Евпатория настолько понравилась отцу, что в следующем году он решил опять поехать туда и снова поселиться возле Мойнакского лимана. На этот раз к нам пожелали присоединиться дядя Боря и тетя Клава. Со своими родственниками отец всякие отношения прекратил, их фотографии и адреса порвал на мелкие кусочки и сжег, ведь шел 1937 год, и этим все сказано. Что же касается маминых родственников, то тетя Клава была во всех отношениях абсолютно невиновна, а дядя Борис основательно проверен (он недавно вступил в партию). Сейчас я понимаю, что это ничего не гарантировало, но отец всегда имел определенные иллюзии. К тому же он так хвалился этой «благодатной Евпаторией», что Боре нестерпимо захотелось ехать туда, Клава же сказала, что она относится к поездке индифферентно (это ее самое любимое слово), значит, по крайней мере, не против нее.
Было решено, что наша семья по дороге заезжает в город со зловещим названием Днепродзержинск, где на каком-то металлургическом заводе «жил, работал и боролся» под руководством партии Ленина-Сталина дядя Боря. Он там не только боролся, но и имел настоящую квартиру (мы жили в наемной, «у хозяина»). От дяди недавно сбежала с дочерью его бывшая жена Зоя, потому что по ночам, вместо того чтобы делать дело, он донимал ее изучением истории партии. Значит, мы все могли переночевать у него абсолютно свободно. Так мы и сделали, тем более, что приехали уже ночью и ничего не хотели, только спать.
Рано утром дядя разбудил всех нас криком: «На зарядку становись!» Он только что сдал нормы на значок БГТО и, не теряя драгоценного времени, взялся готовить значительно более сложный комплекс ГТО*. Мы, конечно, никакими зарядками не занимались, комплексов не имели и не сдавали. С меня было достаточно того, что я целыми днями носился по дворам наших соседей в Жмеринке и каждое воскресенье совершал вместе с отцом дальние прогулки в славные подольские леса. Поэтому мы так- сяк подергали руками и ногами, чтобы хоть как-то удовлетворить настойчивого дядю, и «организованно» пошли вместе с ним на Днепр купаться. Боря хвастался, что он присмотрел такое место, где никто не купается — обстоятельство существенное, потому что в те далекие времена купальные костюмы только начали появляться в столичных магазинах, а до нашей Жмеринки еще не дошли.
Мы нашли свободное место между большими черными баржами. С обеих сторон полыхали огнем и извергали желтый дым какие-то гиганты металлургии. Отец недовольно покрутил носом, но Борис с гордостью сказал:
— «Раньше мы не имели химической промышленности — теперь она у нас есть», — тов. Сталин, «Вопросы ленинизма», стр. хyz». [Извините, но страницу я сразу выбросил из головы].
Но Днепр есть Днепр. Пока я пытался постичь огромные размеры этой реки, отец без лишних разговоров сбросил всю одежду (тете Клаве было сказано индифферентно сидеть носом к барже) и с разгона прыгнул в воду. Он вынырнул, быстро поплыл от берега, а потом остановился и закричал Боре:
— Кум, плывите ко мне!
Но дядя Борис положил часы и как раз отмерял десять минут, отведенные спортивной наукой на «остывание» организма перед вхождением в воду. Так что отец подплыл, поставил ладонь вертикально, несколько раз побрызгал на него и сказал:
— Плюньте на свою теорию, лезьте в воду.
Но Борис сидел неподвижно, не отрывая глаз от часов, и только проговорил:
— Кум, плывите, куда хотите, а на меня не брызгайте.
Отец и поплыл себе, а я подошел к воде, нерешительно ступил несколько шагов, пока вода достала мне до колен. Потом нагнулся и окунул руки по локти. На большее я не осмеливался, потому что плавать совсем не умел. Пока я так стоял и мучался и давал себе обещания научиться плавать, отец заплыл далеко и отдыхал, лежа на воде. Мама, которая спокойно сидела в платье на берегу и вышивала, вернулась к Боре и сказала:
— Да иди уже купаться... — и вдруг вскрикнула: — А что это с тобой?
Я оглянулся. Дядя Боря был весь покрыт коричневыми пятнами, которые на наших глазах темнели. Там, где вода уже высохла, они были черные. Мама начала изо всех сил звать отца:
— Живей сюда! С Борей плохо!
Пока отец приплыл, процесс покраски Бори завершился. Он выглядел, как леопард, разве что черные кляксы были разного размера и расставленны более хаотично.
— Зачем вы, кум, меня чем-то забрызгали? — спросил он голосом, в котором не было обычной для него искусственной бодрости. — Это, наверное, из какого-то цеха раствор в воду спустили, а может, с баржи...
— Вздор, — сказал отец, — надо было вам плыть со мной. Прыгайте в воду, все смоется.
Но мама внимательно присматривалась к отцу и менялась в лице.
— А ты, Димуся, тоже чернеешь, только везде.
Я глянул на отца. Действительно, он, когда раздевался, был белее. Все так и уставились на него. Повернула голову даже ко всему индифферентная тетя Клава, хотя отец был голый. Но недолго видели мы перед собой моего папу. Через несколько минут вместо него уже стоял негр. Мне даже показалось, что и губы его стали толще, как должны быть у негра. Но вдруг молнией в голове у меня мелькнула мысль: «А что, если и я?» А как же! Мои руки от пальцев до локтей становились черными, ноги темнели ниже колен. Теперь мама бросилась ко мне.
— Что за паникерство, — заговорил Борис. Он уже пришел в себя и опять был оптимистом. — Марш домой и — мылом, мылом. Все будет в порядке.
К сожалению, дома оказалось, что мыло эту краску не берет.
«Далеко протягивает химия руки свои в дела человеческие», — говорил Ломоносов и был-таки прав.
Несколько часов все общество бурно обсуждало, сдавать ли билеты в Евпаторию и сколько на этом придется потерять. Борис как руководящая и направляющая сила категорически настаивал: ехать. Негры, мол, — борцы с колониализмом, отцу гарантировано хорошее отношение со стороны советских людей. Мама была более осторожна.
— Ты, Димочка, все время молчи, не дай Бог сказать что-нибудь по-русски. Сразу арестуют, подумают, что перекрашенный диверсант. А так — раз негр, то ничего не понимает и ничего сказать не может.
Выезжали мы, к счастью, поздно вечером, а в темноте все, как негры. Только проводник, осветив фонариком, спросил папу подозрительно:
— Ваш билет, товарищ.
— У меня, у меня на всех, — закричала мама.
Мы закрылись в купе и легли спать. На утро уже были в Крыму. Проводник пришел предлагать чай, но мама сказала, что они (такие, как папа) чая не пьют, только сок кокосовых орехов. Папа молчал, иногда показывал белые зубы в широченной улыбке.
После станции Джанкой возле нашего купе собралось целое собрание. Сначала заглядывали искоса, молча, потом одна женщина сказала:
— Вон как у людей бывает, такого мужа нашла. Ну, вы себе как хотите, а я бы не смогла.
— А это не имеет значения, лишь бы он смог, — парировала другая, — а по всему видно, что еще и как может.
— Что вы такое говорите при детях? — вспыхнула первая (я, правда, если считать детей, был в единственном числе).
— Не в том проблема, — взял слово высокий грузный мужчина в золотом пенсне. — Должен признаться, я не понимаю феномена мальчика. Я биолог-специалист, и до сегодняшнего дня был абсолютно уверен в принципиальной невозможности реализации такого фенотипа при наличии указанного генотипа. Обратите внимание на неравномерное распределение окраски кожи ребенка. С точки зрения хромосомной теории, каждая клетка несет полный набор хромосом. Расцветка не может быть неоднородной, никакие причуды генетически невозможны. Но ведь... его величество факт, если хотите — эксперимент... Нет! Решительно не понимаю!
— Кто это здесь проповедует монархические идеи? — отозвался с верхней полки дядя Борис. — У нас, в основном, построен социялизм, страна под руководством товарища Сталина уверенно шагает...
Биолог неожиданно побледнел, даже золотое пенсне его поблекло, и вдруг все массивное тело спеца исчезло, как привидение. Я глянув в коридор, но убежали и женщины, только слышно было, как щелкают щеколды замков на дверях купе.
Первая атака была отбита. Дядя Борис, как будущий значкист ГТО, легко спустился на руках с верхней полки, хотя роста ему было маловато, чтобы достать ногами до пола, и в конце он вынужден был прыгать.
— Классовый враг не дремлет, — сказал он. — Из какого купе этот тип? — спросил меня.
— Думаю, он уже успел спрыгнуть с поезда на ходу, — предположил я.
— Успокойся, Боречка, — сказала мама. — Закрой двери и посмотри лучше на себя в зеркало. Снимай с головы платок.
Дядя закрыл купе и размотал кусок полотна, которым была перевязана его голова. Ничего особенно страшного не было. Брызги в основном попали ему на грудь и живот, сейчас их надежно скрывали майка, рубашка да еще и френч. Лицо же было почти чистое. Только на лбу, в самом центре, над переносицей, чернела клякса, как у индийских танцовщиц, только побольше. Этим, однако, схожесть Бори и танцовщиц и ограничивалась. В отличие от их легкомысленного наряда, который прикрывает только самое необходимое, партийную тужурку дяди можно было наглухо застегнуть на все пуговицы, хоть это и выглядело бы абсолютно некстати в июле да еще и в Евпатории. Я уже не говорю о том, что ноги у индусок были вдвое тоньше, да и вдвое длиннее дядиных.
Но поезд уже приближался к Евпатории. Мама ловко повязала Борисов лоб импровизированным платком, ликвидировав тем самым единственный элемент его схожести со страстными красавицами далекой Индии. Мы вышли на перрон.
Когда мы вышли, мама сказала дяде Борису:
— Ты здесь не крутись в своей чалме, а быстро беги и найми какую-нибудь подводу у татар, они стоят напротив вокзала.
Борис побежал, а тем временем вокруг нас собралась целая толпа любопытных. Не знаю уж, кто из нас больше удивлял публику: папа — стопроцентный, но немой негр, или я — с белым лицом, но с черными руками и ногами.
— А ну, задери штанину, там действительно белое, — просили меня.
— Как молоко! Как же это так! Ну и чудеса! Почему все-таки ты не серый? А что утверждает генетика?
Генетики я не знал. Наконец, один мужчина сказал, что бывают же вороные жеребцы в белых «носочках». Но кто-то из публики возразил, что это выведено искусственно, а здесь все, по-видимому, естественно. Мама подтвердила, что естественно, и все безосновательно успокоились.
Внимание переключилось на отца.
— Почему твой папа ничего не говорит?
— Да он только недавно приехал, — вмешалась мама.
— Вот молодец, сделал ребенка и уехал на восемь лет!
— Да его империалисты к нам не пускали, — оправдывалась мама.
— И ни единого слова не знает? Даже «хлеб»?
— Ну почему же, «хлеб» знает. А ну, скажи, Димочка, — это я его так называю, потому что по-африкански сложно, — объяснила она.
— Хлэп, хлэп, — сказал папа.
— Это хлеб.
Все засмеялись, зааплодировали.
— А как же его настоящее имя? — поинтересовался кто-то.
— Звать, звать как, скажи, — закричала мама папе.
— Нггрбуммгнуабу, — прорычал папа, тыкая себя черным пальцем в грудь. Потом посмотрел на всех своими голубыми (!) глазами и добавил:
— Рус — карашо... Дьюшпа! — неожиданно закричал он.
Все были в восторге.
— Молодец! Скоро будет хорошо говорить по-русски.
— «Да будь я и негром преклонных годов...» — вспомнил кто- то. Разговор приобрел политический характер. Каждый хотел продемонстрировать свою страстную любовь к советской власти.
— Империалисты — харакири! — закричал отцу один мужчина, проводя ладонью почему-то по шее. Я захотел показать свою просвещенность.
— Харакири — это по-японски. Он не понимает. И кроме того, самураи делают харакири на животе.
— А как же ему сказать? — поинтересовался противник империалистов.
— Говорите «чик-чик». Это я его так научил.
— Чик-чик самураев, чик-чик империалистов! — заорал борец за свободу колониальных народов.
— Родному Сталину ура! — послышалось сзади. Это подошел дядя Борис. Все закричали:
— Ура!
После трехкратного «ура» Борис схватил саквояж и сумку и скомандовал:
— За мной!
Мы подхватили вещи и побежали, а за нами — целый хвост публики. Но татарин запротестовал:
— Мой осел везет пять человек! Остальные пусть нанимают других.
Толпа рассеялась по привокзальной площади в поисках транспорта, хотя несколько не в меру любопытных потянулись за нами.
Смышленый татарин быстро повернул своего ослика в какой- то переулок, и мы оторвались от преследователей. Когда выехали в степь, мама сказала:
— А теперь послушайте меня. Ваше счастье, что Боря так быстро нашел Ахмета с ишаком. Если бы подошла милиция, были бы мы бедные. Версия у нас совсем глупая, а сказать правду — не поверят.
Она успокоилась только тогда, как мы заехали наконец во двор нашего нового хозяина и оказались за высокой каменной стеной из ракушечника — желтого камня, из которого в Крыму строили тогда абсолютно все.
Жара была страшная, и дядя Боря с огромным наслаждением снял с себя тужурку, проверил, на месте ли партбилет, и остался в конечном счете в одних трусах. Наш приветливый хозяин, сев на корточки, долго разглядывал кляксы на теле дяди, плевал на них, тер пальцем, цокал языком. Наконец морщины на его лбу исчезли, и он уверенно объявил, что существует только одно средство, которое помогает вообще от всего, а тем более от нашей беды. Это рапа Мойнакского лимана. Она разъедает и смывает все. И лечит все.
— Моя кобыла, — рассказал Ахмет, — в прошлом году где-то съела битое стекло и чуть не сдохла. Я затянул ее в лиман по пузо, она постояла там несколько часов — и веселая и здоровая прибежала домой.
Тетя Клава спросила, лечит ли рапа ревматизм и другие барские болезни. Ахмет ответил, что именно ревматизм все здесь и лечат.
Мама поинтересовалась, лечат ли на лимане плоскостопие, имея в виду мою проблему, и Ахмет заверил, что за неделю она забудет о всяком плоскостопии у ее ребенка.
Тогда отец спросил, а можно ли здесь вылечить старческое слабоумие, и здесь Ахмет заявил, что рапа из лимана — это первое средство против старческого слабоумия.
Дядя Борис, в свою очередь, захотел узнать, лечит ли рапа импотенцию, и Ахмет сказал, что импотенция проходит у беспартийных уже на третий день, а у членов партии — через месяц. Дядя очень рассердился на проклятое озеро за такую дискриминацию коммунистов и сказал, что туда не полезет. А озеро надо на Соловки.
— Как, кум, вы это сделаете, оно же не человек, — удивился папа.
— Очень просто, — возразил Борис. — Построить канал и перекачать всю воду на Соловки. Сейчас техника все может, а мы уже в основном закончили индустриализацию страны.
Но мама сказала:
— Ты, Боря, не гарячись, делай, как Ахмет советует, пока тебя самого туда не заслали.
И вот, когда наступили сумерки, мы все: черные, белые, пятнистые и такие, как я, — с непонятным фенотипом — отправились на Мойнаки. Я очистился первым. Отцу же было не до шуток. Ему пришлось погружаться в воду с головой, а это на Мойнаках не очень приятно: как глаза не закрывай, а рапа проникает и печет, хоть кричи, хоть плачь. Из-за этого и Боря немного помучился с кляксой на лбу. Но как бы там ни было, через какие-то полчаса мы стали обычными белыми людьми, а дядя Борис сказал, что, хоть он и член партии, а ему таки стало легче, и уже завтра утром он начнет искать себе новую, политически «подкованную» жену.
* ГТО — «готов к труду и обороне»,
БГТО — «будь готов к труду и обороне» (низшая степень готовности как к первому, так и ко второму).
