Сергей Буковский снимает кино уже почти четверть века. Он — кинодокументалист, но, по сути, — поэт изображения, умеющий преображать материал реальности в единый и самодостаточный визуальный текст. Его картины могут обходиться без традиционно связного сюжета, пространных диалогов, навязчивой музыки — и, тем не менее, удерживать зрителя от первого до последнего кадра. Смысловая и визуальная насыщенность, — базовое качество лучших работ Буковского, таких, как «Красная земля» или телецикл «Война. Украинский счет». И в том, и другом случае режиссер не «подглядывает» за реальностью, но заново пересоздает ее силой киноязыка. И красная земля далеких галичанских поселений в Бразилии, и украинский счет в последней мировой войне приобретают убедительность высоких символов, поэтических либо трагических. Земля Буковского — это земля кино. Планета общей памяти, равно доступная всем — на расстоянии внимательного взгляда.
— У кого, где и когда вы учились? Что дали вам ваши наставники?
— Первым мастером в институте был Владимир Небера. Только сейчас начинаешь понимать, что учил он нас одному — умению ясно рассказать историю. А мы злились, негодовали. Сегодня его практика пригодилась. Потом, на студии, был Саша Коваль, режиссер и оператор, вгиковец, — учился у самого Кармена! Мы любили приезжать к нему в деревню Жердова под Киевом, в маленькую хату с глиняным полом. Разговаривали до утра, читали стихи Рубцова, Тряпкина и Переца Маркиша. Саша щедро делился секретами ремесла. Мечтал о съемках кинолетописи в родной деревне. Потом всей ассистентской ордой разгружали в Жердове силикатные кирпичи, машины три. Пальцы стерли в кровь, но было ощущение полного счастья. Вскоре Саша выгнал коробку нового дома на месте старенькой хатки. Крыша дома цепляется за облака...
— А потом?
— Мы стремительно начали меняться и удаляться друг от друга. И Саша, и я, и все мои сокурсники. Грянула и сошла на нет перестройка. Иллюзии рухнули...
— Иллюзии — иллюзиями, но выбрали вы именно документальное кино. Почему?
— В 1977 году набирали курс документалистов. Я не хотел терять время, игровиков-то набирали только через два года. К тому же, совершенно не хотелось идти в армию, кирзовые сапоги навевали мрачные мысли... Правда, чаша сия меня не минула — в армии я оказался после института. Очень странное ощущение — еще вчера студия, кино, разговоры о высоком, и вдруг — лопата в руках и, как говорится, «от забора и до обеда».
— Вы не пытались попробовать себя в другом киноформате — том же игровом, анимации?..
— Нет. Хотя был шанс оказаться на студии художественных фильмов им. Довженко. Но я очень не хотел, чтобы мне в спину говорили, что папа, мол, устроил сына на студию. Да и в институте я нередко ощущал недобрые взгляды. Ведь поступить в Театральный было очень сложно, конкурс доходил до 100 человек на место. А я поступил сразу после школы. Ну, народ и поговаривал: все понятно — из киношной семьи парень. В почете тогда были династии, но не кинематографистов, а сталеваров и шахтеров.
— Какой из фильмов вы считаете своей режиссерской удачей? Относится ли «Красная земля» к их числу?
— Почти не возвращаюсь к своим фильмам. Не пересматриваю. И что считать удачей? Фестивали? Их в моей жизни было не так много. Признание? Документальное кино народу малоизвестно. Фильм удается, когда все вдруг сходится самым неожиданным образом, происходит само по себе, на одном дыхании. Вообще, это очень короткий отрезок в жизни. Прыгнул на 6 метров, а потом добираешь по полсантиметра. «Красная земля» — это был каторжный труд. Вроде бы понятно, зачем тебя занесло в такую даль, бразильская натура, столько лет туда стремился. Я очень люблю атмосферу в кино, люблю воссоздавать среду обитания, и в «Красной Земле» это получилось. Но сам фильм очень сложно складывался. Мне трудно утверждать, что это — большая удача..
— Но, по-моему, настолько творчески подойти к материалу мало кому сейчас удается, по крайней мере, в Украине.
— Вы знаете, слово «творчество» я вообще стараюсь не произносить всуе. Не из ложной скромности. Истинное служение искусству — удел очень немногих. Для этого нужно отречься от всех благ земных. Снимать лабораторное кино, не зависеть ни от кого — колоссальная роскошь. Европейские и американские классики Роберт Крамер, и Крис Маркер, и Ликок самовыражаются крохотной цифровой камерой, которую не выпускают из рук до последних дней. Но, при этом, Крамер учительствовал, Маркер переводил с французского на испанский. Их жизненные запросы были очень скромными.
— Последняя ваша работа — многосерийный «Украинский счет» — также стала, во многом, откровением. Как возник замысел телецикла?
— Давно хотел сделать фильм о Великой Отечественной войне. В бытность на студии документальных фильмов как-то не сложилось, может, потому, что много делалось фильмов о героике тех лет. Даже шутили, что на каждого фрица уже снято по пять фильмов. Тогда считалось, что это одна из нестыдных тем в отечественной документалистике: не нужно петь оду партии, трудовым рекордам. Вот и доснимались до того, что Виктор Астафьев как-то воскликнул, что из войны кровавой мы умудрились сделать бледнорозовую. Что касается «Украинского счета», то я с этой идеей обратился к Александру Роднянскому на «1+1». Он думал о том же. Очень долго встречались, обсуждали...
— Насколько вам вообще близка военная тематика?
— Не могу сказать, что близка. Это связано, скорее всего, с мотивами внутреннего свойства. Типичный пример замещения. Я — человек сентиментальный. Армия — это воплощение грубой силы, жесткости, того, чего подчас не хватает в самом себе. В общем, типичный невроз. Кстати, на этом контрасте и сделан фильм «Знак Тире». Нежность и грубость, граничащая с жестокостью.
— Скажите, а довелось ли вам сделать какие-либо открытия в нашей истории во время этой работы? Какие факты той, во многом неизвестной, войны, вас наиболее поразили?
— Многое потрясло: и эвакуация штабов из осажденного Севастополя, и то, что немцев встречали с цветами не только во Львове, но и в Киеве и других городах Украины. Во Львове рассказали, что маршал Конев квартировал в доме Ивана Франко. Сейчас там музей Каменяра. Так вот, когда Конев покидал славный город Лемберг, он сорвал весь паркет красного дерева из этого дома, да еще и пару картин прихватил. Неплохие «трофеи», достойные великого полководца, да? А дочку поэта благополучно сослали в Воркуту. Поразило, что после похорон Ватутина никто не удосужился помянуть командующего фронтом, вся челядь отправилась отмечать 50-летие Хрущева, а семья Ватутиных осталась одна и без ничего. Поразили некоторые ветераны УПА, невероятно цельные и несломленные люди. Ясно мыслят, ясно излагают. Так что открытий хватало.
— Над чем работаете сейчас?
— Продолжаю «Украинский счет». Впереди еще четыре серии. Очевидно, самой по- человечески сложной окажется последняя серия. Ведь подводить итоги всегда страшно, особенно свои собственные. А тут целая эпоха. Будут, вероятно, обиды со всех сторон.
— Неблагодарный труд...
— Очень не хочется предстать эдаким горе-героем, который раскопал документы под грифом «секретно», и потрясает ими, — вот, гляньте братцы, мы и на вас нашли компроматец — не так вы жили, не так. Это — народная трагедия. С этой темой жить не просто. Профессия документалиста, вообще, крайне циничная. Грань допустимого очень прозрачна. Если все принимать близко к сердцу, психиатрическая лечебница — неминуемый итог режиссера. Не раз убеждался на собственном опыте, куда ведут благие намерения.
— Если перевести разговор в социальную плоскость — насколько трудно сейчас быть документалистом сравнительно с игровым кино? Неигровые фильмы выходят достаточно регулярно, следовательно, и возможностей как будто бы больше?
— Что-то не припомню, чтобы они часто выходили, в Украине, во всяком случае. Возможно, заказные фильмы и выходят. Небольшие студии выживают за счет такого рода продукции. А хороших документальных фильмов делается мало. Увы, профессия нивелируется. Оригинальный киноязык, яркая образность уходят в область преданий. Массовая аудитория не нуждается в документальном кино, и это объяснимо. Зритель такого кино — практически твой соавтор, он работает над фильмом, когда его смотрит. Очень мало запоминающихся дебютов. Наверное, изменились критерии успеха, и путь к нему слишком долгий и тернистый... Может, я ошибаюсь или, как говорят, не рублю фишку.
— Как бы вы вообще охарактеризовали сегодняшнее состояние неигрового кинематографа в Украине? Может ли с него начаться возрождение всего нашего кино?
— Я не ухожу от ответа, но мне, честно говоря, надоело размышлять над вопросами возрождения отечественного кинематографа. У меня это вызывает только тошноту...
— Приходилось ли вам сталкиваться во время съемок с ситуациями, опасными для жизни?
— Да, в Нагорном Карабахе, на съемках фильма «Знак Тире» в 1991 году. Нас взяли на операцию в горы. Для пущей важности, съемочная группа даже надела бронежилеты, — в селах постреливали. Вскоре, правда, мы отказалась от этой меры безопасности: жилеты оказались невыносимо тяжелыми. Когда мы вернулись на базу, выяснилось, что грузовик, на котором мы путешествовали, вез ящики со взрывчаткой. Сегодня я бы, конечно, очень задумался над целесообразностью такой экспедиции.
— Можно ли говорить о герое в неигровой картине?
— Если бегло взглянуть на прошлое документального кино, героев, в классическом понимании, можно пересчитать по пальцам — Нанук из фильма Флаэрти, Катюша Лисаковича, ткачиха Голубева из запрещенного фильма Обуховича, который так и назывался «Наша мама — герой»... Но это не то чтобы новые герои, скорее, — новый виток в приближении к человеку, иной уровень правды. Типаж или яркий характер на экране мы называем героем, но это, думается, не герой в том классическом понимании.
— В чем же тогда специфика документального жанра, его магия, если угодно?
— В своей, быть может, непредсказуемости. Никогда не знаешь, что предоставит сама жизнь. Я не люблю прогнозируемое, окончательно и бесповоротно придуманное кино. Мне было не очень интересно, например, смотреть, программы «За стеклом» или «Последний герой». Принцип был ясен с самого начала.
— Что такое время в кинодокументе? Как оно движется, есть ли у него свои, отличные от иных, законы?
— Если бы я наверняка знал ответ на этот вопрос, уже бы написал пару трактатов, и кино бы не снимал. Каждый раз для меня это загадка, которую предстоит понять. И чаще всего срабатывает интуиция. У кого-то, вероятно, происходит по- другому. Иные полностью придумывают кино за столом, а потом уже снимают. Вообще, в неигровом кино есть некая странность. И это имеет прямое отношение к вопросу о движении времени. Необходимо всякий раз подтверждать, что это не вымысел, несмотря на то, что ты снимаешь реального человека или реальное событие. Я, например, даже в «Украинском счете», где почти нет пространства для пауз и атмосферы, пытаюсь оставить вздох героя перед словами или сохранить сбивчивость речи — все это подтверждает подлинность сказанного. И с хроникой — череда загадок. Несмотря на парадную постановочность отечественных архивов, время как художественная категория аккумулируется в том, что тогда казалось периферийным, вне сути события. Кто-то из операторов, например, снял перекресток дороги. Обычный перекресток, 1944 или 1945 год. Зима. Поземка. Машина проехала... Старуха корову провела по обочине. Регулировщица отдала честь начальнику в «опеле». Почему этот материал так завораживает? Потом начинаешь понимать всю проницательность оператора — он знал, что снимает не просто кусок асфальта с машинами, а именно перекресток дорог. А дорога — устоявшийся кинематографический архетип. Вот факт и превратился в образ. Но тут другая загадка. Начинаешь срезать засветки между планами, разрушать единые куски жизни — и все волшебство исчезает... Фон Триер в своей «Догме» предлагает полностью отказаться от вмешательства в жизнь. Никаких спецэффектов, никакого отраженного голоса за кадром, а только в кадре и т. д. Посмотрим, что из этого получится. Догма, пожалуй, и есть догма, и ею же останется. Хотя, опасения Триера не случайны, он хочет вернуть документальному жанру его природную истинность.
— Но правомерно ли вообще сейчас говорить именно о документальном кино? Может быть, существует общее качество кинематографа независимо от способа исполнения?
— Я не задаюсь, честно говоря, вопросом, что снимаю — документальный ли это фильм, можно ли тут применить игровой элемент? Снимаю себе, да и все. Главное, чтобы это было убедительно и точно сделано. Как относиться к фильмам Артура Пелешьяна, к его «Временам года», например? Он взял актеров из местной фольклорной группы, дал им по барашку в руки, и те начали на «пятой точке» съезжать с горы. В жизни так не бывает? Никто не съезжает с овцами с гор? Это документальное или игровое? Ни то, ни другое. Это стихотворение, художественная правда, настоящее кино, которое не перескажешь.
— Вопрос в продолжение предыдущего: Сокуров, с его опытом документальной съемки, вообще отрицает понятие кинодокумента, предпочитая говорить о неигровом кино. Его аргумент — правда как таковая на экране невоспроизводима, это каждый раз сугубо авторская интонация.
— Сокуров, бесспорно, большой художник, и ему замечательно удается и игровое, и неигровое кино. Но, если правда каждый раз невоспроизводима, зачем, в таком случае, эта череда обращений то к одному, то к другому жанру? Мне незнакомо это чувство, я не снимал игровое кино, но очевидно, что есть темы и мысли, которые можно воплотить только в неигровом жанре, и наоборот.
— Что же такое правда в кино, по-вашему?
— Для меня это — когда становится жалко героев. Когда им начинаешь сочувствовать, сопереживать. Если в сериале о войне всех станет жалко и левых, и правых — только тогда это будет правда. Может, я не совсем правильно понял Ваш вопрос о правде. Правда — это прежде всего мысли. Глубокие. А воплощение — уже дело техники и мастерства.
— О чем или о ком вы бы хотели снять фильм, представься вам такая возможность?
— Хотел бы вернуться на Чукотку и снять фильм о жизни морских зверобоев.. Я был там четыре года назад в бухте Провидения. Снимали фильм о погибшей этнографической экспедиции. Невероятно притягательные места. Сопки, ледяное море, избушка на семи ветрах, где живет бригада охотников. Вот где остановилось время. Невероятные фактуры. Потрясающие люди — чукчи. Советская цивилизация очень наглядно здесь нанесла невосполнимый урон планете.
— А чем вы еще, кроме кино, любите заниматься на этой планете?
— Рыбачить. Но это не хобби, скорее, страсть. Увы, вырваться на природу удается крайне редко. Посмотрю как- нибудь на свои снасти заморские (покупаю везде, где бываю), и опять спрячу. Вроде и на рыбалку съездил. Как-то даже хотели с товарищем сделать регулярную телепрограмму о рыбалке, совместить приятное с полезным. Ничего не вышло. Я рыбачу — он снимает, потом — наоборот. В общем, и не порыбачили, и программу толком не сняли. Злые были, как собаки. А еще раньше, в юности, было почти патологическое увлечение охотой. Даже считал дни до открытия сезона. Со временем рыбалка стала как-то милее сердцу. Мечтаю попасть хоть раз в жизни на Волгу. У меня папа оттуда родом, он и приучил меня к рыбалке. И это было, пожалуй, самое лучшее его наставничество в моей жизни.
