Пересматривая на компьютере фотографии, я нашел прошлогодний снимок, на котором мой друг, Павел Коваль, стоит улыбающийся среди весеннего цветенья. К сожалению, это была последняя весна в его жизни. Он очень любил весну. Очевидно, потому, что самыми большими испытаниями в его жизни были долгие зимы в норильских лагерях. В последние годы Павел Назарович чувствовал, что отведенное ему время уже истекает, но продолжал строить планы на будущее.
Жизнь, отвоеванная в страшных испытаниях, была для него слишком ценной, а каждая ее минута — сокровищем.
Павел Назарович радовался обильному цвету на яблонях и все рассказывал, какой красивый урожай будет осенью.
Действительно, осенью уродили прекрасные яблоки, но этой же осенью не стало моего друга.
В своей лекции «Принципы духовности ХХ века» Сергей Крымский говорил: «Духовность — это всегда ценностное домостроительство личности. Это тот бесконечный путь к формированию своего внутреннего мира, позволяющего человеку не зависеть полностью от контекста, внешней жизни, то есть оставаться себе тождественным».
Павел Коваль, невзирая на весь трагизм контекстов, сумел сохранить духовность и остался тождественным себе до последнего дня жизни.
Девять лет сталинских лагерей не сломили его дух, а закалили и заострили ощущение правды.
Свидетельства таких людей для суда истории особенно ценны — это, правда, которая не позволяет ревизовать историю в угоду определенным политическим силам.
Павел Коваль был осужден на 20 лет лагерей в 1944-м. После смерти «великого вождя», в 1953 году, он принимал участие в знаменитом Норильском восстании. В начале 1954-го его освободили и частично реабилитировали.
В течение нескольких последних лет Павел Назарович часто общался со мной и рассказал много интересного о своей лагерной жизни. Именно эти рассказы и легли в основу публикаций газеты «День» (№42 от 13 марта 2009 г. — статья «Для суда Истории: Свидетельствует Ю-997!»; №14 от 29 января 2010 г. — статья «Шекспировский сюжет» в Чечельнике»).
Что для Павла Коваля означало выражение «частично реабилитированный»?
В начале 60 годов его вызывали в Винницкое управление КГБ. После трех дней допросов и изучения уголовного дела, сотрудник управления сообщил: «С Павла Коваля сняты все обвинения, и годы, проведенные в лагере, добавляются к его общему трудовому стажу. Следовательно, если возникнут любые вопросы по поводу того, где он находился в течение 9 лет — с 1944-го по 1953-й, ответ должен быть таким: «Находился на коммунистических стройках».
То есть рассказ о девяти годах жизни должен был состоять из одного предложения. Вплоть до конца 1980-х Павел был под «колпаком» у органов. Только когда началась перестройка и открылись страшные преступления сталинизма, пришла окончательная реабилитация. Павел Коваль и тысячи других узников совести получили право на память.
Более трех десятилетий молчания можно назвать временем уничтожения доказательств.
Павел Назарович рассказывал, что за эти годы много событий стерлось из памяти, но душевные раны не заживали, и ощущение несправедливости бередило душу. Многое из того, что происходило с ним в лагере, было переосмыслено только тогда, когда начал в печати читать свидетельства других узников. Последние годы он постоянно читал газету «День», был очень высокого мнения об этом издании. Хотел встретиться с героем многих публикаций «Дня», одним из организаторов Норильского восстания, Евгением Грицяком. К сожалению, не сложилось.
Наш последний разговор с Павлом Назаровичем состоялся за несколько дней до его смерти. Возможно, он зашел попрощаться. Разговаривали мы о человечности и моральных ценностях.
Гуманизм, с его точки зрения, должен быть не в том, чтобы проклинать своих палачей, а в том, чтобы благодарить всех порядочных людей. И рассказывал о своей особой благодарности двум таким людям.
Чрезвычайно тяжелым для узников был первый год пребывания в неволе. Организм перестраивался и приспосабливался к нестерпимым условиям, но намного тяжелее, чем физические муки, были душевные страдания. Кроме острой боли за растоптанную справедливость, мучило страшное ощущение пустоты — из-за отсутствия общения с родными. Единственной связью с внешним миром могла бы стать переписка. Но в первые годы заключения она была запрещена. Когда Павла Коваля арестовали, его мама была очень больной. Что с мамой? Это был главный вопрос, который тревожил его. За два года ни одной весточки.
В колонне заключенных Павла Коваля, вместе с сотнями других каторжан, водили несколько километров от лагеря на строительство цементного завода. Конвоир, который замыкал колонну, шел с левой стороны от дороги. Прохожие, попадавшиеся на пути, отходили на обочину, пережидали, пока пройдет колонна. Однажды Павел осмелился написать письмо домой. И когда заключенных на следующий день повели на работу, он увидел женщину с ребенком, которая шла навстречу. Павел незаметно положил на дорогу письмо, написанное накануне, и придавил его камешком. Это было очень рискованно, потому что если бы это письмо увидел конвоир или кто-то нашел его и отдал лагерному руководству, то последствия могли быть очень серьезными. Через несколько десятков метров Павел оглянулся и увидел, что женщина наклонилась поднять белый обрывок бумаги. А дальше началось тревожное ожидание. Через несколько месяцев начальник лагерной охраны вызвал Павла к себе, показал письмо из дома и начал расспрашивать, каким образом родные узнали о нем. И главное: откуда они взяли адрес лагеря. Конечно, для такого случая у подолянина была заготовлена история о том, что якобы его узнал вольнонаемный рабочий — земляк, который и дал знать родным. После почти часового допроса начальник охраны, убедившись, что в письме нет ничего запрещенного, отдал разорванный конверт, в котором пришла прекрасная новость: «мама жива и ждет сына домой».
Через год разрешили переписку. Но писать можно было одно письмо в полгода. Тогда Павла перевели работать на цементный завод, и он там познакомился с милой девушкой — Зиной. Это была вольнонаемная рабочая, которая обслуживала механическую часть большой центрифуги. Она следила за тем, чтобы механизмы центрифуги были смазаны маслом и не перегревались.
Вольнонаемным было запрещено общаться с каторжанами на какие-либо темы, кроме производственных. Узники не считались людьми, а их именем был номер на телогрейке. Но Зина не могла поверить в то, что каждый день общается с преступником. Не мог быть преступником искренний и работящий юноша. Между ними завязалась дружба. И, рискуя свободой и даже жизнью, Зина начала пересылать и получать письма для Павла. Так продолжалось почти три года, пока Павла не перевели на другую работу. За это время произошел случай, который еще крепче связал судьбы этих двух людей.
Однажды прорвало центральную ветвь водопровода, по которой вода подавалась на охлаждение механизма центрифуги, а дальше шла в соседний лагерь на кирпичный завод. Вода из поврежденной трубы начала течь в полуподвальное помещение, где работала Зина. Если бы уровень воды поднялся к подшипникам центрифуги, это привело бы к повреждениям, которые могли остановить цементный завод на несколько месяцев. А пока необходимое оборудование доставили бы с «большой земли», то нашли бы виновных в саботаже производства и, наверняка, виновной стала бы Зина. Поэтому Павел, не ожидая указания руководства, сорвал замок в распределительном колодце и перекрыл подачу воды. А в это время на кирпичном заводе в миксерах смешивалась глина для изготовления сырца кирпича. Лопасти миксеров срезало с вала из-за отсутствия воды. Таким образом Павел, с одной стороны, предотвратил аварию на цементном заводе, а с другой — повлек выход из строя миксеров на кирпичном заводе. Начальник лагеря, в котором размещался кирпичный завод, стал требовать, чтобы виновного судили и казнили. И если бы не вмешалось руководство цементного завода, то, по-видимому, Павла таки осудили бы. Но без наказания не обошлось. Нашего героя забросили в БУР (барак усиленного режима). И это было «мягкое наказание».
Письма, которые получал Павел, были самым большим вознаграждением за все страдания, выпавшие на его долю. Поэтому до конца жизни он был благодарен двум женщинам. Одной, безымянной для него женщине, которая, рискуя собственной свободой, переслала его первое лагерное письмо для мамы.
И второй — девушке Зине, которая также не испугалась последствий и была его связью с жизнью из-за колючей проволоки.
Павел Коваль был гуманистом, именно поэтому он считал, что не нужно проклинать своих палачей. Но во имя его памяти и во имя памяти миллионов жертв политических репрессий, голодоморов, войн, переселений народов мы должны своей гражданской позицией ежедневно доказывать, что тоталитаризм не является нашей культурной традицией.
