Функция поэта

Поводом для этого материала послужило сразу несколько
событий. Во-первых, 110-летний юбилей украинского поэта Михаила Драй-Хмары.
Во-вторых, письмо читателя, искренне пытающегося разобраться в не такой
уж далекой нашей истории, в событиях 20-х—30-х годов — либо вообще малоизвестных,
либо вольно или невольно забытых. Наконец, и это главное — несложно «прочитываемые»
параллели между прошлым и нашим настоящим, отмахиваться от которых легкомысленно
и опасно.

Уважаемый главный редактор!

В сентябрьском (за прошлый год) номере С.-Петербургского
журнала «Звезда» были опубликованы письма украинского поэта Михаила Драй-Хмары
из лагерей ГУЛАГа. Эти письма поэта из чрева дракона к самым близким людям,
жене и дочери — документ небывалой силы... Сегодня в украинской печати
о деятелях национальной культуры, уничтоженных за годы правления коммунистов,
говорится как о мучениках, чьи светлые и добрые устремления были растоптаны
деспотическим режимом. Увы, жизнь даже простого человека, а тем более судьбу
творческой знаменитой личности невозможно представить упрощенно, односторонне.
М. Драй-Хмара пишет, что был осужден «на основании показаний Зерова, Филиповича,
М. Вороного и С. Козуба». С Зеровым и Филиповичем, признается поэт, он
«находился во враждебных отношениях». Для всех, кому дороги украинский
язык, литература, созданная на этом языке, было бы интересно и познавательно
открыть для себя перипетии этих трагических страниц национальной истории...

«Неоклассики» — литературное объединение украинских поэтов
и переводчиков..., которого никогда не существовало — так, по крайней мере,
утверждал Максим Рыльский. Было! — в один голос скажут энциклопедии и назовут
весь список: Бургардт, Драй-Хмара, Зеров, Рыльский, Филипович, — поименованное
«гроно п'ятірне нескорених поетів» из сонета «Лебеді» Драй-Хмары. «Название
«неоклассики» — условное для всех, кроме разве что Зерова», — уточнит критический
голос из 20-х годов. «Тепер серед українських літературних груп типу неоклясиків
спостерігаємо ідеологічну роботу, розраховану на задовільнення потреб української
буржуазії, що зростає. Характерне для цих кіл прагнення спрямувати економіку
на шлях капіталістичного розвитку, тримати курс на зв'язок з буржуазною
Європою», — подметит всевидящее око пленума ЦК КП(б)У (1926 г.). «Объединения
как такового не было, — пишет очевидец, — была внутренняя приязнь и личные
приятельские отношения...». Но следствие 1935 года доподлинно установит,
что литературное объединение неоклассиков не только существовало, но и
являлось одним из источников антисоветской националистической организации,
занимавшейся террором и шпионажем. Итак: было!

ГОД 1927 ОТ Р. Х.

...Листая старый журнал, невольно погружаешься в «воспоминания
о будущем». О, смотрите, смотрите, строят наш вокзал! И ведь построят!
Смотрите, американское изобретение — электрический стул! Империалисты собираются
испытать новинку на Сакко и Ванцетти. (И ведь испытают...). А вот, смотрите,
что пишут: «Київ українізується»! И ведь... спокойно, до этого дело не
дошло. Впрочем, чему здесь удивляться — ведь в году 1927 от Рождества Христова
«українська мова, власне кажучи, ще тільки вигадується, раніше її не було
зовсім»...

Но (по советской поговорке: «Мандаринов нет, но мандариновые
корочки валяются») язык только выдумывается, а поэты уже пишут вовсю, и
иллюстрированный журнал «Глобус» посвящает им большую статью с фотографиями.
Украинские поэты, можно узнать из статьи, не только пишут, но и объединяются
в группы, формируют течения, демонстрируют тенденции. Не всегда заслуживающие
одобрения:

«Суть справи тут у соціяльному ставленні до слова... Українська
мова словом «висловлюватися» добре відбила соціяльну функцію слова. Але
для тих, хто нудить світом, кому нічого висловлювати, в кого немає ніякої
провідної ідеї, що нею поет повинен «заражати» через свою творчість масу,
слово робиться річчю самоцінною...».

Суть дела действительно в этом. Слову, а заодно и поэту,
всегда должно подыскать правильную функцию. Термин «функция», кстати, в
математике означает «зависимость». Зависимость же и является основной функцией
поэта. Он всегда — лишь инструмент в чьих- то умелых (в крайнем случае
просто сильных) руках, средство воплощения чьих-то замыслов. В соответствии
с требуемой стилистикой замысла инструмент должен звучать то флейтой, то
«балобайкой». «Я заметил, что Б. на всех фотографиях получается между Т.
и Х., — пишет в дневнике Михаил Драй-Хмара. — Это напоминает трио из флейты,
виолончели и «балобайки». Но советской «балобайке» всегда нужно занимать
центральное место...». Когда три струны становятся нормой, каждая лишняя
уже крамольна. Взять того же Драй-Хмару. Нет, ему вовсе не ставят в вину
«надмірну кількість незрозумілих слів. Хіба його слово, загубивши свою
соціяльну суть, потребує спрощення?». Нет, конечно. Суть дела совсем в
другом.

Суть дела... Еще не напрашивается зловещая игра слов. Но
уже скоро реплика председательствующего на собрании: «Все сидят?» — будет
вызывать однозначную ассоциацию. «Ці поети і їхня доля нас турбує...»,
— пишет «Глобус», — которого остряки из «Новой генерации» перекрестили
в «Глупус». Ну и пусть «Глупус», пусть «балобайка». Посмотрим еще, кто
посмеется последним.

ГОД 1930 ОТ Р. Х.

Биография Драй-Хмары складывалась исключительно благоприятно
и обнадеживающе. Крестьянский сын, он закончил в 1910 году лучшую частную
гимназию Украины — Коллегию Павла Галагана, затем с золотой медалью — Киевский
университет (историко-филологический факультет), а уже через три года сам
преподавал в нем. Стажировался в Чехии, Венгрии, Югославии. Счастливо женился.
Был знаком с выдающимися людьми. Много работал и преуспевал. Писал стихи...
Нет-нет, благополучная часть биографии на стихах не обрывается: не Гоген.
Как ни странно, Драй-Хмара, которого — явно за стихи с «непонятными словами»
— записали в мелкую буржуазию (терминологически точнее — в «мелкобуржуазную
интеллигенцию»), в счастливые свои годы действительно не чуждался буржуазных
ценностей. Он жил в прекрасной квартире, купленной во времена НЭПа, — с
фикусами на балконе, коврами на паркете, картинами музейного уровня по
стенам. «Во всем чувствовался аристократический вкус, — пишет в воспоминаниях
дочь поэта Оксана Ашер, — начиная от швейцарских часов «Longines» и заканчивая
тонким галстуком, вышитым стилизованным украинским узором...». Любимой
дочери в день рождения — гранатовые бусы, гувернантка — немка, учитель
музыки — лучший в Киеве... И притом — непонятная грусть в стихах. «Мій
«грустний» світогляд не сходиться з офіційним оптимістичним, — замечает
Драй-Хмара в письме 1929 г. — Мабуть, є якісь об'єктивні причини, що викликають
у всіх сум. В одному з останніх віршів, який не скоро побачить світ, я
просто й відверто говорю про ці причини: «...А ти обідрана лежиш, як квач
од самогону п'яна». Це — про Україну...».

Из дневниковых записей и писем Драй-Хмара предстает человеком,
мыслящим трезво, даже скептически — и не скажешь, что поэт...

«Ленін говорить про поневолені класи, про те, що пролетаріят
об'єднає й поведе їх за собою на боротьбу за прекрасне майбутнє. А Чупринка
співає про людей у горі, про людські муки, про сльози й крик відчаю...
І що ж? Ленін розстріляв Чупринку» (21.8.1925 г.).

«Така амплітуда хитання: гімни партії — з одного боку,
і «О моя розтерзана Україно», що читається не з естради, а в кулуарах,
з другого боку. Відціля й поділ віршів на ідеологічно витримані й невитримані»
(11.4.1926 г. ).

«Одержав копію з листа М.Горького до «Книгоспілки» (это
письмо цитируется также в статье Хвылевого «Україна чи Малоросія?». — Т.Б.
): «Меня очень удивляет... что люди... стремятся сделать наречие «языком»
еще и угнетают тех великороссов, которые ощущают себя меньшинством в области
данного наречия...». Ось де справжній, непідроблений, невигаданий шовінізм,
а в нас намагаються пошити всіх українців в шовіністи через те, що вони
українці» (8.4.1927 г. ).

«Говорили про харківський літературний диспут... У мене
таке враження, що диспут цей улаштовано з тактичних міркувань: затушовати
той невигідний для нас галас, що його зняли закордонні газети в звя'зку
з ліквідацією ВАПЛІТЕ, «Марса» тощо. Крім того, була ще й інша мета — поставити
всякі мистецькі організації на формальний грунт, каструвати їх з ідеологічного
боку, бо організації у всеукраїнському масштабі надто небезпечні для держави»
(28.2.1928 г. ).

Знаменитая литературная дискуссия 1925—1928 гг. завершилась
не столько торжеством одной из точек зрения или, скажем, консенсусом, сколько
разгромом всех, существовавших на то время, литературных объединений. Год
1930 ознаменовался процессом СВУ, разом вырвавшим из украинской общественности
сотни людей. В последующие несколько лет процессы над литераторами следовали
один за другим: стандартное обвинение в создании террористических и националистических
групп влекло за собой смертный приговор, иногда заменявшийся ссылкой в
лагеря, возврата откуда не было.

Писал стихи... Тоталитаризм логичен не более, чем пожар,
и никто не в состоянии знать, что нужно делать, какие правила соблюдать,
чтобы спастись. Не писал бы стихи — посадили бы за то, что не писал. А
то, что «поэт есть средство существования языка», тогда еще не знали...
Или все-таки знали?

ГОД 1935 ОТ Р. Х.

«Это случилось в тот день, когда в прессе объявлено было
о расстреле Косынки, Фальковского и других. Зеров, поддавшись первому порыву,
сказал, будучи в гостях у Рыльского:

— Почтим память погибших!» (Из воспоминаний В. Петрова).

В апреле 1935 года Микола Зеров был арестован по обвинению
в шпионаже, подготовке терактов и организации панихиды по врагам народа
(расстрелянные поэты проходили как члены «Украинского центра белогвардейцев-террористов»).
Летом был арестован Филипович, осенью — Драй-Хмара. Трое неоклассиков,
а также «приобщенные» к делу Ананий Лебедь (литературовед, который, кажется,
провинился своей несомненно «неоклассической» фамилией), совсем юный поэт
Марко Вороной и С. Козуб («историк, который работал где-то при академии»)
образовали «Террористическую националистическую группу Зерова». Судьба
(в наиболее популярном тогда облике НКВД) в конце 1935 г. столкнула в подвалах
Октябрьского дворца А. Лебедя и Г. Костюка. Последний записал: «Высохший
и серый... Лебедь отвечал со злобной иронией и смотрел на меня с мертвой
усмешкой на посеревшем, скорее даже заплесневевшем, измученном лице...
Я попросил сказать мне, как чувствует себя и как ведет на следствии Микола
Костевич (Зеров. — Т. Б. ). Лебедь рассказал, что сначала Микола
Костевич держался твердо, даже шутил.., но через несколько месяцев психических
пыток он сломался и под конец следствия стал признавать все, что от него
требовал следователь. На очных ставках... он имел вид обреченного, плакал
и подтверждал все цинично-подлые выдумки следователя. Производил впечатление
человека, который уже не владеет собой».

...Еще в 1927 г., выступая на Х съезде КП(б)У, главный
специалист по украинской литературе Каганович (надо отдать ему должное,
старательно изучавший украинский язык и даже пытавшийся на нем выступать)
уверенно заявил: Хвылевой — только послушный исполнитель, всем дирижирует
Зеров... В списках НКВД против фамилии Зерова долгое время стоял штамп
«Контрреволюционер, но временно нужен». Зеров не мог не чувствовать, что
ходит под дамокловым мечом.

«Неоклассический генерал» (как не без иронии назвал Зерова
Драй-Хмара) был не только выдающимся поэтом и переводчиком, но и блестящим
оратором, по силе красноречия и эрудиции не имевшим себе равных в Украине.
ПослеГУЛАГовские политзэки уже очень хорошо знали, что красноречие бессильно
«против лома» и предостерегали от любых попыток вести диалог с тюремщиками.
Но в 30-х годах «классовые враги» наивно оглядывались на опыт своих революционных
предшественников. Ведь даже цареубийцы произносили на судах пламенные речи,
заставлявшие дрогнуть сердца обвинителей... На вопрос обвинителя на процессе
СВУ: «Розкажіть, який напрямок ви там створили на противагу радянській
пролетарській літературі, який мав впливати на нашу молодь у контрреволюційному
дусі?» — Зеров (он был вызван в качестве свидетеля, хотя по вопросу может
сложиться впечатление, что обращаются к обвиняемому) попытался отвечать
в присущем ему блестящем стиле, но был грубо оборван. В другой раз, вызванный
на заседание в Академию наук для «самокритики» (публичного покаяния) он
все- таки смог ораторским мастерством вызвать овации зала... Но после очередного
заседания в Академии — шла партийная «чистка», и руководитель семинара
диамата, Николаенко, неожиданно бросил на стол свой партбилет: «Нащо ми
граємося тут у чистку! Я дуже добре знаю свою провину: вона в тому, що
я українець!» — Зеров заметил: «Партийцев «чистят», а нас — будут уничтожать.
Не зря Блакитный говорил: «Стережіться, хлопці! Скоро хахла хватать будуть!»...

В 1934 г. Зеров был уволен из Академии (еще раньше было
ликвидировано историко-философское отделение ВУАН). В октябре от острой
скарлатины умер его единственный сын. Последовал переезд в Москву. «...Йому
все байдуже — й цькування, й праця. Від його листів віє такою безнадійністю..,
що важко впізнати в них того Зерова, який давніше так бадьоро переносив
усі удари долі. Ні київські літературні справи, ні взагалі київське життя
не існують для ньго» (из воспоминаний Н.Полонской).

И все-таки одному из сонетов, написанных в Пушкино, Зеров
предпослал эпиграф из Шевченко: «А може, ще добро побачу? А може, горе
переплачу?» Это было за месяц до ареста.

Из воспоминаний С.Подгайного «Микола Зеров на Соловках»:
«...З виступів його пам'ятаю лекцію про Пушкіна. Слухав я, і шкода мені
стало свого професора. Від Зерова, що зачаровував колись усіх своїм словом,
лишилась тільки ерудиція, але не було вже ні яскравого слова, ні певності...
У Києві був поет і професор, тут же залишився тільки професор... Рукописи
в нього було забрано. Думаю, що загинули вони, як загинули праці професора
Янати, дбайливо вирізані аркуші яких валялись коло місця трусу...».

Последнее письмо Зерова датировано 1937 годом.

ГОД 1939 ОТ Р. Х.

После первого (в феврале 1933 г.) ареста и трехмесячного
заключения Драй-Хмара стал изгоем. Его не восстановили на работе (до ареста
он был сотрудником трех институтов). Лишили членства в Союзе научных работников.
Произведения изъяли из библиотек. Запретили печататься. Знакомые перестали
здороваться. Когда композитор Вериковский заказал либретто к опере «Принц
Лутоня», Драй-Хмара попросил друга поставить под либретто свою подпись.
Это был тот самый друг, которому он, не задумываясь, передал свое место
в «Украинском академическом словаре», когда тот, выйдя из тюрьмы, точно
так же нигде не мог устроиться на работу. Годы спустя, из Колымского лагеря,
он будет много раз вспоминать в письмах родным о «том мерзавце, который
забрал себе деньги за «Принца Лутоню»... Письма Драй-Хмары из лагерей станут
страшным свидетельством того, как день за днем разрушается тело, разрушается
душа, и человек покоряется смерти там, где выжить нельзя. Страшнее всего
в этих письмах переход: от упрямой решимости выстоять к сознанию обреченности.
«І клаптик неба, розп'ятий на гратах», — поэт Михаил Драй-Хмара перестал
существовать. Редкий случай: известна точная дата — 19.1.1939 г. Хотя,
пожалуй, поэт перестал существовать раньше. Точная дата неизвестна.

ГОД 1969 ОТ Р.Х.

...Он же — 80-й (стало быть юбилейный!) со дня рождения
Михаила Драй-Хмары. И, заметьте, оттепель на дворе. Из совпадения этих
двух обстоятельств следует что? Следует — «Избранное». Да еще и с предисловием
специалиста, и не какого-нибудь, а — крупнейшего специалиста по истории
украинской литературы и, в частности, неоклассикам. Сам будучи их современником,
со знанием дела составил он заметку для «УРЕ»: «...развитие литературы
Советской Украины определило различную судьбу участников объединения —
постепенный переход Рыльского и Филиповича на позиции соцреализма, непринятие
социалистической эстетики Зеровым и Драй- Хмарой и эмиграцию Бургхардта...».
(Вот она, судьба: у одних — эмиграция, у других — непринятие...). «Что
мы до сих пор знали о Михаиле Драй-Хмаре? — задается вопросом специалист.
— А что должны были знать и должны ли были знать?..»

Насчет «должны знать» — тут я уверена на 100 процентов:
ничего, кроме ПДД. А насчет всего остального это уже дело специалистов.
Это они должны знать, что и кто должен знать. Например, социальная функция
слова — полностью в их компетенции. И если есть история литературы, то
есть и сама литература. Потому что многих поэтов, конечно, расстреляли
и сослали, но и осталось немало. Сколько? Сколько нужно, столько и осталось.
Ну, уж это- то наверняка может знать только специалист — сколько поэтов
нужно, чтобы существовала поэзия. И какая это будет поэзия. И зачем арфе
столько струн, если балалайка обходится тремя. А вообще-то не в количестве
струн дело. Можно и на арфу натянуть положенное количество струн — но,
скажем, трех «балалайских» разновидностей. И играть на ней будет несложно,
и звук мощный.

P. S. (год 1957). «Я пригадую, з яким великим зачудуванням
М. Рильський вчитувався в рукопис Лукашевого перекладу «Бал в опері» Тувіма,
примовляючи з якимось навіть трохи забобонним острахом: «І де він стільки
отих слів навикопував!» (из предисловия М. Москаленко к книге переводов
Миколы Лукаша). Действительно, для адекватного перевода хотя бы тех же
любимых неоклассиками французских символистов нужен адекватный же уровень
художественных возможностей языка. Пожалуй, без «выкапывания» слов не обойтись...
Для сравнения я решила поискать русский перевод сонета Малларме, вдохновившего,
как принято считать, Драй-Хмару на создание «Лебедів». И я нашла прекрасный
перевод, выполненный... харьковчанином Вадимом Козовым. В 1957 году (двадцатилетним)
он был арестован за «контрреволюционную антисоветскую деятельность» и осужден
на шесть лет лагерей. «Лебеди», Харьков, контрреволюция... что-то такое
уже было.

P. P. S. (год 1999: счастливый финал). В. Козовой
жив, проживает во Франции, пишет на французском. В Украине отмечается 110-летний
юбилей яркого украинского поэта и переводчика Михаила Драй-Хмары. Киев
по- прежнему украинизуется...