Нынешние политические реалии с дилеммой «Восток» или «Запад» не такие уж «нынешние». Они были «сущи» каждый раз, как только Украина пыталась сделать или даже предпринимала свой шаг к независимости. Не ухожу в глубокую историю, а ограничиваюсь двадцатым веком, в котором жил и действовал, к сожалению, еще недостаточно широкой общественности сегодня известный поэт и воин, уникальный Евгений Маланюк. Точнее, сосредоточиваю читательское внимание на дискурсе «Востока» и «Запада» в его публицистическом и поэтическом творчестве. Едва ли не все его поэтические сборники и два больших тома «Книг спостережень», а также дневниковые записи в контексте названной проблемы пронизаны взглядами на открытые или «скрытые» аспекты жизни и поведения, культуры и психики российского народа. Он считал, что на западноевропейскую литературу никак не влияли Достоевский и Толстой, хотя Запад их знал. По его убедительному мнению, юг Украины дал Европе, а тем более самой России, значительно больше. В этом смысле он посылался на Нобелевского лауреата Ивана Бунина, на Гоголя, Чехова, Куприна, Маяковского, Ахматову и др., которые, по его мнению, несли в себе духовную плоть украинского Юга.
Анализируя творчество Е. Маланюка, четко расставила акценты Юлия Войчишин. «Хотя Маланюк, — считает она, — благосклонно относится к некоторым российским литераторам, своим современникам, как Бунин, Блок, Ахматова, Волошин, Ходасевич, а особенно Гумилев, и иногда поддавался их влияниям, все же был убежден, что россияне, как он их называл, «москали», никогда не изменят свою веру в величие и мессианизм своей империи...»1
Кстати, подобное относительно мессианизма России чувствовалось в период развала Советского Союза. Едва ли не все российские писатели, которых мы считали своими, проукраинскими, а наша поистине «подвижная эстетика», то есть угодливая критика, не уставала на всевозможный лад их воспевать как интернациональных братьев «с печатью» украинолюбов, сразу же закричали против украинской государственной самостоятельности. «Единонеделимство», — тогда мы начали вспоминать высказывания Маланюка, — «характеристическая доктрина» едва ли не каждого москаля, которая «эпидемически ширилась после Первой мировой...»2 Как видим, они же были такими актуальными и во все остальные, особенно переломные, времена нашей «общей» истории. От этой проблематики Маланюк не освобождался никогда и как общественный деятель, и как писатель. «Вера в российский мессианизм, — ни на йоту он не сомневался, — пронизала всю московскую нацию, вера общая для москаля и общероса от Достоевского до последнего тульского мужика и представляется той страшной силой, которая удерживает и дальше в общих контурах то абсолютно ненормальное, неведомо как существующее чудовище, которому имя Россия, а ныне СССР»3. Несомненно, что во времена нынешние Е. Маланюк хронологию осуждения единонеделимости кремлевско-шовинистической чудовищности продолжил бы и к высказыванию «а ныне СССР» добавил бы, а «ныне путинская Россия...»
Конечно, этому имперско-традиционному «единонеделимству», а сегодня, в условиях путинско-московской ненасытной агрессии, «ампутирований» чужих территорий, лжи, грубости, фарисейства и цинизма, напротив, «делимости» — распаду, расчленению Украины способствует, по выражению Е. Маланюка, «тип национально дефективный, изуродованный психически, духовно, а в последствиях, иногда — и расово»4, то есть наш родной «перешиванец»-малорос фобиестически подбит против всего родного. «Жар Европы», надеялся поэт, выжжет азиатскую «проказу золотую», «чтобы над ланами Украины засияла ханааном Русь». Но вместо этого пути появляется, не без оснований, болезненная риторика поэта, которую наблюдаем в стихотворении «Батьківщина»:
«Як до тебе протоптати тропи?
В сивій млі спостерегти мету?
Чи ж пропалить синій жар Європи
Азії проказу золоту?
Ось мовчиш незбагнена, незнана,
Мов прозорий жовтень, нежива, —
Що ж тобі — прокляття чи осанна?
Мертві звуки, неживі слова.
Рівний простір в язвах позолоти
Залягає площиною піль,
Тільки часом — Твій єдиний готик —
Повстають жертовники топіль.
Перетявши безнадійний позем,
Вносячи мірило у безкрай,
Що завжди беззахисний на грози
Сумно мріє про майбутній рай.»
В 1930-е годы, когда в поэзии Маланюка к Украине, сказать бы, доминировала «ненависть крізь любов» или «любов крізь ненависть», когда он в украинскую «далеку синь» «обрій відчиняв» и «в сонцеокий день крізь дим далечини» «ковтав» Родины «подих любий», он Украину упрекал, но упрекал из патриотического к ней долга, с сыновним отчаяньем, с желанием направить ее на другой путь. Этот упрек должен был быть для нее «застриком» спасения, духовного оздоровления:
«На узбіччі дороги — з Європи в Азію,
Головою на Захід і лоном на Схід —
Розпростерла солодкі смагляві м’язи
На поталу, на ганьбу земних огид.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не стомилaсь лежaти шляхом,
Кочовничий крок, видно, легкий.
Тaк тепер — зі Сходу нa Зaхід,
Як тоді — із Вaряг у Греки.
Не стомилaсь — лежиш простертa,
Тяжко гупaють в древні груди, —
Лиш — лунa. Ні життя, ні смерті.
Довгий сон вікової отрути.»
Дальше по сюжету пятистишья «Полин» (из сборника «Земля й залізо»), из которого процитированы эти строки, «посмертное имя «Ленин» уже превращается в «Петра». А еще позже, через девять лет, в сборнике «Перстень Полікрата» (1939 г.) помещен триптих «Батьківщина», третью часть которого хочу привести полностью, потому что ни один комментарий с ней не сравнится; в нем теряется то, что способна вмещать в себе поэзия:
«Там висхла жінка, кулями прошита.
Дитина квилить. Доки тліє тьма, —
Ти колоски скривавленого жита
Стрижеш на власній ниві крадькома.
А підліток ще з теплої рушниці
Зміряє в батька. І рятує ніч.
Чому ж це серце з плоті, а не з криці?
Чом блискавки не б’ють з запалих віч?
Чому ж не спалить землю, що у скверні
Втопилася й просякла нею вщерть?
Чи знов колюча мідь наїжить стерні
І закує залізо мертву твердь?
І смерть вже тут не косить,
тільки дмуха
Із пельки вовкулачої гниттям,
А ген десь соловецька завірюха
Морозним пеклом спалює життя.
Господь забув сю землю, й многогрішні
Розвіялись апостоли її,
Щоб гірко згадувать,
як квітнуть вишні,
Пливуть жита, і плачуть солов’ї.
Господь забув і відвернув обличчя,
І от земля запалась, як труна, й
Й над пусткою її удвох владичать
Антихрист і неситий Адонай.»
В исторической лирике Маланюка время движется, оно имеет свою протяжность со времен древних, даже древнейших к современности. Виденье его историко-семантических текстов самые разнообразные, скажем: возвышенно-героические, оптимистично-боевые, патриотически-одержимые и т. п. А не меньше «посланий», как уже выше отмечалось, укоризненно-осуждающих, кулишевского контекста: «Народе без пуття, без честі, без «поваги». В стихотворении «Там висхла жінка...» звучит не осуждение, а откровенное сочувствие: «Господь забув...», а «неситий Адонай» — Сталин с голокостами и депортациями, с изуродованной моралью, разрушенной психикой («підліток з рушниці зміряє в батька») распинает Украину.
Уже в 1920-е годы, когда для спасения от большевистского своеволия остальным воинам украинской армии «тяжким хрестом лежали шляхи» на Запад, границы которого открыл славный Масарик, Маланюк писал:
«Не забути тих днів ніколи:
Залишали останній шмат.
Гуркотіли й лякались кола
Під утомлений грім гармат.
Налітали зловісні птахи,
Доганяли сумний похід,
А потяг ридав: на Захід... На Захід...
На Захід...
І услід — реготався Схід.
Роззявляв закривавлену пащу.
П’яний подих нудив, як смерть.
Де ж знайти нам за Тебе кращу
Серцем, повним Тобою вщерть?»
Процитированную поэзию «Не забути тих днів ніколи» дополняет поэзия «13 листопада 1920 р.». В обоих случаях образ «ридальних вагонів» повторяется, но не дублирует художественно-семантической коннотации:
«Степ тремтів від залізного зойку війни,
Степ стогнав — гомін лунко
котився гонами, —
Воскресали так страшно пророчі сни
І на захід ридали вагони.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Степ підвівся і втілився в древній хаос,
І посунув на нас в гостроверхих
татарських шапках,—
Ось все ближче, все ближче —
вже вершники в балці — ось! —
Вже летять перетяти нам шлях.
...Дону синього не пощастило зачерти.
Руська земле! За шоломянем єси.
І на захід, на захід ридають
вагони з хаосу і смерті,
З апокаліпси піль Твоїх, з пекла
Твоєї краси.»
От Донцова или от кого-то другого Маланюк «заболел» государственнической и общественно-политической, а особенно военной ориентацией на Рим — вопрос, сказать бы, сбоку, — но для каждого из них древний Рим был образцом. В конечном итоге, Донцовская научная историография этого не отрицает. Е. Маланюк в уже упоминавшейся статье «Єдинонеділимства» писал: «Рим, так или иначе завоевав определенную страну, никогда не нарушал ее этнической, даже и национальной структуры. Рим оставлял подбитой стране ее культуру и культ, следовательно, не вмешивался в ее религию, никогда не уничтожал ее язык и совсем не навязывал свой... Рим наставлял своего проконсула или прокуратора, и страна формально входила в состав империи... Рим никогда не вмешивался в дела духа, никогда не лез «с сапогами в душу»5.
Взгляды Маланюка на метафизическую субстанцию Рима в подтексте украинской исторической действительности отзывались и в его поэзии. Он последовательно олицетворял Украину образом Рима.
«Знов зустріну тебе, колонадо алеї,
Сірі скелі і річку, і форуми лук —
Ту єдину нагоду відради моєї,
Ту святу нагороду за півроку мук,
Той єдиний мій Рим —
подарунок природи,
Ту єдину державу води і лісів,
Що вмирає у жовтні і в березні сходить,
І панує все літо в подібній красі.
...Вітер дме горовий,
і хвилюються трави,
Сонце ллється як мед,
і тріщать цвіркуни ...
— Ні механіки юрб, ні щоденної страви:
Гіркоти півбуття і війни без війни.»
В антитезе «Рим — Россия» присутствует концепция монаха Филофея о так называемом Третьем Риме, согласно которой Московия как «последняя подпора православного христианства» должна была стать наследницей двух Старого и Нового Римов. «Два убо Рима падоша, а третій стоит, а четвертому не быти». Эта формула всегда была доктринальной претензией для московитов. Что касается «идеологии» — то «Третий Рим» (уже времен) Ивана ІV, — писал Е. Маланюк, — полностью покрывается с ІІІ Интернационалом, потому что и размах стратегического Ивана ІV тоже предусматривал наступление на «еретическую Европу», только вместо «ленинизма» было «православие». Эти три большевизма составляют словно замкнутый треугольник, верхушкой которого является, бесспорно, по времени — петербуржский период России, связанный с именем специально выстроенной, так сказать, «профессиональной столицы, ничем не связанной с телом механической империи, место расположения имперского аппарата»6.
Генезис теории «Третьего Рима» от Ивана ІV имел свою сложную эволюцию и, конечно, ее уже на своем уровне эксплуатировал Петр І. «В апологии Петра І, как строителя Петербурга и империи, — досказывал Маланюк, — А. Пушкин предает действительную идею строительства:
Отсель грозить мы будем Шведу,
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
И это «назло» — становится лейтмотивом России по отношению к Западной Европе — в течение всей истории вплоть до сегодняшнего дня («пятилетка» «социализм» и другие электрофикции). В московской душе всегда жила и живет психика народа «униженного и оскорбленного» и климатом, и землей, и историей, — поэтому «догнать и перегнать Европу» — основной пафос московских, более поздних российских политических интенций. А если нет, то — «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем», — писал А. Блок.
Отсюда эта наивно-жестокая вера в свою «избранность», отсюда это... мессианство («социализм в одной стране» и «мировой пожар»), что звучит одинаково и в фанатичном «мракобесии» протопопа Аввакума, и в стихотворениях Хомякова, Тютчева и Блока, и в патологических концепциях Достоевского, и в апологии царизма К. Леонтьева, и в нигилистическом апостольстве Бакунина, и в сакрализованных современным правительством России — писаниях Ульянова-Ленина. Форсировать историю, перепрыгнуть столетия исторические дистанции окцидентальных народов, обмануть, «перехитрить» историю так, чтобы Иванушка-дурачок вдруг сделался «королем по щучьему велению», — вот «генеральная линия» народа московского и его не всегда родных ему вождей, которые спекулируют на этом свойстве его психики... — проблема «Европа и Россия» («Восток и Запад») дамокловым мечом зависает над империей. «Европеизация» Петра, хоть как формальная, хоть как примитивная, начала мстить и вопрос «Восток или Запад» требовал решения: да или нет.»7.
В эссе «Толстоевский», которое концептуально продолжает исследование «Петербург как литературно-критическая тема», Маланюк приходит к выводу: «Дух евроазии бросил надоевшую за долгую жизнь маску европеизма и, хоть перед смертью, шарахнулся к «азии». Недаром вдумчивый российский политический писатель Всеволод Иванов в своей книге «Мы» лучит историософичной линией две точки на евроазийском поприще: могилу Толстого и могилу Чингисхана»8. Такая оценка российской ментальности весьма характерна, более того — неопровержима. Она углублена в российскую этнопсихологию.
Другой Иванов, то есть Георгий, известный поэт российской эмиграции (1894—1958) в тридцатых годах предыдущего века дал России свою характеристику:
Россия — счастье, Россия — свет...
А может быть, России вовсе нет:
Верёвка, пуля, каторжный рассвет,
всё то, чему названья в мире нет.
При случае для информации читателю несколько слов об Ивановых, ведь их биографии весьма интересны (привожу конспективно по Wikipedia). Всеволод Иванов от бойца Красной армии дошел до одного из секретарей Союза писателей России. На квартире М. Горького при вине и закусках встречался со Сталиным, Ворошиловым, Кагановичем, Молотовым и Постышевым.
Сталин «вдиктовывал» партийную политику относительно перестройки соцреализмовской литературы и обсуждал вопрос создания Союза советских писателей. Сергей Есенин о В. Иванове отзывался не ниже, чем в «суперлятивах»: «...есть хорошие беллетристы... великие художники, которые пишут с сердцем... Иванов «искреннейший парений». Уж как его жизнь ни мытарила, как его ни ломала, — он всегда был и оставался настоящим писателем. Он редкий человек, который понимает и любит искусство».
Противоположна судьба Георгия Иванова. Он вынужден был эмигрировать во Францию, где продолжал работать как поэт, прозаик, публицист, переводчик. Александр Блок адресовал ему: «...творчество Г. Иванова — это памятник нашей страшной эпохе, причем один из наиболее ярких, потому что он один из самых талантливых среди молодых поэтов. Его поэзия — это поэзия человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови, что страшнее для меня всех кровавых зрелищ этого века; проявление злобы, действительно нечеловеческой, с которой никто не в состоянии справиться, которая нам отплата».
Почему Маланюку так импонировали эти сокрушительные оценки России, ее государственническо-культурного и морально-духовного «естества» со стороны верноподданных граждан — вопрос, конечно, содержит в себе ответ: они же ведь знали «матушку»-Россию изнутри. Маланюк хотя тоже хорошо ее знал, но с их помощью, с их высказываниями еще более зримо и правдиво демаскировал российское черное «нутро». Он срывал личину «со всех и вся», кто только под ней прятал свою физиономию, пытаясь разглядеть все самые тонкие нюансы не только конкретных персонажей, но и общественных явлений.
«Надо отдать должное, — писал он, — литературе петербуржской империи: в течение почти двух веков, от Державина до Блока, она с чувством большой тревоги творила историю России, пророчила ее судьбу. Фатум этой литературы был в том, что она (как и православная Церковь московская) слишком была связана с машиной империи, слишком была частью бюрократического механизма, чтобы создать самостоятельные и позитивные ценности. Перед литературой этой стоит знак минус. Героическими усилиями Пушкина и Тютчева пыталась она вдохнуть в огромное механическое чудовище живой дух, огромными талантами Толстого и Достоевского, часто напряженными сверх силы, строила она этой России — «особенную стать»... Но сама же, бессознательно, управляемая только художественной интуицией своей и художественной совестью своей (потому что без них — нет искусства), осудила свое же собственное творение и прокляла его в фигуре столицы неудачной империи и культурно неоправданного империализма.
В свете трагедии Петербурга представлена основная коллизия России — это культурная проблема — Восток или Запад, не решенная, а еще больше запутанная двусмысленной формулой: «ни Восток, ни Запад».
С одной стороны вроде бы европейский «император», с другой — реминисценция хана татарского в тяжелой византийской одежде — «царь» и «царизм», который прорастает сквозь империю, аж, по наследственности, возвращается в «советизме» к своему татарско-»православному» началу. С одной стороны, «окно в Европу», с другой — плотное замыкание юго-западных врат в Европу и сознательно-систематическое уничтожение этой реальной Европы, что была и есть, напр., на Украине (школьничество при Мазепе)»9.
Вопрос «Востока» и «Запада» для Маланюка — писателя и гражданина, как видим, всегда был насущным и всегда в координатах его историософии и в целом общественно-политического сознания. Отсюда и суть художественно-образных конфликтов его поэзии, хотя бы периода 1920—1930-х годов, где в поле зрения лирического героя в основном украинская история в ее самых драматичных виденьях, что, к сожалению, протекала в тесной связи с историей российской.
Но слава Богу, что в этой нашей нынешней грустной действительности звучат слова юной поэтессы-школьницы из Винницы Ольги Стасюк, которая, олицетворяя свое поколение, «не хочет стоять в стороне» того, что происходит в наших буднях, я бы сказал, в нашем очередном национальном «воскресении». Она верит современным патриотам.
Я знаю теж сучасних патріотів.
«Вони живі. Вони іще стоять.
І цей священний, невмирущий спротив
Для України — справжня благодать.
Я вірю, що прийде пора чарівна,
Коли іржа візьме старі ножі,
Коли країна врешті буде сильна
У власних людях на своїй землі.
Бо в кожному із нас живе надія,
І віра є, і навіть є любов.
Країна, бачте, поки ще жевріє,
Хоча уже лилась невинна кров.
Вогонь її не вдасться побороти,
Допоки є вкраїнці на землі...
Я знаю теж сучасних патріотів.
Вони не у книжках. Вони живі.»
Ее молодые слова воспринимаем как эстафету веры в свой народ и его духовную несокрушимость от «Залізних строф імператора»:
«Даремно, ворогу, радій, —
Не паралітик і не лірник,
Народ мій — в ураган подій
Жбурне тобою ще, невірний!
Ще засилатимеш, на жаль,
До Києва послів московських, —
І по паркету наших саль
Ступати лаптю буде сковзько...»
1 Войчишин Юлія. «Ярий крик і біль тужавий...». — Київ, 1993. — С. 54.
2 Маланюк Є. Книга спостережень. — Т. ІІ. — Торонто, Онт., Канада: Гомін України, 1966. — С. 255-260.
3 Маланюк Є. Книга спостережень. — Т. І. — Торонто, Онт., Канада: Гомін України, 1962. — С.347.
4 Маланюк Є. Книга спостережень. — Т. ІІ. — Торонто, Онт., Канада: Гомін України, 1966. — С.231.
5 Там же. — С.248.
6 Маланюк Є. Книга спостережень. — Т. І. — Торонто, Онт., Канада: Гомін України, 1962. — С. 367-368.
7 Там же. — С. 371.
8 Там же. — С. 404.
