а по серцю ще ближчий, чим по землі». К тому же писатель подписался под своей запиской на украинском языке: «Микола Гоголь».
Щекотливую, неоднозначную тему о «чувстве любви Гоголя к России», о мере и настоящей сути этой любви есть смысл завершить словами Александра Герцена, выдающегося русского писателя и мыслителя, в которых эта тема нашла поражающее выражение: «...Не будучи по происхождению, подобно Кольцову, из народа, Гоголь принадлежал к народу по своим вкусам и по складу своего ума... Он больше сочувствовал народной жизни, чем придворной, что естественно со стороны украинца. Украинец, даже ставши дворянином, никогда так быстро не порывает с народом, как великоросс. Он любит свою родину, свой язык, предания о казачестве и гетманах... Рассказы, которыми дебютировал Гоголь, составляют ряд картин украинских нравов и видов истинной красоты, полных веселости, грации, движения и любви. Такие повести невозможны в Великороссии за неимением сюжета...».
1 Гоголь Н. В. Рим / Собр. соч. в 6 т. Т. 3. — М., 1959. — С. 197.
2 Жулинський М. Дві половинки українського серця: Шевченко і Гоголь / День. — 2004. — 6 березня.
3 Гоголь Н. В. Мертвые души / Собр. соч. в 6 т. Т. 5.— С. 230 — 231.
4 Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. — С. 54-58.
5 Цит. по: Труайя Анри. Николай Гоголь. — М.: Изд-во Эксмо, 2004. — С. 355.
