(Окончание. Начало см. в «Дне» от 15.06.2007 г.)
Венецианская биеннале похожа на мощный взрыв, эпицентр которого — в выставочном парке Джардини Наполеоничи, где собраны национальные павильоны, и в Арсенале, а «обломки» в виде разнообразнейших выставок разбросаны по всему городу. Отделаться стандартной фразой о глазах, которые разбегаются, — значит, не сказать ничего, ведь под некоторые экспозиции отведен не один этаж и не один десяток залов. Попробую передать только наиболее яркие впечатления.
К настоящему марафону вынуждает Арсенал — исполинская, переоборудованная из старых военных складов галерея протяженностью более чем километр. Эта грандиозная экспозиция (ее частью является также Итальянский павильон в Джардини) формируется по личной программе руководства Биеннале, поэтому не обременена излишней репрезентативностью и рекламными задачами, которые так или иначе сопутствуют обустройству национальных павильонов.
Благодаря такому принципу составления эта часть Биеннале помогает понять идеологическую направленность всего форума. Первые же несколько залов в Арсенале не оставляли сомнений: политической интенцией является антивоенная борьба. Арсенал, собственно, и открывала большая инсталляция Люки Буволи (родился в итальянской Брешии, работает в США) «наипрекраснейшее послезавтра». Здесь еще чувствовались сугубо итальянские расчеты с собственной историей — ведь название проекту дала фраза, сказанная основателем футуризма (а после певцом фашизма) Томмазо Маринетти своей дочери Виттории: «Важно не то, что сейчас... а наипрекраснейшее послезавтра». Центральная часть — пространственный коллаж, масштабная реплика на творчество футуристов: острые углы, стремительные линии, стилизованные исполинские буквы, образующие лозунги о «послезавтра». Похоже, будто футуристическую выставку пропустили через издевательский постмодернистский фильтр. Последнее предположение усиливается сопутствующим видеофильмом, там интервью со старой Витторией, а потом композиция из кадров фашистской кинохроники, современных съемок авиашоу под сначала бравурную, а потом искаженную песенку муссолиниевских летчиков. Парад самолетов оборачивается падением стаи неловких суперменов, а прекрасное послезавтра — пощечиной самоуверенному позавчера.
Сарказм Буволи подхватывают аргентинец Леон Феррари — скульптурным изображением Христа, распятого на американском истребителе, и афроамериканец Чарльз Гейнс, гоняющий по кругу над макетом города игрушечный самолет, который под фонограмму криков ужаса ныряет под землю, прорастая обгоревшими обломками, а называется все это «Часы авиакатастрофы», поскольку на самом деле таким образом отмеряются определенные часовые промежутки. Итальянец Паоло Каневари отнесся к теме серьезнее, срежиссировав фильм с мальчиком, забавляющимся жуткой маской на руинах штаба сербской армии в Белграде. Француз Мелик Оганян ограничился показом фильма о событиях 11 сентября 1973 года в Сантьяго, а израильтянин Павел Вольберг — традиционными репортажными фото из зоны арабо-еврейского конфликта. Работа американки Эмили Принс понятна уже из названия: «Американские военнослужащие, мужчины и женщины, погибшие в Ираке и Афганистане (не считая раненых, а также ни иракцев, ни афганцев)». Три года подряд она рисует посмертные портреты военнослужащих, непременно приписывая к каждому биографию жертвы и складывая это в конвертах в особый архив, — в общем накопилось уже 3800 карточек. Налет архивности присущ и соотечественнице Принс, Дженни Холзер (выставлена в павильоне Италии). Ее композиции — это фактически увеличенные копии отчетов патологоанатомов, справок о смерти иракцев, погибших в печально известных тюрьмах Гуантанамо и Абу Грейб, а также американцев, убитых в последних войнах. Несмотря на явную тенденциозность, оба проекта действительно трогают. А вот британец Нейл Хемон использует милитаристский антураж только как элемент постановочных фотографий, чтобы создать статичные портреты советского моряка и немецкого унтер- офицера времен Второй мировой, американского солдата во Вьетнаме и др. Пафоса нет, до карикатуры недотягивает — поэтому непонятно, зачем сделано.
Заигрываний со смертью в целом столько, что из них образовались отдельные секции. Например, Жан Кристиаан Браун, который свою биографию ограничил фразой: «Все еще на этом свете», развлекается, фотографируя надгробия, которые украшает ширпотребным хламом наподобие огромных футболок с надписью «люблю маму», хеллоуинских скелетиков, игрушечных кроличьих головок. Рядом на десяти экранах крутится видео китайца Янга Женшонга «Я умру»: люди разного возраста, социального положения, пола произносят роковую фразу; главная изюминка картины — наблюдать за выражением их лиц и за интонациями. Наконец, американо-итальянец Анджело Филомено устроил настоящий балаган. На его огромных темно-лазурных, почти фиолетовых полотнах черные-черные скелеты ведут достаточно бурную жизнь. Испражняются бисером («Испражняющийся философ»), наблюдают за падающими звездами («Холод»), летают с любимой на метле («Моя любовь поет, когда этот цветок рядом (Философ и Женщина)»). Смахивает на попытку иллюстрации к текстам Гоголя, но слишком китчевую.
Для испанца Игнаси Абалли насилие является лишь частью информации, зафиксированной документом, а сам документ, сжатый до формата газетного заголовка или строки, — частицей огромного панно под названием «Списки». Это бесконечные столбцы статистики, — количество убитых, раненых, погибших, количество животных, денег, книг... «15 погибших, 1200 погибших, 400 погибших», — разными шрифтами, цифра за цифрой, строка за строкой, а на достаточном расстоянии выглядит как минималистичное черно-белое панно.
Как уже отмечалось в первой части этого обзора, одной из особенностей Биеннале-52 было внимание к художникам стран третьего мира. Отдаленное соответствие «Списки» Абалли находят в работе нигерийца Эль Анацуи — он также компонует свои произведения из большого количества простых элементов, однако использует не буквы, а куски алюминиевой и медной проволоки. В результате появляются огромные (приблизительно 4х4 метра) орнаментально- абстрактные полотна — по- африкански яркие, по-европейские загадочные.
Но настоящим эльдорадо экзотики является Итальянский павильон. Здесь преобладает живопись, а инсталляции и видеоарт в явном меньшинстве. Буквально бьют по глазам полотна Чери Самба (Демократическая Республика Конго). Кровавый раздор, которым охвачена родина художника, вылился у него в странную смесь поп-арта, сюрреализма и мрачного гротеска. Человек, из головы которого растут стреляющие дула, горы трупов, небо, покрытое геометрически правильными созвездиями, и все прорисовано с холодноватой старательностью... Если это наивное искусство, то такая наивность равна отчаянию. Подобное можно сказать и о пакистанке Налини Малани, которая живет и работает в Индии. Ее живопись очень далека от распространенных представлений об индийской певучей и радостной культуре. На своих больших акриловых картинах она сталкивает азиатские и европейские мифы, образы, заимствованные из медиа, науки, древнегреческой культуры и тому подобного. Среди то ли микро-, то ли макрокосмоса в причудливом танце соединяются боги, животные, люди, микроорганизмы, машины, части тел, калеки, эмбрионы. Четкость контуров утрачена, поэтому все может быть всем; Малани довольно точно удается создать ощущение цивилизационного хаоса.
Экзотичность японских художников, скорее, технократичного свойства. Изими Като рисует неких гуманоидов, всегда отстраненных чужестранцев в сверхусловном пространстве. Одним из наиболее заметных объектов в павильоне Италии была видеоинсталляция dolefullhouse молодого художника под псевдонимом Табаимо. Две исполинских руки — благодаря неизменно фронтальному плану могут восприниматься как руки зрителя — обустраивают игрушечный домик — заносят туда мебель, предметы обстановки, посуду. Постепенно бытовая материя начинает сопротивляться, в интерьерах хулиганит абсолютно неуместный осьминог, и дело кончается потопом, благодаря которому выясняется, что дом является телом упрямого строителя.
Игра с различными изобразительными средствами не является, однако, прерогативой только азиатских или африканских творцов. Афроамериканка Кара Волкер, комбинируя видео, 16-мм киносъемку, накладные силуэты, создает незабываемые фильмы в манере театра теней — притчи о жизни чернокожего населения, об отношениях белых и черных. На экране бушуют любовь и ревность, мертвые восстают из земли, кто-то жертвует собой, кто-то мстит. Убедительность и самобытность этих лент такова, что они кажутся сделанными автохтонным африканским художником, а не современной обитательницей американского мегаполиса.
Но все же работы именно европейских и американских художников тяготеют к другому эстетическому полюсу Биеннале, который можно назвать минималистским; согласно лозунгу форума, здесь скорее чувствуют разумом. Бельгиец Френсис Элис, ныне живущий в Мексике, в своем «Болеро» (Арсенал) сосредоточился на чистке обуви: сугубо механический процесс означает только сам себя, однако нарисованный, как мультфильм, в сопровождении декларативной песенки превращается в изысканный манифест «искусства ничто». Патриарх актуального искусства (96 лет!), американо- француженка Луиз Буржуа представлена в павильоне Италии сборной работой «Гарри Трумен». 74 листочка из обычного блокнота, заштрихованных чернильной ручкой и карандашами, иногда — нарочито небрежные человеческие фигуры, но большей частью все та же штриховка. Так мог бы развлекаться студент художественного колледжа, скучая на лекциях по истории; фокус, однако, в том, что этой последовательности будто бы примитивных рисунков присущ свой ритм как в цвете, так и в интенсивности изображения. Это действительно и определенное повествование (в частности, о государственном муже, жизнь которого и состоит из исписанных бумаг), и самодостаточная абстракция.
Хотя относительно абстрактности первенство удерживает Итальянский павильон. Там собраны работы почти десятка по большей части западных абстракционистов, творчество каждого из которых нуждается, наверное, в отдельном разговоре. Американец Томас Нозковский, подражающий Питеру Мондриану и Казимиру Малевичу, еще одна супрематистка, автор огромных черных, белых и красных прямоугольников Эллсворт Келли (США), ее соотечественники Роберт Риман и Сол ЛеВитт — почти монохромные белые и серые работы соответственно, по-своему экспрессивные Герхард Рихтер (Германия) и Одили Дональд Одита (Нигерия— США)... Действительно интересной и неповторимой в этом ряду является живопись 77 летнего бельгийца Рауляде Кейзера, умеющего соединить рациональность абстракционизма с мягким, чувственным мазком — и поэтому его картины выглядят по-своему романтичными. В целом же, этот «парад нефигуратива» еще раз доказал, что абстракционизм академизировался окончательно, оброс тяжелым слоем банальностей, и часто выглядит на больших выставках как проходное место.
Продуманная примитивность присуща уроженцу Днепропетровска, живому классику концептуального искусства Илье Кабакову (хотя теперь он живет и работает в США, в номере гламурного журнала, посвященном биеннале, его назвали именно украинским художником). Кабаков вместе со своей женой Эмилией — непременные участники Биеннале. На этот раз они представлены двумя проектами — «Манас (Утопический город)» (Арсенал) и «Корабль толерантности» (набережная Гранд-канала). Кабаков работает с проявлениями различных идеологий — культурных или общественных — следуя специально обедненной эстетике. Визуальный ряд остается на уровне книжных иллюстраций, в центре композиции оказывается что-то максимально незначительное или просто текст. «Манас» построен именно по такому принципу. Согласно авторской легенде, этот город существовал тысячи лет назад в Северном Тибете, причем земной Манас представлял собой точную копию небесного. Город составляли восемь гор вокруг идеально круглого озера. Каждая из гор вмещала особые устройства и помещения. В одной — модель ада, рая и чистилища, во второй — райские сады с фонтаном, в третьей — специальные антенны, способные останавливать течение времени, в четвертой можно было получить сигналы из наносферы, из пятой —наблюдать за жизнью инопланетных цивилизаций, в шестой — смотреть сны, в седьмой — заряжаться космической энергией, в восьмой — выходить через гигантский туннель к свету... И все это изложено на небольших рисунках, в весьма схематических чертежах и сопровождающих текстах. Еще есть модель Манаса — самый обыкновенный деревянный макет. Собственно, энергия произведения и возникает именно из противоречия между завораживающе нечеловеческими масштабами Манаса и абсолютной будничностью, даже топорностью иллюстраций. Каждый может побывать там в своем воображении, но почвой для нее все равно будут оставаться эти рисуночки и некрашеная фанера.
Другой проект супругов Кабаковых — «Корабль толерантности» — является полной противоположностью «Манасу»: яркий, без упражнений в иронии. Этот настоящий корабль — построенную в Египте деревянную шхуну — нынче могут видеть все, кто ежедневно проплывает венецианским Гранд-каналом. Паруса сшиты из рисунков египетских детей — на темы все той же толерантности, согласия, дружбы. И выглядит это искренне и красиво — характеристики, которые ранее опусов Кабакова почти не касались.
Биеннале, при всем своем разнообразии, интересна еще и тем, что на ее обочине существует также масса диковин, не укладывающихся ни в какие рамки. В перенасыщенном пространстве павильона Италии почти затерялись работы двух безвременно умерших художников. Источником вдохновения для немца Мартина Киппенберга (1953— 1997) были, очевидно, эксперименты художников 1920-х годов — от Марка Шагала до футуристов и экспрессионистов — но это практически ни о чем не говорит. Эмоциональная выразительность и глубокая оригинальность этих полотен являются достойными упомянутых образцов, а еще немного напоминают и о наших, украинских бунтарях от искусства тех же времен.
Бразилец под псевдонимом Леонилсон (1957—1993) представлен всего тремя небольшими работами, которые, впрочем, запоминаются лучше, чем большинство того, что висит по-соседству. Творчество Леонилсона сложно классифицировать — это что-то на грани литературы, графики и визионерских видений. Две работы вообще вышиты по льну и войлоку, на них соединяются текст и картинка, но совсем по-иному, чем у того же Кабакова — это не ироничное остранение идеологем, а, скорее, скупое, минималистское документирование творческих галлюцинаций. Образов мало, их присутствие и размещение на ткани или бумаге кажется случайным, настолько же спонтанным, как и сопровождающий текст: «Ни бомб / ни замков на песке / ни барабанов / это за мой счет / соль, пот, слюна / пустой человек / одинокий / готовый»; однако то, как эти составляющие соединены, порождает пронзительную, высокую поэзию.
На маргиналиях действительно остается немало интересного. Например, экстремистские выходки молодого венецианца Нико Васкелари (между прочим, обладатель спецприза Главной дирекции современного искусства и архитектуры). Публику загоняют в темный зал, одна стена которой украшена горшками с цветами, другая — десятками громкоговорителей, из отверстий между динамиками выпрыгивает Нико и вместе с соратниками, таскающими за ним микрофон на длинном проводе, устраивает настоящую вакханалию. Его крики, искаженные и усиленные аппаратурой, валятся на зрителей настоящей звуковой лавиной, сам он в лучших традициях панк-перформансов бросается на публику, разбегающуюся от него врассыпную. Действительно опасно, жутко и захватывающе.
Другие юные нонконформисты оккупировали целый катер, курсировавший вдоль набережной, и превратили его в настоящий ковчег уличного искусства: графити, рэп, плакаты, антибиеннальские демонстрации с нижним бельем вместо знамен, восторженная детвора, которая разрисовывает мелом историческую набережную. Третьи смутьяны, бразильськие, построили под открытым небом в парке Джаржини Наполеоничи целый городок — дома, горы, улицы — из песка, кирпича, картона, ненужных железок, игрушечных автомобилей, назвали его Моринхо и каждый вечер устраивали там концерты. От павильона к павильону слонялись пара лысых трансвеститов в розовом, кто-то переодетый в католического монаха, склонного, однако, к буддийским медитациям, и еще множество артистичных сумасшедших, которых только и можно увидеть именно здесь, в Венеции.
Также в определенным смысле в стороне, вне стилевых и идеологических оппозиций, осталось, наверное, самое выдающееся произведение 52-й Биеннале — «Океан без берега» гения видеоарта американца Билла Вайоли. К счастью, он не участвует в конкурсе, иначе забрал бы все призы. Здесь нет ни модной интерактивности, ни скрытых или явных деклараций. Просто три монитора, установленных на трех алтарях небольшой церкви Сан Галле. Мониторы высокие, прямоугольные. Установлены чуть выше линии глаз, поэтому приходится поднимать взгляд — в таком же ракурсе разглядывают иконы. Из звуков — только равномерный отдаленный гул. В каждом экране зияет густая черная пустота. Постепенно, где-то там, в глубине, появляется нечеткое серое пятнышко. Оно приближается, приобретая форму человеческой фигуры. Шаг за шагом, и вот уже совсем близко, прорывает пелену воды, которая, оказывается, разделяла нас, с шумом и брызгами выступает на передний план; все фигуры в человеческий рост, поэтому эффект присутствия чрезвычайный. Приходят молодые и старые, мужчины и женщины, люди разных рас. Медленно, отряхиваясь и озираясь, пришелец наконец останавливает свой взгляд прямо на тебе. Вы смотрите друг другу просто в глаза. Между вами не сказано ни слова, однако за отведенное вам недолгое время ощущаешь всю историю, всю трагедию именно этой, прежде незнакомой тебе особы. Вот еще несколько секунд, прощальный взгляд уже через плечо: ему или ей нужно возвращаться туда, откуда, на самом деле, нет возврата; и это короткое свидание было на самом деле только наваждением, сном, гладкая поверхность воды расступается и поглощает того, кто только что был здесь, неумолимо превращая в нечеткое серое пятно, пряча в себе навсегда. И, возможно, это был самый родной тебе человек. Возможно, им был тот чернокожий, который словно просил прощения за что-то давнее. Или та девушка, которая до последнего не хотела уходить, все смотрела и смотрела на тебя, и уже оттуда, уходя в вечную мглу, провела рукой по разделяющей вас поверхности. Этот белый мазок, последняя вспышка нежности, до сих пор стоит у меня перед глазами. Если кто и воплотил стопроцентно девиз биеннале, гармонизировав разум и чувство (думай чувствами — чувствуй разумом), то это, безусловно, Вайола; более того, его «Океан», вне всяких сомнений, относится к лучшим мировым экранным произведениям о жизни и смерти.
Конечно, вне границ этой статьи осталось еще много талантливых художников и заметных произведений. Но увиденного достаточно, чтобы сделать определенные выводы относительно самой биеннале. Не утратив своего влияния, она стала более заполитизованной, но, с другой стороны, засвидетельствовала мощный прилив свежей крови почти во все жанры современного искусства. Последнее становится все более ярким и непосредственным, избавляясь от как концептуалистской сдержанности, так и постмодерной аморфности — тенденций, которые господствовали последние несколько десятилетий. Чувства будоражат разум, разум концентрирует страсть на новых идеях, «третий мир» великодушно делится именами и находками с «первым». Пока что обходится без революций...
За возможность увидеть все это автор благодарит центр современного искусства «PinchukArtСentre».
