Несколько лет назад американский переводчик и критик Майкл Найдан, напечатав в журнале «Сучасність» (1994, №10) свою статью «Другие поэты в творчестве Лины Костенко», заинтриговал меня одним весьма интересным исследовательским сюжетом. В его статье рассказывается об интертекстуальных явлениях в поэзии Лины Костенко. В этом контексте упомянуто было и имя А. Блока. Процитирую Найдана: «В частной беседе Лина Костенко как-то подтвердила автору этой статьи свою давнюю любовь к Блоку: «Блок — это мой поэт»; «с детства я люблю Блока». При этом она говорила также о своей глубокой неприязни к блоковской поэме «Скифы» и сетовала на то, что никто не обратил внимание на полемику с Блоком в ее собственной поэме «Скіфська одіссея».
Собственно, это признание поэтессы и является темой для запоздалых размышлений по поводу полемики автора «Скіфської одіссеї» с автором «Скифов».
Сам А. Блок, между прочим, также относился к этому своему произведению своеобразно: «Я «Скифов» не так люблю (по сравнению с поэмой «Двенадцать». — В.П. ): в одной линии с поэтическими манифестами, — скучно!» «Скифы» были написаны 30 января 1918 года, буквально на следующий день после завершения работы над поэмой «Двенадцать». Один из исследователей (В. Орлов) назвал их «монументальной революционно-патриотической одой». Блок и вправду в ту пору уже сделал свой однозначный политико-гражданский выбор в пользу «музыки революции», в которой ему послышался гул исторического катарсиса.
Через два с половиной года утомленный, измученный тяжелыми разочарованиями, трагический Блок завершит свой земной круг, но пока что он увлечен революционной стихией, видением нового мира, нового человека, новой культуры.
Ответ на вопрос — из каких настроений и размышлений возникли блоковские «Скифы» — может дать запись в дневнике поэта от 11 января 1918 г.: «Результат» брестских переговоров… Никакого — хорошо-с. Но позор 3 1/2 лет («война», «патриотизм») надо смыть. Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся — уже не ариец. Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека».
Раздраженный, даже агрессивный тон этой дневниковой записи передался и поэме «Скифы». Адресован он Европе. И дело, разумеется, не только в специфике конкретного политического момента: как раз тогда, в январе 1918 года, в Бресте решался вопрос войны и мира, а по сути — той самой «музыки революции», которая зажгла воображение Блока видениями идеальной — социалистической — будущности России. Своими «Скифами» Блок подключился к старому спору России с Европой. Нет сомнения, что перед его внутренним взором в это время был Пушкин: «Скифы» продолжали традицию пушкинских инвектив «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», — таких же величаво-раздраженно-агрессивных. Устами первого поэта России в 1830-м г. заговорила империя. Пушкин ликовал по поводу подавления российскими войсками польского восстания и бросал вызов той Европе, которая сочувствовала полякам и осуждала военные действия России как имперский акт. Пушкин напоминал о снегах Бородино, о взятии Варшавы Суворовым, а также о том, что в русских полях рядом со старыми наполеоновскими гробами есть немало свободного места.
А. Блок вместо этого предлагает оппонентам «мирные объятья», но — в резкой ультимативной форме. «А если нет, — нам нечего терять, //И нам доступно вероломство!» А еще перед тем: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет //В тяжелых, нежных наших лапах?» «Вы» — это, как свидетельствует уже процитированная дневниковая запись, — «рвань немецкая, подлый буржуй», это Англия и Франция. Это — шире — «старый мир», которым Блоку-революционеру представлялась тогдашняя буржуазная Европа…
Пафос «Скифов» — в утверждении особого, мессианского предназначения России, загадочной и непонятной Европе России- Сфинкса, России-Скифии. Блок взял в качестве эпиграфа к своей поэме слова Владимира Соловьева «Панмонголизм! Хоть имя дико //Но мне ласкает слух оно», — но вряд ли он всерьез считал своих соотечественников прямыми потомками скифов (хотя и писал: «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, //С раскосыми и жадными очами!»). Речь идет скорее всего, говоря словами одного из исследователей творчества Блока, о «мифе и метафоре». Нам, украинцам, это может напомнить метафору Мыколы Хвылевого, который через семь-восемь лет после Блока мечтал об «азиатском ренессансе», считая, что миссия Украины — быть вратами, сквозь которые этот ренессанс придет в шпенглеровскую закатную Европу…
В поэме Лины Костенко «Скіфська одіссея» прямой полемики с Блоком нет, зато есть спор внутренний, латентный. Прежде всего — это спор в плоскости исторических видений. Если согласиться с тем, что Блок творил «миф и метафору», то в таком случае «Скіфська одіссея» — это демифологизация блоковской версии истории. Формула «да, скифы — мы», пусть и брошенная в резкой полемике, выглядела как «приватизация» дохристианской истории Руси русским сознанием (в дневниковой записи Блока она, между прочим, усилена неожиданным дополнением: «Последние арийцы — мы»). Лина же Костенко отталкивается от свидетельств Геродота, ими, впрочем, отнюдь не ограничиваясь. Сюжет ее поэмы разворачивается по гомеровскому образцу: это действительно таки одиссея, поскольку речь идет о приключениях ольвийского грека в скифских степях. Он негоциант, этот грек, но в душе немного и сам Геродот. Любознательный, всем интересующийся ольвийский путешественник умеет удивляться, отдавая должное чужим умениям и обычаям, другой — негреческой — красоте. Эпическое течение в поэме полностью соответствует медленному движению лодки: есть когда и подумать, и вокруг осмотреться, и родные края вспомнить. И не только вездесущие богини сопровождают грека в его пути, — с ним постоянно рядом еще и автор, которая не раз присоединяет к наблюдениям героя и свои толкования.
Скифия для Лины Костенко — это не только скифы. Поэма «Скіфська одіссея» писалась вскоре после выхода книги археолога и поэта Бориса Мозолевского «Скифская степь» (1983), которая быстро стала популярной; еще перед тем появилось обстоятельное исследование Виктора Петрова «Скифы. Язык и этнос» (1968); южноукраинскую степь с ее золотой скифской утварью исследовал учитель Мозолевского А. Тереножкин, — в этих и многих других работах по скифоведению речь идет не только об иранских или осетинских теориях скифского этногенеза, но и о соседях скифов, ведь, повторю, Скифия — это не только скифы; еще Геродот писал о ней как о полиэтническом государственном образовании.
В качестве мотто к своей поэме Лина Костенко взяла несколько абзацев из энциклопедии. В начале 1960-х гг. в селе Песчаное на Черкасщине, в заводи реки Супий были «найдены остатки лодки, останки скелета человека и 15 бронзовых сосудов, украшенных рельефным орнаментом. Этот уникальный комплекс датируется концом VI — началом V в. до н. э.» Энциклопедия констатирует, что находка в Песчаном свидетельствует о торговых и культурных связях земледельческого праславянского населения этой территории с античными городами, осуществлявшихся днепровским водным путем». Ольвийский грек, созданный художественным воображением поэтессы, попадает, следовательно, в мир в значительной степени праславянский. Сказание об этом мире — поэтически щедрое, проникнутое то удивлением, то мягкой иронией. Греку дано увидеть похороны скифского царя — и купальский праздник, немало узнать о медицине праславян, о племенах, расселенных на землях нынешней Украины, и еще о всякой всячине…
Если А. Блок писал произведение «в одной линии с поэтическими манифестами», «монументальную революционно-патриотическую оду», то поэма украинской поэтессы — это скорее баллада, в которой, согласно законам этого жанра, соединились эпическое, лирическое и драматическое начала; это художественная энциклопедия той Скифии, в которой Лина Костенко сумела разглядеть немало родного и знакомого. В «Скифах» Блока слышим грозные инвективы, — в «Скіфській одіссеї» Лины Костенко доминирует поэзия праславянского язычества, причем — поэзия зримая, закрепленная в словесной пластике (даже Богиня цветов, «юная Хлорида», является здесь «в желтом веночке из одуванчиков»; богов и мифических героев автор с помощью все той же мягкой иронии запросто спускает на землю, — и тогда они неожиданно «демифологизируются», как, например, «Калипсо с сапой» или Нимфа, которая смеется из пещеры, когда голые греки перетягивают лодки через Днепровские пороги).
Сквозь полыхание инвектив у Блока слышится несколько нервный поиск точки опоры для русского мессианства. Мотив поиска своей идентичности есть и в «Скіфській одіссеї», однако он свободен от какого-либо мессианского величия. У Лины Костенко этот мотив имеет драматический характер, поскольку речь идет о «черных дырах» в «исторической памяти веков», о недостатке «писаных слов» там, где они должны быть, о прошлом, несправедливо и прискорбно незакрепленную в памяти поколений. Это тот смысловой рефрен, который можно услышать и во многих других произведениях нашей поэтессы, в частности в романах «Маруся Чурай» и «Берестечко»...
Александр Блок писал «Скифов» как ультиматум старой Европе.
В поэме-балладе «Скіфська одіссея» Лины Костенко публицистика отсутствует полностью. Вместе с тем, ее можно читать как своеобразный ультиматум историческому беспамятству.
