За год, прошедший после ухода от дорогой и очень красивой
жены своей, которая если не права — то надо попросить прощения (так, мол,
говорят французы), наконец-то восстановил приемлемый порядок вещей. У меня
всегда приготовлен завтрак, а тем более — ужин. Кричать на себя за это
не приходится. Все постирано, выглажено, зашито. Лужа в ванной (совершенно,
впрочем, случайно) не промокается моей рубашкой или штанами. Никто не бежит
со всех ног выключать мой старенький проигрыватель, когда я решаю иногда
послушать музыку. В конце концов, требовательный тембр не спрашивает, почему
я занимаюсь кикбоксингом, а не езжу на джипе, как яйцеголовые ужгородские
магнаты, получившие наследство от предков и наставления от разных «петухов»
в зоне.
И совершенно безнаказанно, после стряпни и зашивания всех возможных
носков, я пишу стихи на оборотах своих вечных статей для бренной корзины
знакомого гуру Панкеева.
Хотя стал, в первую очередь, не поэтом, а феминистом.
В одиночестве я смотрю на звездное небо и прошу каждый вечер:
— Не мешайте мне быть женщиной в мужской оболочке. Позвольте оставаться
маленьким и незаметным, без укора в чью-то сторону все на свете зашивать,
чистить, варить, печь. Это ведь такое счастье, когда все на своих местах
и является плодом твоего личного, а не подневольного парного фигурного
парения по жизни.
...Получив лишь первые навыки феминизма, я понимаю, насколько он приятен
Соломии Павлычко, которая годами окутывала его сладостным фимиамом.
