Имя Егора Яковлева более всего известно в бывшем Советском Союзе поколению «шестидесятников», для которого характерной была вера в то, что советский строй можно улучшить. Эта вера начала слабеть с первыми реформами. После путча в августе 1991 года она умерла окончательно. Оказалось также, что представления прошлого и реалии «дикого капитализма» между собой несовместимы, что время «романтиков перестройки», каким, безусловно, был Егор Яковлев, ушло безвозвратно. Сейчас, накануне очередной годовщины событий 19—21 августа 1991 года в Москве, ставших, как оказалось, водоразделом между старой и создаваемой историей бывшей шестой части мировой суши, весьма актуально стоят не традиционные «русские вопросы» что делать и кто виноват, но что происходит, и могло ли быть по-другому? Яковлев, бывший в 1986—1991 годах заместителем председателя информационного агентства Новости (до 1990 г. — АПН), главным редактором газеты «Московские новости»; в 1991—1992 годах — председателем Всесоюзной государственной телерадиовещательной компании «Останкино», а в дни путча возглавивший оппозиционную ГКЧП «Общую газету», — представитель той части советской интеллектуальной элиты, которая в процессе перемен оказалась невостребованной. Но, его взгляд на события, по крайней мере, честен.
— Следует ли сегодня «Общая газета» заложенной вами концепции?
— На мой взгляд, то цеховое начало, которое было, когда люди шли работать в «Московские новости» или аджубеевские «Известия» и вообще-то зарплата интересовала их значительно меньше, чем идейные возможности реализовать себя в борьбе с тем же партийно-милитаристским строем, ушло. Идейных помыслов сегодня практически не встретишь.
Журнал «Журналист», где я был главным редактором, «Московские новости» я начинал делать с людьми, которые были моими единомышленниками и практически ровесниками. Это Лен Карпинский, Юра Черниченко, Коля Шмелев, Коля Петраков — я могу многих перечислить. По возрасту сейчас имею право работать только я. Кроме того, новых идей мои ровесники не рождают.
Поэтому трудность в том, что мне пришлось создавать коллектив из людей новых и малознакомых.
Я работал в большинстве редакций старой Москвы и занимал в них все возможные посты. Мне очень хотелось организовать редакцию, в которой всем было бы удобно, в которой не будет формализма и т. д.
В старой дореволюционной «Правде» ведущий репортер ездил на постоянном извозчике. А в обед все собирались в редакции и садились за один стол. И Мария Ильинична следила за этим. У себя мы открыли постоянную гостиную — фактически, клуб «Общей газеты». Он собирает людей для неформального общения. Приходящие к нам отмечают его теплую атмосферу, отсутствие в ней корыстолюбия.
— В перестроечные и доперестроечные годы вам работалось проще и легче?
— Да, и не только в отношении сотрудников. Помню, в 1996 году меня привели к депрессии два обстоятельства: убийство в Чечне нашего корреспондента Нади Чайковой и все, что происходило вокруг президентской избирательной кампании.
Когда Ельцин забыл выйти из самолета на встречу с ирландским премьером, я написал довольно спокойную и обоснованную статью «Что за станция такая?». Рассказал о том, как на моих глазах Борис Николаевич злоупотреблял спиртным. Высказался в том плане, что для России большее несчастье, чем пьющий президент, вряд ли возможно. Не могу сказать, что когда писал это, не волновался о последствиях. Никаких последствий не было.
Пресса сегодня фактически не влияет на происходящее. В старые времена сигнал газеты часто был равнозначен расстрелу. Когда я в 50-е годы пришел работать, бытовала поговорка: «журналист, как сапер, ошибается лишь однажды».
Степень влиятельности газет не в том, что одна старая, а другая молодая. Газеты получили свободу за счет того, что с ними можно не считаться.
Вот говорят: с вашим уходом «МН» стали другими. Но и время стало другим. Почему я тогда ушел с поста главного редактора? Не потому, что хотел получить более высокое назначение. Я понял, что ниша «МН» в борьбе с тоталитаризмом была исчерпана. Я тогда завидовал своему сыну Володьке, потому что ниша «Коммерсанта» (газеты, которую он создал. — Ю. С. ) более долгоиграющая.
— Как вы оцениваете нынешний уровень российских СМИ?
— Начиная с 1995 года, государство сделало все возможное, чтобы сбыть СМИ со своих рук частным лицам. Сегодня практически нет газет, которые бы существовали сами по себе, не получая средств от тех или иных финансовых и банковских групп. Это субсидирование ведет к командованию ими. Вспомните, как СМИ работали против Александра Лебедя, Юрия Лужкова, разборки, связанные с олигархами. Заказных материалов немало. И приближающаяся избирательная кампания в Государственную думу поднимет их волну.
— Ваши представления десятилетней давности о том, к чему могут привести реформы, и реальность сегодняшнего дня — между ними большая разница?
— Они, конечно, абсолютно не критичны. Я не был наивен подобно Горбачеву в том, что нужно ускорение и тогда все будет в порядке. Тем не менее, казалось, что наконец реализуется мечта моего поколения, которое хотело не столько разрушить, сколько улучшить существующий строй. Оказалось, что при попытке реформирования этот строй рассыпается. В этом главная трагедия моего поколения.
Практически, только один человек с самого начала вошел в общественную жизнь с задачей слома режима — это Александр Солженицын. Даже Александр Твардовский, с которым мы были знакомы и симпатизировали друг другу, старался именно улучшить этот строй.
— В чем, на ваш взгляд, была основная ошибка Горбачева, отношения с которым у вас в последнее время переросли в близкую дружбу?
— Говорить о прямых ошибках — значит мелочиться и быть несправедливым. В одном из опубликованных разговоров с Горбачевым я спрашивал его: отдает ли он себе отчет в том, что его фигура, личность значительно меньше тех изменений, которые произошли при его участии.
Михаил Сергеевич — человек моего поколения, и ожидать, что он мог без ошибок и утрат сломать один строй и построить другой — наивность. В том числе — наша. Тем более, что Горбачев был не всегда искренен, не всегда прав. Я уверен, что по-настоящему Россия сможет стать другой, только сменив поколения, а не правителей. Надеюсь, что это произойдет, когда мой сын Володя, который, судя по его бизнесу, человек абсолютно нового поколения, будет в моем возрасте, а внуку Кузе будет сорок.
— Какие у вас отношения с Ельциным?
— Как-то перед своими выборами он принимал у себя главных редакторов. Обратившись ко мне, сказал: «Тут есть еще обиженные?» Я ответил: «Ну чего мне обижаться, вы же в своей книжке посвятили две страницы тому, как вы меня любите».
— Вы верите в молодых политиков?
— Значительно меньше, чем в 1986 — 89 годах. Я был народным депутатом Верховного Совета СССР первого созыва. Помню, я пришел в редакцию «МН» пораженный откровенностью, с которой выступали депутаты на съезде. Она была во сто крат выше уровня откровенности «МН». Тогда проявили себя Анатолий Собчак, Николай Федоров (к сожалению, их уже нет в живых) и многие другие. Я увидел десятки новых людей за пределами московского мирка.
Но надежда на молодежь провалилась потому, что та рванулась к власти, вытесняя и делая невостребованным действующее поколение. На днях рождения Горбачева я встречал таких невостребованных… Очень опасно, когда до определенного возраста ты никогда не пробовал пирог. Я тоже часто не мог отказаться, когда примерно четыре раза начинал жизнь с нулевого цикла после того, как меня выгоняли откуда-нибудь. Но я этот пирог пробовал. Молодежь смотрела на это завороженно и, в общем-то, с неминуемой завистью. Рванувшись к власти, она оказалась абсолютно не готовой стать достойным преемником. Но она отодвинула людей, обладавших какими-то государственными навыками.
— В период вашего руководства «Останкино» существовала идея сделать «Первый» каналом межнационального общения. Почему она не была реализована?
— Сорвалось из-за банальности, о которой даже неудобно говорить. Со временем я убедился, что был абсолютно прав: единственной возможностью сохранить «Останкино» было превращение его в канал межнационального общения, совладельцами которого стали бы государства СНГ.
Я прошел все круги ада, через тысячу вещей: через переговоры с Ельциным, президентами республик, был на совещании глав государств… Все было для этого готово, но когда пришло время принять решение, вечером в Бишкеке меня позвал в свой номер Егор Гайдар. Я его помню с младенчества и иначе как Егорушка не называл, он сын моего ближайшего друга Тимура Гайдара. Егор Гайдар стал мне, заикаясь, пояснять, что если мы так акционируем «Останкино», то оно перейдет в какой-то акционерный фонд, глава которого — человек Хасбулатова. А этого допускать нельзя. И буквально за два часа до подписания документов они все это дело поломали.
— Ваш взгляд на российско- украинские отношения?
— Выяснять, кто кому плюнул в суп в коммунальной квартире — занятие непродуктивное. У меня бесконечная горечь от этих отношений и одинаковое отвращение к российским и украинским политикам, которые строят их в интересах своей карьеры.
— В одном из интервью вы отмечали, что выбор из двух зол для вас категорично невозможен.
— Действительно, такой выбор безумно опасная и обманчивая вещь. Всегда привожу в пример Анри Барбюса и Лиона Фейхтвангера, которые бежали из Германии, когда Гитлер сжигал их книги. Они пришли к Сталину. Он показался им «байским подарком».
— Что сегодня происходит в политической жизни России?
— Владимир Путин укрепляет государство и делает это так, как понимает, с учетом того наследства, которое ему досталось.
— Какое влияние вы оказываете на политическую жизнь в России?
— Мое имя, мое мнение имеет определенное влияние, но не мне его определять. Есть две формы действенности. С 1956 года мы мечтали, что на фронтоне ДнепроГЭС будет написано, что она построена по политическим замечаниям нашей газеты. Это примитивная действенность. Вторая форма — формирование общественного сознания. Но эту функцию пресса сегодня не выполняет: между правительством и народом связь прервалась, как когда перерезают телефонный кабель.
— Вопрос как к историку: имеет ли принципиальное решение проблема капитализм — социализм, Восток — Запад?
— Для меня имеет принципиальное значение создание мировоззрения, идеологии. Мне безразлично, как это будет называться. Вся мировая история развивается от мыслительных подъемов к провалам, потом опять идет подъем. Сейчас мы находимся в провальном состоянии, когда мировое мышление не готово предложить формулу наиболее привлекательного существования. Надеюсь, что она скоро появится, потому что когда ее нет, начинаешь думать, чтобы появилась.
