Смерть Дмитрия Александровича Пригова, внезапная и быстрая. На 66 году жизни — заметная потеря в нашем актуальном искусстве. Пригов — был человек-проект. Художник. Поэт. Философ. Человек-театр. Его роль в нашей культуре сравнима, пожалуй, с ролью Энди Уорхола в американской культуре нонконформизма.
Каждую минуту жизни он находился в состоянии творчества.
Чего стоит его одиозный проект писать стихи каждый день.
«У меня план, — говорил Пригов, — три стихотворения в день. Я вынужден писать, чтобы к двухтысячному году закончить 24000 стихотворений».
Почему вынужден?
Потому, что принят план. Да еще к дате. С одной стороны, так поэт вышучивал хронологическую природу цивилизации, манию жить датами и цифрами, с другой стороны — находился в постоянном состоянии творчества, к которому сам себя же приговорил.
Общение с Приговым для меня было роскошью.
— Дмитрий Александрович, чем пахнет белый цвет?
— Ну, это всем известно, белый цвет лишен запаха.
— А как же ландыш?
— Ландыш сластит, по настоящему белый запах только у льда.
Он жил далеко от центра, в Беляево, в обычном хрущевском доме. В девятиэтажке. Но в этой скуке он сотворил пещеру Аладдина. Все стены увешаны рисунками чудищ. Картины. Фотографии. А еще книги. Тысячи книг. А угощал гостей поэт любимым блюдом своего послевоенного детства — сгущенкой. Он варил банку в кастрюле, и потчевал коричневатой сладостью. Никаких примет заурядного человеческого житья в его доме не было — там витал только гордый и одинокий дух поэта.
Дмитрий Пригов родился 5 ноября 1940 года в Москве. Его отец был инженером, а мать — пианисткой. Это сочетание интеллекта и музыки в Пригове достигло высочайшего напряжения. Начинал он как скульптор. Окончил Московское художественно-промышленное училище. Стихи начал писать в середине 50-х годов. Быстро завоевал известность как яркий представитель концептуализма. Вскоре вошел в конфликт с советской властью, преследовался и был даже принудительно направлен на лечение в психиатрическую клинику (1986). Вышел из клиники только после волны протестов, как в стране, так и за рубежом. В СССР практически не издавался до начала перестройки. В новой России стал одной из самых ярких фигур современной культуры авангарда. Его стихи о «милицанере» вошли в нашу малую классику. Наиболее широко поэт представлен в собрании сочинений в 4-х томах, которое издано в Вене.
Пригов отмечен Пушкинской премией фонда А. Тепфера (1994), премией им. Б. Пастернака (2002).
О творчестве Пригова вышло несколько книг.
Его интеллект был сокрушителен, как и его память.
В молодости три года он провел в читальном зале библиотеки, где прочел собрания всех философов.
Он любил мысль.
По сути, это был дервиш, странник в ярких одеждах перформанса. Баобаб русского нонконформизма. Экзотический фрукт: ананас. Редкий зверь: жираф. Он был популярен в узких кругах, а в широкой публике чаще вызывал недоумение. Чего стоит хотя бы чтение стихов Пушкина нараспев, в манере буддийских монахов, распевающих священные мантры.
При всей агрессивности выступлений он был добродушен. Обожал собак. У него был любимый ньюфаундленд. Для общения на равных Пригов вставал на четвереньки и что-то глубокомысленно рычал. Пес его понимал. Клал лапы на плечи.
Последний раз я разговаривал с Приговым, весной, на выставке «Верю» в подвалах Винзавода. Выставка проходила под лозунгом: проект художественного оптимизма.
— Пригов выставил самый ударный объект всей большой экспозиции — настоящий огромный экскаватор, замотанный в черную ткань. На виду был только исполинский ковш с сияющими зубьями.
— И как называется ваша работа? — спросил я.
Подземные гады жмутся поближе к человеку, — ответил Пригов невозмутимо.
— А в чем оптимизм этого гада?
— Ну, он же закутан, тем самым его хищная суть менее агрессивна, — сказал художник.
Без Дмитрия Александровича Пригова культура нашего авангарда осиротела.
Вменяемость
Эту статью Дмитрий Александрович Пригов прислал в редакцию (www.grani.ru) незадолго до кончины. Она оказалась последней.
Ностальгия — дело приятное. Некий утишающий и утешающий, очищенный соответствующей оптикой образ выбранного прошлого. Чего уж тут плохого? Ничего!
И наше время не обойдено этим милым занятием. Но симптоматично, что предметом ностальгии стали 80-е годы XX века. Годы так называемого застоя советской власти — реального, построенного, завершенного (и как там еще?) социализма. Тоже неплохо. Важна только социокультурная вменяемость при созерцании подобного фантома и способность отличать его от исторической действительности. И в данном случае это примечательно (чему и была посвящена одна телевизионная передача) в отношении молодых людей, уже не ведающих всех интригующих деталей того времени.
Давно известен ностальгический феномен «руссоистского» человека, возмечтавшего опроститься, заново совпасть с чистым природным бытием. Давно известны и иронически-снисходительные оценки подобного рода мечтаний — он, этот человек, хотел бы приобрести свободу внекультурной естественности, сохранив, однако, и все обретенные культурой ценности. Уж как прелестно!
Подобное же демонстрировала и телевизионная аудитория при обсуждении сходной проблемы. То есть желание обрести прежнее как бы спокойствие и не отягощенное проблемами выбора и решений душевное состояние времен застоя, но сохранить при том вот эту самую возможность открыто обсуждать и критиковать, как бы даже и не замечаемую, как естественный воздух современного бытия. (Припоминается, как сын моего знакомого спрашивал меня: «А почему не разрешали Бродского, что там такого?» Вот именно: что там такого!) Соединить прежнюю как бы необремененность, сохранив возможность ходить на рок-концерты (которые были попросту запрещены). А также спокойно и не задумываясь покупать пиво, сигареты, кофе, а не стоять в очередях и при входе в кафе и магазины не спрашивать: пиво есть? Кофе есть? Сигареты и спички есть? Колбаса есть?
Помнится, еще долгое время во время поездки за рубеж я никак не мог отделаться от этой самой очаровательной привычки, входя в кафе, спрашивать: «Кофе есть?» Чем приводил в немалое смятение владельцев, предполагавших, что мне потребно уж и вовсе неведомое им неземное кофе.
Не могу не описать и (по-моему, уже не в первый раз мною поминаемое) некое совершенное в свое небесной почти простоте и честности меню в городе Братске 1978 года, где все продуктовые магазины сияли абсолютной чистотой, предлагая пораженному посетителю лишь гигантские торты ядовито-анилиновой сияющей окраски. Именно по сей причине как приезжий был я прикреплен к столовой местного лесопромышленного комплекса, куда и прибыл в кратковременную командировку. Первое блюдо в пустоватой столовой называлось — суп пустой, незаправленный, что прямо соответствовало действительности. Второе — рожки с колбасными обрезками (единственно вдохновляло, что у кого- то наличествует и сама колбаса, коли помянуты ее обрезки). И третье — в углу, на покрытом повытертой клеенкой столе значились майонезные баночки с желтоватой жидкостью, напоминая поликлиничную лабораторию с анализами тощей мочи пожилых, немощных обитателей местных окрестностей. Надпись значила: чай жидкий без сахара.
Во всем этом, конечно, по контрасту с нынешними временами тотального рекламного обмана и соблазна, поражала исключительная, почти исповедальная честность названий. Да, невозможно не помянуть и единственный на всю столовую ножик, просверленный в ручке и посредством проволоки крепившийся к длинному проводу, протянутому вдоль всего помещения, и перемещаемый по желанию едоков из одного конца в другой.
Так что, думается, ностальгические образы прошлого вряд ли насыщены подобного рода очаровательно-отталкивающими деталями. Да и вообще, заманчиво оказаться в пушкинскую эпоху, но предпочтительнее в родовитой дворянской петербуржской семье, а не крепостным у какой-нибудь Салтычихи. Да и в советские времена опять-таки прелестно оказаться в московской академической или артистической просторной семейной квартире, а отнюдь не лагерником среди заснеженных пространств Колымы или под надзором КГБ. Или в психушке. Все это понятно.
Не очень понятны самозабвенные (именно что само-забвенные, так как все вполне в пределах еще неотсохшей памяти) сирены, вроде Кургиняна, воспевающие прелести того времени перед лицом мало что помнящей, да и попросту не знающей о том молодежи.
Основной аргумент в пользу преимущественной гуманности советского строя — это некий всеобщий пафос, особенно проявившийся в период великой войны. Ну так ведь неземной пафос и неземное единение было и у другого народа, покорившего всю Европу и с невероятной яростью противостоявшего почти всему, ополчившемуся на него, миру. Да, любовь и верность вождю была не меньшая. Вспоминается некое как бы работавшее во всех ситуациях позднее оправдание: простой и честный член коммунистической партии. Однако, если подумать и примериться, тот же аргумент, перенесенный на другую почву, звучит как-то странновато: честный и простой член фашистской партии.
И, естественно, надо понимать, что неоднократно поминаемые во всех диспутах как неотразимые аргументы бесплатное образование и медицина (кстати, сами по себе не подлежащие сомнению в их социальной полезности) подавались, так сказать, в комплексе со всем остальным. (Наподобие ныне уже и не припоминаемых комплексных продуктовых наборов, куда помимо необходимых и трудно добываемых масла, колбасы и пр. включались и абсолютно не нужные вам, скажем, какие- то крупы. Но выбирать не приходилось — все продавалось только в едином комплексе.)
То есть, повторимся, нужна элементарная осведомленность и социокультурная вменяемость. А там уж и выбирай, что тебе больше приглянется, особенно в виде шляпки или песенки. Кто против? Я — нет.
