Мой отец Юрий (выдавая ему паспорт, секретарь Бучанского поселкового совета нарек его Георгием, за что до последних своих дней обижались дедушка Митрофан и бабушка Людмила: «Мы же назвали сына Юрием!»). Гоцык родился 9 мая 1920 года. Именно поэтому этот весенний день уже много десятилетий объединяет нашу семью, даже через 11 лет после его смерти. Они с мамой не раз, обращаясь к нам, детям, страдальчески вздыхали: «И родился наш папа в голод, и рос в голод, и юность встретил в голод...» Он должен был погибнуть еще младенцем, так как его отца, а моего деда-железнодорожника Митрофана Гоцыка белополяки уже вели на расстрел, и бабушка с младенцем-папой на руках бросилась спасать мужа, несмотря на поднятые ружья. В тот момент из недалекого от нашей усадьбы окопчика в лесу прозвучала пулеметная очередь, испугав чужестранцев, — так атаман Орлик спас нашу семью.
А затем дедушка Митрофан ослеп — сопровождал как-то эшелон, а голодные люди на его глазах отпанахали от живой коровы ногу. И тогда его меньшенький сыночек Юрчик стал ему поводырем. Повез его в Одессу к профессору Филатову. И пока деда моего осматривали в клинике, его сынка загребли под больницей как беспризорного. С трудом дед тогда разыскал сына. Купили они на радостях хлеб, стали есть, а под коркой — глина...
На то время наша семья уже проживала в Буче под Киевом — киевскую квартиру новая власть конфисковала. Рядом — Булгаковы и Мурашко, артисты киевских театров и работники Управления железной дороги, как и наши дедушка с бабушкой. Итак, именно здесь папа пошел в школу, в которой позднее будем учиться и мы с братом, а родители нашей мамы будут учительствовать. Потом поступал в Киевский техникум, который позже, по-моему, назвали именем Николая Островского. Но в первый год, несмотря на хорошие экзаменационные оценки, не был принят. Ему сказали: «Мальчик, иди еще подрасти!» — слишком маленький и худенький был он на тех коммунистических харчах. Подрос. Поступил. Закончил учебу. В 1940 году стал техником транспортной связи. Работал на железной дороге, радио- и телемехаником в Бучанской колонии (там тогда держали подростков, и папа еще долго потом будет дружить с ее воспитанниками-выпускниками), в пионерских лагерях, которых в Буче всегда было много. Может, потому позже, уже имея нас с Сашкой, всегда был готов принять в семью детей-сирот, но те попытки были неудачными, потому что родителям пояснили, что у них плохое материальное и бытовое положение. А для родных детей то положение было хорошим. Потому что окружала нас чрезвычайная аура настоящей любви и взаимопонимания.
С детства дружил с Андреем Филипчуком и моим крестным Владимиром Рафальским, был очень близок с братьями Владимиром и Николаем. Мы, дети, всегда присматривались к этим мужчинам, которых никогда не видели пьяными, не слышали от них плохих слов. Это теперь я хорошо понимаю, что вели себя они благородно, по-рыцарски. Ненавязчиво учили этому и нас... Вскоре мой папа пошел в армию. Служил под Ленинградом. Рассказывал о своем увлечении тамошними театрами, музеями, встречами с писателями... Он будет охранять дипломатическую миссию в Хельсинки, когда после Финской войны подписывали мирный договор... Здесь он опять увидит заграницу, с совсем иными порядками, с другой культурой, где никто ничего не ворует, потому что почти до последнего времени за кражу руки отрубали — велосипеды и другие вещи оставляют просто на улице и идут по своим делам. А у нас могли даже горшочек с обедом в семье забрать... И, казалось бы, «не какие-то бандиты», а «свое, родное» начальство.
Вскоре наступило 22 июня 1941 года. Папа — солдат блокадного Ленинграда (это к замечанию пана Путина о том, что «они и сами бы победили»). Что такое военный связист на фронте — видимо, объяснять не нужно, потому что именно связисты одними из первых (об этом неоднократно читала, об этом свидетельствует документалистика) подвергались пулям противника. Отец очень скупо рассказывал о войне вообще и о блокаде в частности. Разве что о том, как ленинградцы сажали мини-огороды под своими окнами, как поили всех котов и собак, о Дороге жизни через Ладожское озеро... Кстати, бойцов из блокадного Ленинграда впоследствии перебросят на японскую кампанию, а после подписания мирного соглашения еще на год (уже после Победы!) отправят «на курорт» — осваивать Чукотку. «Ребята стрелялись, не выдерживая», — говорил отец. Они остановились в полуразрушенном здании американской фактории. Когда спали, то шапки примерзали к чубам. «Так вот откуда Твоя ранняя лысина, папа...» — подумалось.
Привез из тех своих странствий больной желудок. И моя мама-медсестра положит жизнь на то, чтобы вылечить своего любимого Юру. В браке прожили более пяти десятилетий. И умерли с разницей в полгода — мама не смогла уже жить без любимого, даже боли чувствовала в той же ноге, которая болела у папы перед смертью и которую ему ампутировали...
Папа посадил не один сад в своей жизни. И не только в родной Буче, которую безгранично любил, но и Кинели под Куйбышевым, где служил уже как офицер по пресловутому сталинскому приказу. В год моего рождения — 1951-й — Сталин решил: зачем готовить специалистов для армии, их же полно среди гражданских!.. Папа был уникальным инженером, ему удалось получить разрешение о возвращении в Украину. Именно тогда в Киеве формировалось Киевское высшее инженерное радиотехническое училище — одна из лучших военных академий того времени. Капитан Георгий Гоцык возглавил контрольно-измерительную лабораторию. Тогда еще не было компьютеров, и папа ремонтировал какую-то сверхсложную тогдашнюю технику. Приборы везли изо всех усюд — из институтов, заводов, воинских частей. Об отце говорили: «Если Гоцык не сделает, то не сделает никто».
Отец очень мечтал выйти в отставку (военщину никогда не любил), потому в 1968 году, несмотря на предложенные ему майорское звание и более выгодную должность, пошел работать учителем. Был пасечником. Очень любил всевозможную технику. «Железяки», — как шутила мама. Вечно кому-то ремонтировал телевизоры или радиоприемники, «лежал» под своим «Москвичом». Любил рыбалку, путешествия. Когда-то повез нас по всем местам, где воевал. Особенно запомнились Псков и Новгород, тамошние очень славные люди, а еще суровое, не очень приветливое Балтийское море с огромными каменными валунами...
После техникума отец хотел учиться в КПИ, но был специальный приказ, запрещавший офицерам повышать свой профессиональный уровень. Только когда уже было разрешено, 40-летний папа поступил на заочное отделение КВИРТУ, и мы дома несколько лет видели только папину спину у письменного стола. Но это была родная спина. Помню, как радовалась мама папиному диплому, как ей на папин выпуск купили настоящее вечернее платье, и папа любовался ею, своей королевой.
Знаю, что много десятилетий его уговаривали подать заявление на вступление в партию. Но он делал вид, что не слышит или не понимает, о чем идет речь. Я была свидетелем того, как он это делал в радиоклубе ДОСААФ или техникуме книготорговли, где мы работали вместе. Итак — партсобрание. Папа усаживается где-то в дальнем уголке с газетой. Когда основные вопросы уже решены, к отцу обращаются из президиума: «Георгий Митрофанович, не время ли вам уже подумать о вступлении в КПСС?». На что он рассудительно отвечает: «Нет-нет, я еще не созрел!..». И это уже пенсионер, но «еще не созрел»! Да и как он мог созреть, пройдя голодомор, увидев репрессии (кроме Григория Радецкого, в семье расстреляли еще и брата маминого деда, отца Ивана Каневского). А когда опубликовали сталинские приказы относительно украинцев, в частности, тех солдат, родные которых оставались на оккупированной территории, он, уже немолодой, дрожащими руками держал газету и страдальчески говорил: «А я же чувствовал, я всегда это чувствовал!..» Его первая любимая девушка Лора была дочерью расстрелянного «врага народа». На фронте перезнакомился со многими, уже в возрасте, ленинградскими профессорами, которых позабирали в действующую армию «на мясо», уничтожая интеллектуальный цвет науки. Прошел Прибалтику, где увидел вовсе не тех людей-врагов, какими их представляла народу советская пропаганда. Хорошо знал, что пережила на оккупированной территории его собственная семья в Буче и мамина семья в селе Воронькове под Борисполем. Знал отношение власти к настоящим, боевым ветеранам.
Мой отец был суровым и хорошим, сдержанным и сердечным. Очень любил маму. Самой большой святостью в жизни считал семью и Отчизну. А увидев мои первые литературные пробы и работу в школьном литературном музее, сказал маме: «Взгляни, Раинька, и это же наш казацкий писарь прорезается!..» Мамин предок Каневский и в самом деле был когда-то генеральным писарем Войска Запорожского. А когда пришла по окончанию университета работать в Киевский музей Леси Украинки, то услышала от родителей, что теперь я уже настоящий потомок музейных меценатов Тарновских — семьи маминой прабабушки Леониды.
Невозможно одновременно выразить все, что хотел бы, что бы мог сказать родному человеку. Меня почему-то всегда называли «папина дочка» — то ли так похожа на него, то ли мама переливала в меня свою любовь к мужу. Вот их вроде бы и нет с нами, но чувствую их, их тепло, их неугасающую любовь всегда и везде. Это помогает мне жить. Об этом пишу и в своих стихах:
