Великолепный колорист, легко смешивающий не только краски, но и жанры. Философ с тонким и хлестким чувством юмора — таков Дубовик в своих работах и в жизни. Его работы хранятся в музеях Украины и России, США и Европы, не считая разбросанных по миру частных коллекций. Художник, по его словам, «вяло относится к выставкам, написал работу и... все». Умным менеджером, боевой подругой, любимой является его жена — Ирина, с которой они уже много десятилетий идут вместе по жизни, копя мудрость и сохраняя юношеский азарт.
@TT На вопрос, какие выставки ожидаются в ближайшее время, Ирина Дубовик сказала: «В июне — во Львове, в августе — в Германии. На открытии будет выступать наш друг Штюдеман (г-н Штюдеман был послом Германии в Украине), он просто гениальный. Меня спрашивают в Германии: «Где взяла такого искусствоведа?». Отвечаю: «Это не искусствовед, а карьерный дипломат». Затем у нас будет юбилейная выставка в Союзе художников, потом поедем в Черновцы, а дальше будет видно».
— Александр, сегодня вы признанный, модный, востребованный художник, а когда-то были тоже очень ярким, достаточно известным, но в узких кругах, представителем андеграунда.
— Знаменитый в узких кругах — фраза из того времени.
— Могли ли вы тогда представить себе, что будет как-то иначе?
— Я не мог предвидеть перестройку, все эти перемены. Если б не произошло это, не о чем было бы говорить, я просто погиб бы, меня затоптали бы — и все. Главное — Украина стала независимой. Ведь Москва тогда — центр, мегаполис, — это была стена. Все остальные города, республики, даже Киев, вся Россия, даже Питер, они не могли пробить эту стену, выйти в мир. Все оседало там, в Москве, там все решалось, до микрона. Так что пробить этот барьер было невозможно. И вот когда Украина стала свободной более-менее, мы выехали в мир. И не только я — многие художники. Два слова о прошлом. Я окончил школу, художественный институт, академию. Это первый был набор, всесоюзный еще тогда, академии в Киеве. Мой диплом был — Юлиус Фучик, я был очень реалистичный. И в смысле карьеры все было прекрасно. Диплом был представлен на фестивале молодежи, замечен, печатали его в журнале «Советский Союз», тогда это было что-то «выше крыши». Такой «светлый путь». Я был в правлениях, сразу, это был рекорд — через год уже был членом Союза художников. Но где-то в середине 60-х я уже был переполнен информацией. Не смейтесь, много читал. У нас есть библиотека иностранной литературы, именно оттуда был получен огромный пласт информационный. Было бы желание! — вполне доступная информация, которую сейчас многие не получают. О Японии, Швейцарии, Англии — со всех стран совершенно великолепные журналы. Так что был уже в курсе дела и стал делать попытки улучшить соцреализм. У меня были тогда еще мозги советские. Все кончилось крахом. Меня перестали принимать и воспринимать, из правления ушел сам, постепенно из всех этих советов, отовсюду, в общем, исчез. Поскольку не нужен народу, решил, что народ мне тоже не нужен, и сам себе сказал, что свободен делать что хочу. Надо было как-то жить, занялся монументалкой. Вместе с Ирой, моей женой, делали мозаики. Это смешно, не мог показать на выставке работы, а на огромных стенах делал почти то же, что на холстах в мастерской. Это помогло не сломаться. Не надо было приспосабливаться, делать все эти заказы с Лениными. Профессионально мне ничего не стоит сделать картину — хоть сотню фигур, нарисовать, написать, подготовлен-то был хорошо. Но сам факт для меня был неприемлем. Заказы закончились. А монументальные работы делал и в России, и в Киеве целый ряд, даже за рубежом — расписал Шапель во Франции, возле Ниццы. Шапель — чистая традиция Прованса, они маленькие, миниатюрные. Там есть такие — Пикассо, Кокто, у Матисса большая, Тоби и Шагала. Такая вот компания. И моя там есть.
— Хорошая компания. Можно как угодно «обзывать» метод — соцреализм, кубизм, конструктивизм, еще как-то. Я считаю, ни один большой художник ни в один из «измов» вписаться не может. Себя к кому причисляете?
— Дело в том, что все разделения на всевозможные «измы» — условны. Это чисто искусствоведческий маневр. Так же, как философия — индивидуальное видение мира, и не существует системы универсальной. Ортега интересно сказал когда-то, что из всех возможных философий Кант выбрал критицизм, потому что он соответствовал ему самому. Меня, скажем, к постмодерну «прикрепляют». Это не постмодерн, потому что меня, наоборот, интересует возвращение к системе. Барт полностью отрицал систему, он боялся собственной системы, называл эту систему, даже собственную, тоталитарной, потому что она — всегда навязывание. Это классический постмодерный ход. А я хочу все-таки думать, что идеи могут существовать только в каком-то контексте общества, европейского, скажем. Вот мы абсолютно не понимаем и никогда не поймем все остальные культуры, как бы ни старались. То есть стремиться к тому, чтобы создать что-то универсальное, незачем. А если сосредоточиться именно на европейской культуре, то систему создать можно. Что это за система? Эстетическая, и этическая, и философская. Эти слагаемые могут способствовать объединению. Вернуться к истокам все равно надо, потому что слишком много разрушено.
— Насколько наше, украинское, национальное может вписаться в европейскую культуру и сохранит ли при этом оно самобытность или растворится в ней?
— Считаю, что полностью принадлежим европейской ветви, потому что есть другие полюса. Есть ислам, буддизм, дзен-буддизм, есть Япония, у которой совершенно другой подход к миру, там другие отношения в обществе, все другое. По отношению к ним какие бы ни были различия во всем европейском — они незначительны. Мы христиане — это главный элемент, который все объединяет. Не важно, католик, протестант или православный. Взгляд на мир — христианский. Я не верующий, скажем, но поколениями вся культура построена на христианстве, как ни крути. Этот большой блок европейский — очень широкий, и Украина туда полностью вписывается.
— Меняются времена, нравы, система взаимоотношений в обществе. Как сохранить себя и как свое творчество оградить от этого влияния — ведь оно не всегда позитивное, мягко говоря?
— Блок говорил: «Чем хуже жизнь, тем лучше творчество». Вот так и есть, собственно. Должны быть какие-то защитные барьеры у художника, нужно иронически к самому себе относиться. Не считаю, что истину какую-то несу, послание, что иных вариантов не может быть, просто думаю о других вещах. Так вот, если нет защитных барьеров, тебя сомнут и затопчут. Эти барьеры не зависят от того, какое государство, кто там правит, кто что рассказывает, кто кричит на митингах, — есть внутренний мир, который нужно защищать. Я этим занимаюсь.
— Насколько сегодняшняя публика в нашей стране готовая материально потреблять произведения искусства, готова их воспринимать и оценивать?
— Люди меняются. И даже те, кто неизвестно какими путями приобрели свои капиталы, все равно, хоть и с разной степенью быстроты, меняются. Люди становятся более благообразными, внешне хотя бы, в том, как выглядят, как себя ведут, в каких условиях живут. Я скажу довольно грустную мысль: считаю, что Украина сейчас — идеальное место для искусства. Идеальное! Во-первых, нет рынка. Есть фетиш, все говорят «современное искусство» — а рынка нет. Это же прекрасно, потому что рынок уродует художника, а творец должен работать в определенном направлении. Масса выставок, сотни работ, по которым вижу — художник с отвращением их писал. Потому что — деньги. Меня спрашивают, сколько работ делаю в месяц. Отвечаю — не знаю, могу ни одной не написать, потому что я художник, у меня психология другая. Дело в том, что искусство не нужно в мире нигде, оно нужно одному проценту населения, но этот один процент решает все (экономика, политика и так далее). Что любопытно, даже не те, кто на самой верхушке, — «второй эшелон» — культурные люди. Как правило, этот второй эшелон везде в мире очень подкован. Это те, кто берет в оперу абонементы на целый год, ими заполнены все филармонии, концертные залы. Я был в Чикаго, скажем, когда исполняли квартеты Брамса — это же на любителя, нужно быть подготовленным к Брамсу. А они едут, едут за 200 миль на концерт. Я был поражен.
— А что мешает нам? Исчезла интеллигенция, которой это нужно генетически?
— А у нас, к сожалению, все уничтожается, это украинский менталитет, что ли. Эта дикая зависть, которая сметает все. Сколько же нужно было уничтожить, чтобы остался один Шевченко! Иногда я вижу людей, которые рыдают слезами с кулак величиной и при этом говорят: «Я его не люблю, я его уничтожу». Такого же нигде нет, нигде. Люди, которые не имеют государственного мышления, не понимают, что сохранять нужно все. Нравится тебе, не нравится человек — нужно все скрупулезно собирать. Поэтому знаю: то, что я делаю, будет уничтожено.
— Да ладно...
— Я так думаю, когда смотрю назад. Что, было мало хороших художников где-то 20—30 лет назад? Масса! Не совсем же были такие бездарные соцреалисты... Куда они делись? Ничего нет. Абсолютная пустота. Это поразительно. Но, с другой стороны, я это знаю — и я свободен.
— А как вы считаете, все, что происходит сегодня в искусстве, в тенденции своей имеет повышение планки или — наоборот?
— Считаю, в Украине уже есть целый ряд великолепных, хорошего уровня художников. Но дело в том, что на ногах у художника висит государство, которое никто не уважает. Нас воспринимают в мире, как что-то второстепенное — это уже не просто минус. Государство не заботят вопросы культуры. Смотрите, что делают китайцы: все консерватории мира, все лучшие университеты заполнены китайцами, они бросают колоссальные деньги на это. Не на нефть, не на металл. И это не частные деньги — государственные. Они думают, что будет через 40—50 лет из этих ребят. У нас же — ни грантов, никаких общений... Журналов невозможно купить. Только в интернете информацию можно посмотреть. Ну, предположим, мне это не нужно, я это вижу. А как остальным?.. Что касается современного искусства актуального, я понимаю, что там играет, откуда все это идет, из какой философии, знаю его и люблю. Но стало скучно, соцреализм какой-то всемирный — меня уже подташнивает, потому что всюду то же самое. Энтропия какая-то. Новых идей нет, это все превращается в некий коммерческий компот. А в смысле художественном, принципиально для меня важном, — в этом интеллектуальном искусстве нет второго плана, зоны сумерек, как я это называю. Нет вертикали. Зона сумерек — это зона неясности, где, собственно, формируется интерес художника, интерес к искусству, он создает ощущение прикосновения к тайне. К сожалению, идет извержение потока негатива.
— Сейчас многие тоскуют по времени, когда было «нельзя», считая, что это стимулировало развитие искусства...
— Искусство-то не развивалось. Поэтому и возник андеграунд. Было же опасно этим заниматься. Это же не развитие — это аномальная вещь. Ко мне приходил тип, я его знал (мне сказали имя, звание) — он пугал Иру, не меня, рисовал тюремную решетку, говорил, что меня ждет. Ира, конечно, тряслась. Разве это нормально? Разве это развитие? В Москве это не было страшно, а здесь это было ужасно.
— Что такое, с точки зрения художника, патриотизм?
— Хочу добра своей стране. И когда говорят «национализм», не понимаю, это абсурд. Как это в независимом государстве могут быть националисты?! Есть патриоты, которые желают добра своей стране и они прямо говорят, что интересы собственной страны превыше всего — это нормально. Все остальное — отрыжка Советского Союза, взгляды империи на нас. У нас нет националистов и не должно быть в принципе. Есть патриоты. Я в этом отношении тоже патриот — хочу, чтобы Украина процветала.
