Поистине, полезно иногда бывает «гулять» по лабиринтам интернета!
Именно из недр этой всемирной сети (собственно, речь идет о ее российском сегменте) вышел редкий по степени правдивой постановки проблем (и то — проблем фундаментальных!), по искренности, откровенной раскованности анализа материал. Автор — Алексей Широпаев — российский публицист, поэт, националист, неоязычник, с 1986 года активно публикуется в националистических и праворадикальных изданиях («Наш марш», «Народный строй», «Завтра»).
Казалось бы, от автора такой, вполне сложившейся политической ориентации следует ожидать уже известных идеологем о священности и нерушимости Великой Российской империи, славянском единстве, о высшей потребности России — противостоянии ядовитому Западу и тому подобное. Но (и это демонстрирует тот факт, что свободное мнение россиян, независимо от политических цветов, живо, невзирая на все невзгоды) А. Широпаев развивает в своей статье совсем другие взгляды. Он, как увидит читатель, противопоставляет известной концепции «общего исторического пути» россиян и украинцев трезвое понимание отличия (кардинального) этого пути у двух наших народов — евразийского, московско-деспотического в одном случае (Россия) и европейского — в другом. Добавим, что Алексей Широпаев признает Голодомор геноцидом украинской нации.
Учитывая редкость, почти уникальность (пока что?) мнений Широпаева, редакция решила ознакомить с ними читателя. С развернутым комментарием к концепции, предложенной российским публицистом, выступает постоянный автор «Дня», кандидат философских наук, публицист и писатель Сергей ГРАБОВСКИЙ.
О двух разных народах
Все-таки в отношении русских к украинцам, к Украине таится что-то ключевое, судьбоносное — для нас, русских. Для украинцев Россия тоже значима, но только как точка отталкивания, помогающая осознанию своей, украинской, инаковости. Для русских же Украина, напротив, точка постоянного притяжения, ревнивого внимания, объект поглощения как чего-то «исконно своего» и переделки по собственному образу и подобию. Ничто так не раздражает русских, как очевидные различия с украинцами в языке, менталитете, культуре, историческом опыте. Если русские и признают эти различия, то лишь на уровне различий, скажем, между Владимирщиной и Рязанщиной, но никак не на уровне отношений двух разных народов.
Известно мнение, что Россия без Украины в имперском плане ущербна. Что-то в этом духе говорил Бжезинский, да и не только он. Эта мысль верна. Но дело даже не столько в экономическом и геополитическом значении Украины для Москвы. Дело прежде всего в том, что на традиционном русском отношении к Украине, по сути, держится русское имперское сознание, благодаря которому российская империя, пусть и в урезанном виде, все еще существует. Подчеркиваю: именно отношение к Украине — не к Балтии, не к Кавказу — является определяющим для русского имперского сознания. Как только русские откроют для себя, что украинцы — это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО другой народ, российский имперский миф рухнет, а с ним неизбежно кончится и империя.
Надо сказать, что на словах русские всегда готовы признать, что украинцы — народ, но — внимание! — «братский народ». За этой лукавой формулой кроется твердое убеждение, что мы — русские и украинцы — ОДИН народ, призванный жить в одном государстве со столицей в Москве. Говоря о «братском украинском народе», большинство русских воспринимают украинский язык и само украинство как досадное историческое недоразумение, исторический вывих, возникший благодаря зловредному влиянию Литвы и Польши. И при этом русские не задаются вопросом: а может, вывихом-то являются они сами?
Исторически вывихнуты как раз-то мы, русские. Нас вывихнула татарщина. Еще в ХIII веке наметились два противоположных исторических вектора, определивших дальнейшее формирование украинского и русского народов. Первый вектор — борьба с Ордой в союзе с Европой, второй — борьба с Европой в союзе с Ордой. Персонифицировались они соответственно в личностях Данила Галицкого и Александра Невского. Первый вектор — естественен и логичен в культурно-историческом плане. Второй вектор — глубочайшее извращение с далеко идущими последствиями: культурными, государственными, историческими, психологическими, нравственными. И если король Данило — знаковая фигура Украины, то приемный ханский сын Александр Невский — знаковая фигура России, ее «имя». Таков исток нынешних русско-украинских отношений. Уже после этого говорить о «двух братских народах» не приходится. Цивилизационная вражда предопределена уже этими двумя историческими личностями.
Их можно назвать народообразующими. Насколько Данило Галицкий непохож на Александра Невского, настолько украинцы непохожи на русских — в своем отношении к праву, свободе, собственности. Если украинское самосознание исторически тяготеет к Европе, то традиционное русское самосознание воспринимает Европу с большей или меньшей степенью враждебности, недоверия и зависти, оборотной стороной которой выступает мессианская кичливость и обличительный пафос в отношении «прогнившего Запада». Европа для русских — это «потерянный рай», откуда их вырвали татарским арканом. Именно конфликт между изначальной европейской природой и навязанным азиатизмом истории и государственности определил русский психотип, все его комплексы и фобии. Все русские неврозы — от пьянства до большевизма — отсюда. Утратив Европу, русские захотели ее не просто забыть — они решили ее возненавидеть, возлюбив при этом свое историческое несчастье, весь этот навязанный им судьбой азиатизм. Это психологическое и умственное извращение называется русским патриотизмом. Украина же, благодаря Литве и — да, да! — Речи Посполитой, сохранила в себе причастность к Европе, сохранилась как Русь в подлинном смысле этого понятия. А мы переродились в Московию, утратив исконную цивилизационную идентичность. И вот это-то и является предметом нашей русской, точнее московитской ревности, определяющей наше отношение к Украине.
Еще на Переяславской раде (1654), на пресловутом «воссоединении», надо сказать, весьма вынужденном со стороны казаков, встретились два разных народа, говорившие на языках разных культур. Мало кто знает, что в Переяславе казаки, соглашаясь дать присягу московскому царю, настаивали, чтобы и он, в свою очередь, присягнул казакам в соблюдении их вольностей. То есть казаки заявляли себя носителями типично ЗАПАДНОЙ правовой культуры. Разумеется, это вызвало негодование московской стороны, заявившей, что «у нас не повелось, чтобы цари давали подданным присягу, а вольности ваши государем соблюдены будут». Видать, веры Москве у казаков особой не было: четыре полка царю в Переяславе так и не присягнули...
Как Россия «соблюла» казачьи вольности, хорошо известно: всеми силами она старалась устранить украинское «историческое недоразумение». Уже вскоре после Переяславской рады началась московизация Украины: насаждение воевод, сворачивание городского самоуправления, притеснение казачества, поощрение доносительства и т.д. В 1662 году был создан Малороссийский приказ, находившийся в непосредственном подчинении у царя. Через него царь утверждал претендентов на гетманство, сажал воевод по украинским городам, строил крепости в Украине, направлял действия московских и казацких войск. Кроме того, это ведомство надзирало за деятельностью гетмана и контролировало все контакты украинцев с Московией. О Переяславских соглашениях в Кремле уже и не вспоминали.
Потом был показательный геноцид в Батурине (1708) — ответ Петра Первого на попытку гетмана Мазепы отстоять остатки суверенитета Украины. Потом последовали два уничтожения Запорожской Сечи — Петром и, окончательное, Екатериной. Потом было превращение Украины в набор типовых губерний, царская политика русификации и, наконец, сталинский Голодомор как средство подавления украинского национально-освободительного сопротивления. А совсем недавно, во времена Виктора Ющенко, мы видели, как Москва боролась с украинским «историческим недоразумением» путем манипуляций с газпромовскими заглушками.
Конечно, казакам в ХVII веке не стоило вступать в столь острую конфронтацию с поляками, которые в цивилизационном плане были гораздо ближе казачеству, чем московиты, несмотря на православие последних. В свою очередь, и гордым полякам надо было понимать, что от их конфликта с казачеством выиграет только Москва. Конечно, требовалась федеративная и правовая реформа Речи Посполитой, состоявшей лишь из двух субъектов — Польши и Литвы. Требовалось признать третий субъект — Украину (Русь). Так и произошло при заключении Гадячской унии (1658). Но, увы, поздно: ненависть казаков к «ляхам» была уже слишком велика, и проект провалился. Возникни он пораньше — и у Украины были бы все шансы существовать сегодня в качестве полноценного европейского государства. Да и наша, русская, судьба сложилась бы иначе, поскольку без Украины Россия вряд ли превратилась бы в монструозную империю, в конце концов разродившуюся большевизмом. Московия неизбежно вошла бы в состав более цивилизованного и сильного соседа. И мы, русские, жили бы сейчас в Европе, не имея за спиной ГУЛАГа и прочего гнусного исторического опыта. И сама история Европы была бы иной...
Итак, «два братских народа». Но, как видим, в конечном счете культурно-исторические генезисы русских и украинцев совершенно различны, даже противоположны. Мы, русские, конечно, братья украинцам, но братья, подвергшиеся некой неприятной мутации. Мы опасны, как будто несем в себе какую-то разрушительную заразу, и потому нас инстинктивно сторонятся все, кто живет западнее: украинцы, прибалты, а теперь и белорусы. Зато Китай приваливается к нам все плотнее...
Наряду с идеей «двух братских народов» существует уж совсем оголтелая ура-патриотическая «концепция» «триединого русского народа», якобы состоящего из великороссов, малороссов и белорусов. Эта мифологема рассыпается при первом же внимательном рассмотрении. Языковая близость? Уверен, что большинство адептов идеи «триединого русского народа» не смогут понять большую часть разговорных фраз на украинском языке. Языковые различия между русскими и украинцами очевидны и значительны. Языки у них, конечно, родственные, но, скажем, сербский язык тоже весьма родствен русскому, однако никому из нормальных людей не приходит в голову считать сербов и русских одним народом. Кстати, у сербов и хорватов язык вообще один и тот же, но народы эти, несмотря на общий славянский корень, отнюдь не братские, а цивилизационно разнонаправленные. Скажут: их разделила религия. Хорошо, возьмем сербов и черногорцев — один язык, одна вера. Различий между ними в сотни раз меньше, чем между русскими и украинцами. Тем не менее, несмотря на великодержавное стремление Сербии рассматривать Черногорию как свое продолжение — не более! — черногорцы считают себя отдельным народом с собственной историей и культурой. Не буду здесь вдаваться в подробности, но, вероятно, мало кто знает, что примерно в 1920—1926 гг. черногорцы вели партизанскую национально-освободительную войну против сербской армии, оккупировавшей Черногорию под предлогом братской помощи. И если уж такие «близнецы-братья», как Сербия и Черногория, в конце концов расселились по отдельным квартирам, то что говорить о России и Украине?!
В заключение нельзя не затронуть еще один момент. Жаркий русско-украинский спор разворачивается на историософском, экономическом, политическом полях. Это большой спор об Украине как таковой, о ее суверенитете и состоятельности. Идет он и на поле культуры. Здесь, пожалуй, главной стратегической «высоткой», за которую борются русские, является имя и наследие Гоголя. Аргументация русских ура-патриотов такова: Гоголь писал на русском языке, называл себя русским — значит, никакой особой украинской идентичности не существует, можно говорить лишь о неком «областном» малоросском своеобразии, эдаком этнографическом оттенке. Разумеется, это обычная уловка, призванная оправдать имперскую политику в отношении Украины и само существование империи. Пора, наконец, сказать правду: Гоголь типологически (я уж не говорю о происхождении) чисто украинский писатель, имевший еще и польские корни, да, писавший на русском языке — в силу исторических и политических обстоятельств. Судьбу Гоголя предопределила судьба Украины в империи. Как еще мог сделать литературную карьеру талант, родившийся в колониальной провинции? Разумеется, надо было ехать в имперский центр, в Питер, писать по-русски, причем идеологически выдержанно. Скажем, на «Тарасе Бульбе» — козырной карте наших ура-патриотов — лежит явная печать политического приспособленчества. Как известно, было два варианта повести, и патетические слова о «русском царе» в предсмертном монологе Тараса появились лишь во второй редакции — по сути, Гоголь создал яркий, поэтичный псевдоисторический лубок, внеся весомый вклад в имперскую мифологему «воссоединения Украины с Россией». Но душевного комфорта Гоголю это не принесло. В России он мучился, изнывал. Его «Вечера на хуторе близ Диканьки» — это бегство в уже несуществующую Украину. По сути, это плач об Украине, упрятанный в смех, в яркие южные краски, в сказочность, в полет стиля. Вспомним, как кузнец Вакула попал на прием к Екатерине II в составе делегации запорожцев, которые, предчувствуя свой скорый конец, прибыли в Петербург в надежде умилостивить «матушку государыню». Далеко не случайно Николай Васильевич свел вместе эти противоположные начала: ледяной имперский Петербург и огненных посланцев Сечи. В рождественскую пастораль Гоголь упрятал свою скорбь о погибшей казачьей вольности, об Украине...
Россия душила Гоголя, он рвался из нее, но куда ему было податься? В Украину, превращенную в Малороссию? Там он был обречен на убогое провинциальное прозябание. И тогда новой, идеальной Украиной для Гоголя стала Италия. В Италии он воскресал духовно, оттуда он писал откровенные письма, в которых «Россия, Петербург, снега, подлецы» шли в одну строку, через запятую. В Италии он «просыпался на родине». И чем все кончилось? Россия в лице попа-мракобеса Матвея задушила-таки Гоголя. Вот и вся его история вкратце.
Гоголь не смог или побоялся разобраться в себе, и это его сгубило. Жившее в нем украинско-польское самосознание (характерны его откровенные беседы с поляками в Италии) он старательно, но тщетно давил надстроечным русским самосознанием. Россию, ее холода, обывателей, чиновников, странную, безысходную историю Гоголь не любил, хоть и боялся в этом себе признаться. Отсюда и «Мертвые души» — эта фантасмагорическая фреска становится понятной именно в таком ракурсе. Создав ее, Гоголь испугался самого себя и шарахнулся в покаяние, к попам, в морализаторство, стал проповедником и убил в себе художника. Гоголь — это жертва России, она сожрала его. Украинский писатель, запутавшийся в своей русской судьбе, как птица в силках...
Что ж, подытожим. Нам, русским, пора осознать, что обретение Украиной независимости глубоко закономерно. Это историческая справедливость, с которой необходимо не просто смириться — нам надо ее понять и принять. Понимание, что Украина действительно другая страна, настоящая заграница — вот ключ к нашему самопознанию, самокритике и самоосвобождению, предпосылка зарождения новой русской ментальности без имперских и антизападных стереотипов. Если это произойдет, все наше видение истории и мира изменится. Украина как бы ставит перед нами, русскими, зеркало. Надо честно и бесстрашно вглядеться в него. И, как сказано в нашей же, русской, поговорке, «на зеркало неча пенять...».
Штрихи к двойному портрету
Сто с лишним лет назад выдающийся немецкий социолог Макс Вебер отметил, что «одна лишь проблема автономии — приблизительно 30 млн. малороссов — это пункт, от которого перехватывает дыхание даже самым последовательным российским демократам». Времена, как видим, изменились к лучшему. Алексею Широпаеву — как и довольно большому числу (хоть и меньшинству) — российских демократов дыхание не перехватывает даже от реальной украинской независимости, так же, как и от осознания существенных отличий между украинским и русским народами. Хотя, с другой стороны, не часто попадаются в интернете статьи, в которых автор настолько рассудительно и аргументировано рассуждал бы об исторических судьбах русских и украинцев во всей их драматичности, как тот же Алексей Широпаев. Интонация его размышления побуждает к такой же откровенности и рассудительности. Потому что в статье «О двух разных народах» есть места, требующие дополнений, а есть и такие, которые требуют встречной, украинской национальной самокритики.
Одно из таких принципиальных мест — это утверждение о влиянии «татарщины», то есть ордынского ига, на формирование московитов-русских. Не так все, наверное, однозначно — для Северо-Восточной Руси это влияние было решающим, а вот для Юго-Западной Руси — влияние европейских факторов. Если обратиться к аргументам известного российского исследователя Александра Янова, то вплоть до царствования Ивана Грозного Московия сохраняла имманентный, ей органично присущий европейский фактор развития, следствием чего стало развитие различных форм крестьянского оброка, включая денежный, и институтов сословной монархии, где великий князь не выступал самодержцем, а управлял с помощью боярской Думы и Земского собора. С другой стороны, Данило Галицкий, князь-король Руси, не был безгрешным рыцарем: после того как обещанный ему Папой Римским крестовый поход против Золотой Орды не состоялся, он вынужден был взять ярлык на княжение в Сарае. Таким образом, еще тогда были заложены основы украинской многовекторности...
Впрочем, проблема здесь еще глубже и серьезнее.
Иван Лысяк-Рудницкий, анализируя в известном труде «Украина между Востоком и Западом» специфику исторического генезиса украинской культуры и украинской нации, отмечал большую и даже уникальную роль пограничья как фактора, существенно повлиявшего на становление Украины. О чем идет речь? На протяжении веков само существование протоукраинского и собственно украинского этнического сообщества, которое было преимущественно земледельческим, напрямую зависело от ситуации на том отрезке евразийской степи — от Тихого океана до Средиземноморья, который непосредственно граничил с земледельческими территориями. Эта степь, как известно, была колыбелью своеобразных кочевых (номадических) цивилизаций, которые периодически «выплескивались» на европейские территории, изменяя политическую, культурную и этническую карту Европы. Однако в случае Украины эта степь не была чем-то исконно чужим и враждебным. «Славянская земледельческая колонизация неоднократно отправлялась на покорение Дикого поля, пытаясь стать крепкой ногой на берегах Черного моря; это были завоевания как плуга, так и меча. Но эти передовые позиции земледельческой культуры периодически заливали волны номадизма», — отмечал Лысяк-Рудницкий. Кочевники угрожали и другим территориям расселения прото- и староукраинских общин — вплоть до полесских болот и Карпат. Поэтому такое большое значение приобретал контроль над Диким полем, властвование над ним, освоение его.
В российской и советской историографии господствовала идея борьбы Древней Руси с «извечным врагом» — кочевниками, и в результате этого формирования в славянской ментальности враждебности к Степи как таковой. На самом деле в случае Украины речь шла о сложном комплексе отношений с кочевыми народами, который ни в коем случае не сводился к «извечному противостоянию», о взаимовлиянии славян и тюрков еще в домонгольские времена, о постоянном присутствии в Степи прото- и староукраинского населения и о постоянных попытках полной колонизации Степи, а значит — продвижения пограничья к Черному морю. «Украинским человеком пограничья был казак, в XVI—XVII веках ставший репрезентативным типом своего народа. Нужно заметить, что даже в тех областях Украины, например, Галичине, которые фактически не были охвачены казацким движением, находим несчетное количество народных песен, прославляющих казаков, — писал Иван Лысяк-Рудницкий. — Военная организация пограничья распространилась на широкие пространства, освобожденные от польского господства, и послужила основой нового общественного и административного строя».
Но давайте посмотрим более внимательно: на какой же конкретно почве выросло казачество? Как выглядела та военная организация пограничья? В чем коренное отличие казачества от военных формирований княжеской эпохи?
Если обратиться к документам, начиная с конца ХІІІ века, то легко увидеть, что термин «казак» (не суть важно, идет ли речь о татарских, литовских, украинских, генуэзских, польских или московских текстах) употребляется как относительно тюркских, так и касательно украинско-литовских свободных степных отрядов. Как отмечает Наталия Яковенко, «это понятие означало, с одной стороны, наемных караванных конвоиров и воинов пограничных отрядов, а с другой — разбойников, промышлявших грабежом на степной дороге. В любом случае и тех, и других, и христиан, и татар кормило казацким хлебом (как стали говорить позже) Поле. Вплоть до последней четверти XVI ст. казачество — это занятие и образ жизни, а не социальный статус». Из смешанного, но преимущественно славяно-тюркского контингента свободных людей, убегавших в степь, не желая иметь над собой контроля со стороны любого государства, на протяжении XVI века как раз и формировалось украинское казачество, позже действительно ставшее основой нового общественного и административного строя. Вместе с этим формированием шла и христианизация тюрков-казаков (ведь ислам на то время для степных тюрков Причерноморья был еще не укоренившимся нововведением, а христианство имело здесь значительно более мощную основу), их укоренение в древнеукраинскую культуру. Но одновременно с превращением казацкого сословия в «степных рыцарей христианства» шли и другие процессы. «Руський (именно на таком написании этого слова настаивал великий знаток культуры Древней Руси академик Лихачев) меч был заменен кривой татарской саблей, руськие гусли — кобзой, порты — шароварами, длинные славянские волосы — оселедцем. Своих молодых слуг они стали называть уже не отроками, а джурами, свои группы не дружинами, а ватагами; в военную атрибутику вошли тюркские понятия есаул, булава, бунчук, барабан, горн, лагерь, майдан и так далее, — пишет Наталия Яковенко. — В этом контексте вряд ли правомерно считать украинское казачество порождением извечного противостояния оседлого земледельческого быта с кочевой цивилизацией, как привыкли утверждать. Напротив, ее появление — это своего рода компромисс с Полем, где сама жизнь создала эластичную буферную полосу, на которой объединились навыки выживания в Поле с ориентацией на ценности оседлого мира. Казаки и татары вошли в историю неразделимо спаянными перечнем взаимных отплат, словно аверс и реверс одной медали. Поэтому их войны так часто переходили в военное сотрудничество...»
Иными словами, если Московия, непосредственно контактируя до времен Ивана Грозного почти исключительно с военно-государственническим компонентом Золотой Орды, перенимала главным образом именно способ организации государственной жизни, то украинцы непосредственно сталкивались не только с набегами ордынцев, но и со свободолюбивым тюркским человеческим контингентом, конфликты с которым чередовались с сотрудничеством и имели следствием культурные взаимовлияния, одним из которых стала европеизация Крымского ханата и всего крымскотатарского народа (стоит вспомнить, что общее избирательное право крымские татарки получили первыми в исламском мире и на три года раньше, чем американки...).
Нужно прибавить, что трактовка пограничья только как границы земледельческой и кочевой цивилизаций хоть и справедлива, но очевидно недостаточна. Ведь Украина выступала как место столкновения (и взаимовлияния) западного и восточного христианства (со всеми ересями и трансформациями и первого, и второго), а в придачу — христианства, ислама и иудаизма. Украина (со второй половины XVII века) выступила пересечением традиций основанной на главной роли городов европейской (к которой принадлежали украинские государства разных периодов — от Киевской Руси до Гетманщины) и на главной роли сел и поместий евразийско-русской цивилизаций. Собственно, этот ряд можно продолжать — вплоть до ХХ века, когда в 1930-е годы Восточная Украина выступала пограничьем «диктатуры пролетариата», а Западная — «европейской демократии».
Таким образом, социокультурные традиции, нормы, ценности, идеалы украинского человека пограничья стали основой формирования новоукраинского национального сообщества. Но влияние пограничья амбивалентно. Как справедливо отмечал философ Александр Кульчицкий, «геополитическое «расположение» Украины на перекрестке исторических путей психологически влияло на протяжении веков на жизненную ситуацию украинского человека, которую современная экзистенциальная философия метко назвала «пограничной». Такая ситуация, по Кульчицкому, формировала две основные жизненные установки, собственно, две главные культурно-исторические традиции: vita heroika и vita minima. Первая связана с рыцарством, героическим, максимальным напряжением всех сил, в то же время — с неприятием будничности, с нежеланием ежедневно тяжело трудиться, рационально проектировать свою жизнь. Вторая заключается в том, чтобы в своеобразном «социально-анабиотическом состоянии» переждать и перетерпеть очередные невзгоды, сохранить себя любой ценой, реализуя лишь необходимый минимум усилий в мире повседневности, а в рациональных проектах, не идя дальше построения личных ситуаций, не поднимаясь до уровня гражданственности. «В лучшем случае это проявилось также в индивидуальной сосредоточенности, в ограниченности внешней жизненной активности, характеризующейся, по Юнгу, интровертивностью», — отмечал Кульчицкий.
Понятно, что реально культурно-антропологические и психологические установки большинства украинцев сочетали факторы, связанные с обеими традициями как определенными пограничными «идеальными типами». Однако в результате общеизвестных исторических обстоятельств последних веков (постоянные неудачные попытки создания независимого государства, истребление или силовая ассимиляция общественной элиты, притеснения украинской профессиональной культуры, навязывание городам на украинских территориях колонизационной роли, а, следовательно, — дистанция между этнографическо-сельской и урбанистическо-городской культурами, наконец, «красный», «белый» и «коричневый» террор в ХХ веке и т.д.) доминирующим в украинской культуре вообще и в украинском социуме реально стал «негероический» социальнопсихологический тип человека, элементы «победы» которого проявлялись лишь в склонности к песенной героизации казацкой архаики и в способности к созданию внерациональных проектов «всемирного переустройства на принципах истины и добра», априори непригодных к воплощению.
При этом, как справедливо отмечает известный философ Николай Шлемкевич, формируются два типа «героического человека», свойственных Надднепрянщине и Галичине. Пограничность жизненной ситуации в этих регионах, один из которых, начиная с ХVIIІ века (а частично еще с ХІІ), был частично ориентирован на Восток и Юг, а другой сильнее привязан к Западу, была разной, и как следствие «на западе перевес рациональных, умственных элементов; на востоке перевес иррациональных, стихийных, эмоционально-волевых движений». Более того, Шлемкевич характеризует галичан как «плем’я організованої пересічі», которое должно «помогать при рациональном оформлении идей и починов богатой и более обильной ими Восточной Украины, Киева». Поэтому пограничность бытия, постоянное пребывание на границе (история ХХ века дает множество примеров справедливости такого утверждения) не могли не отразиться на украинской национальной определенности, пусть и по-разному в разных регионах.
В придачу к этому постоянную уникальную в истории пограничную ситуацию для украинцев создавало давление со стороны сначала самодержавного деспотизма, а потом тоталитарных режимов (это в последнем столетии). Такое давление неоднократно ставило этнических украинцев (и большинство других жителей края) на грань физического выживания и за предел выживания национально-культурного. Влияние этого фактора на индивидуальное и национальное бытие еще требует специальных исследований, но уже сейчас понятно, что он стимулировал мимикрию, «протеизм украинцев» (Евген Маланюк), а в то же время и «вымывание» групп украинской творческой элиты и просто самых энергичных, динамичных общественных групп за пределы Украины — в разных направлениях, кстати, не только в Московию и Северную Америку, как кое-кто считает. Поэтому украинских имен так много среди строителей Российской империи и Речи Посполитой (собственно, всех государственных образований под этим именем), Советского Союза и Канады... А еще больше — среди ученых и людей искусства, которые работали и работают за пределами самой Украины, как правило, не разрывая связей с ней.
Однако значительная роль украинцев в российской и советской истории сама по себе еще не свидетельствует о каком-то «братском характере» или «близком родстве» двух народов. Посчитайте сами, если будет желание, сколько фамилий наподобие О’Браен, О’Коннор, Кеннеди, О’Салливан, Килпатрик, Киркпатрик, Макбрайд, Керолл, Макгоуэн, Кларк, Мерфи и тому подобное фигурируют как деятели, иногда значительные, британской истории в те времена, когда Ирландия пребывала под властью Лондона. А в придачу — еще и небольшой список классиков английской литературы, а в то же время и выдающихся ирландцев: Джонатан Свифт, Оскар Уайльд, Оливер Голдсмит, Джордж Бернард Шоу, Джеймс Джойс, Уильям Йетс, Ричард Шеридан, Семюэль Беккет («Если Англия отняла нашу свободу, то мы достойно отомстили — мы похитили ее язык», — говорил мастер парадоксов Оскар Уайльд)... Прибавьте сюда то, что Джон Леннон и Пол Маккартни были потомками ирландских переселенцев, сохранивших некоторые культурные традиции «зеленого острова», — и вы получите довольно интересную пищу для размышлений, не так ли? Однако разве становится от того ирландская история частью британской или ирландцы — региональной разновидностью «гордых бриттов»?
С другой стороны, украинцы, сознательно выступавшие в качестве строителей Российской империи — и в государственно-политическом, и в культурном смыслах, несут за это ответственность и перед историей, и перед собственной нацией. Кстати: посмотрите-ка, как сегодня активно использует Российская Федерация украинок-шпионок на Западе — тут и Анна Чапмен (она же Кущенко), и Екатерина Затулывитер — и это ведь только те, которые «спалились»... Действительно, без украинцев и украинок Кремлю, наверное, придется угомониться и заняться, наконец, обустройством России в интересах самих россиян.
Собственно, это было бы полезно всем: с одной стороны, выздоровление от имперской паранойи, с другой — выход нации за рамки пограничной ситуации, в «простое» европейское бытие. Жаль только, что не все в России такие, как Алексей Широпаев.
