Бог умер!
Свой знаменитый афоризм Ницше вложил в уста «сумасшедшего» персонажа «Веселой науки». «Где Бог? — воскликнул он. — Я скажу вам! Мы его убили — вы и я! Все мы его убийцы!.. Бог умер! Бог мертв! И это мы его умертвили!..»
Ницшевский «сумасшедший» не столь уж и безумен. Безбожники и богоборцы были во все времена, а разрушать, как известно, куда как проще, нежели созидать. Ломать — не строить. Вот в конце концов и сломали.
Смертельный удар в самое сердце нанес последний (перед Ницше) «богоубийца» — Людвиг Фейербах. В нашумевшей книге «Сущность христианства» он доходчиво объяснил, как в результате отчуждения сущностных сил человека происходит превращение человеческих свойств и способностей в некое самостоятельное существо, именуемое богом. «Человеческое представление о боге является представлением человеческого индивида о его роде; …бог как средоточие всяческих реальностей и совершенств есть, — указывает «последний из могикан» немецкой классической философии, — не что иное, как… сжатое понятие родовых свойств, распределенных между людьми». Выходит, что не бог создал человека, а человек — бога. Последний сосредоточил в себе все совершенства, а реальность несовершенства — зло, страдания и смерть — оставил человеку. Сотворенный «предал» своего создателя. После чего следует классическое: «Я тебя породил, я тебя и убью». Все, бог мертв.
Логика железная и безжалостная к конструкту «всесовершеннейшее и всереальнейшее Существо». Спасти его может только существенное ограничение по части совершенства и всесилия. Несовершенный бог — бессмертен.
«Все что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман», — указывал древнегреческий философ Ксенофан, предлагая взамен само Совершенство: «Единый бог, величайший между богами и людьми, не подобный смертным ни внешним видом, ни мыслью… Силой ума он все потрясает». Ксенофан, а за ним и добрая сотня поколений философов и теологов полагали, что подобными рассуждениями они спасают бога. На самом деле они его, как выяснилось, убивали. А Гомер и подобные ему — спасали.
Что же приписал богам полулегендарный автор «Илиады» и «Одиссеи»? Какие «реальности» и «совершенства» наличествуют в гомеровском «конструкте»?
Боги Гомера наделены телесной, физической силой — в гомерических, естественно, количествах. Силой же определяется и структура олимпийской иерархии, вершину которой занимает Зевс. Сила его такова, что
«Звісьте ланцюг золотий із самого неба на землю
Та ухопіться разом за нього, боги і богині,
Але стягнути із неба на землю причинця усього,
Зевса верховного, вам не удасться, як не трудіться!..
От я наскільки за всіх — за людей і безсмертних —
сильніший» — (тут і далі — переклад Бориса Тена).
Так перед богами, собравшимися на Олимпе на совет, похваляется силой своих мускулов эгидодержавный Зевс.
«Мовив він так, і слухали мовчки вони нерухомо,
Подиву повні: велика-бо сила була в його слові».
Очевидно, что здесь речь не идет ни о силе поэтического слова, ни о сильной метафоре; громовержец моделирует совершенно реальную картину силового упражнения «перетягивание каната» (resp. золотой цепи).
Когда Гера и Афина решили, отбросив всякие ухищрения и условности, непосредственно встать в ряды данайцев,
«Зевс їх побачив з високої Іди, й розсердився страшно…
«Я покалічу їм коней баских, що везуть колісницю,
З повоза скину самих, колісницю ж їм ту поламаю,
В коловороті років навіть лет через десять не вдасться
Їм тих загоїти ран, що своїми завдам блискавками».
Как видим, жену и любимую дочь ждет наказание в духе русского «Домостроя» (где, среди прочего, советуют не бить палкой беременную, а высечь; для бессмертных десятилетний срок послеоперационной реабилитации не так уж, в общем, и велик).
Живущий отдельным хозяйством Посейдон глубоко возмущен домостроевскими замашками старшего брата:
«Навіть мене, рівногідного, силою стримати хоче!
Троє братів є, що нас породила від Кроноса Рея…
Хоч і могутній, своєю третиною хай володіє.
Силою ж рук не злякає мене він, немов боягуза».
Как и в сообществе коллективных животных, олимпийские особи обычно воздерживаются от непосредственного сравнения силы, без боя, хотя и с ритуальной демонстрацией агрессивных поз, уступая сильнейшему (Посейдон повозмущался-повозмущался, да и отступил). Но столкновения все же иногда вспыхивают (у животных это происходит в брачный период).
Когда троянским трупом Ахилл туго начинил Поток ( «Ксантом богове його називають, а люди — Скамандром» ), тот возмутился и покатил на Пелеида. За героя вступился Гефест — и пошло-поехало:
«…Серед інших богів учинилася раптом страшенна
Звада, — серця з їх грудей поривались у сторони різні.
З шумом великим зіткнулись вони, аж земля застог нала
Й небо велике вгорі загриміло. З висот олімпійських
Зевс їх почув, і радістю серце у нього заграло
В грудях, коли він побачив, як битись богове зійшлися».
С криком « Знову ти, мухо собача, на зваду богів підбиваєш! » Арей ринулся на Афину, однако эгида ясноокой богини выдержала атаку «щитопробивного». В ответ бог войны получил «кирпичом по морде» (« камінь схопила Афіна / Чорний, великий, пощерблений… вцілила в шию Ареєві ним… ») и «дураком» по самолюбию: «
Дурню, то й досі не знав ти, наскільки міцніша твоєї / Сила моя… ». Афродиту, пожалевшую было своего бывшего любовника, Паллада
«Догнавши, ударила в груди рукою
Дужою»…
В отсутствии Зевса расхрабрился Посейдон: « Фебе, чому це ми осторонь бою?.. Блазню дурний ти із серцем безпам’ятним! ». Аполлон, олицетворяющий рациональное («аполлоническое», по Ницше) начало бытия, не поддался стихии потасовки, а счел благоразумным отступить. Чем навлек на себя гневное презрение сестры-охотницы: « Що, дальносяжче, тікаєш?… Нащо, дурню, оцей тобі лук, непотрібний, як вітер? / Щоб я надалі не чула від тебе у батьківськім домі / Слів похвальби… Ніби спроможний ти справді в бою з Посейдоном змагатись ». Музагет и здесь не поддался на провокацию, ответив невозмутимым молчанием. Зато не удержалась Гера. « Ах, безсоромна ж ти суко, то вже й проти мене посміла / Стати? », и по ушам дерзкую девчонку, по ушам:
«…лівицею в неї обидві схопила
Руки при кистях, правицею ж, лук Артеміди зірвавши
З пліч її била по вухах богиню зі сміхом глузливим».
Видя такое остервенение Зевсовой жены (« осатаніла вража баба! »), Гермес мгновенно капитулировал перед Лето ( «небезпечно / Бій починати з дружинами Зевса »).
Похоже на семейную сварку, не так ли? « Богині в гніві также баби / І также на утори слабі… », — указывал батько Котляревский, извиняя такое поведение богов; ничто человеческое, дескать, им не чуждо. Но у Гомера не так. Его конструкт «божественного» не только очевидным образом исключает ксенофаново «не подобный смертным ни внешним видом, ни мыслью» и фейербаховское «средоточие человеческих совершенств», а представляет собой нечто прямо противоположное: в поведении гомеровских богов нет ничего человеческого! В прямом смысле этого слова — если под человеческим подразумевать поведение, существенно отличающееся от «поведения» животных. Последние подчиняется силе и только силе; человек — слову, совести, долгу, стыду, любви. Гомеровские герои (смертные и бессмертные) демонстрируют это в полной мере. Каждый — свое.
«Всім-бо людина насититись може — і сном, і коханням, / Співом солодким, та іграми, й плавністю рухів танкових, — / Прагнемо більше від цього і ми насолоду здобути, / Ніж од війни», — говорит Менелай. Человеческое, культурное побеждает природное и естественное: « Вмілістю більше, ніж силою рук, лісоруб устигає /… Вмілістю й в гонах візничого перемагає візничий », — учит высокодумный Нестор. У олимпийцев же, которые вроде бы должны олицетворять человеческий идеал, только и разговоров о том, кто кого сильнее. А уж какая радость сердечная, если от разговоров переходят к делу — так и не передать (см. выше реакцию олимпийского предводителя).
Человек, в отличие от животного и олимпийского бога, держится силой духа. « Друзі, будьте мужами і в серце вкладіть собі сором », — в тяжелую минуту взывает Теламоний Эант. Взывает не к страху смерти или тягот жутких рабства телесного, но к началу идеальному, нравственному. И —
«Взявши до серця те слово, свої кораблі оточили
Мідяним валом»
данайцы.
Типическую реакцию слушателей на ораторствование персонажей эпоса автор обозначает стандартно:
« Мовив він так, і слухали мовчки вони нерухомо,
Подиву повні: велика-бо сила була в його слові».
Но если боги примолкли и застыли испуганные, как мы помним, перспективой болтаться, словно сосиски, на зевсовой золотой цепи, то ахеян поражает в выступлении Ахилла — сильнейшего из воинов! — нечто совсем другое. Не сила рук, но сила Духа, выраженного Словом. Силой ума он всех потрясает (в точности по Ксенофану):
«…Ненависний для мене, немовби Аїдова брама,
Той, хто на думці ховає одно, а інше говорить», —
учит Ахилл искренности и честности;
« Б’єшся в бою чи його уникаєш — одна нагорода,
Шана однакова — чи боягуз ти, чи воїн завзятий,
Так же умре бездіяльний, і той, що робить багато », —
осуждает Пелеид «уравниловку»;
«…Кожен розсудливий муж і порядний
Дбає про жінку свою і кохає її…», —
толкует предводитель мирмидонцев кодекс законов о браке и семье;
«…Навіть як стільки б давав, скільки в світі піску є та пилу,
Не зворушив би, проте, мого серця нічим Агамемнон,
Доки ганьби не окупить, що болем гризе мені душу» , —
манифестирует сын богини Фетиды приоритет морального над материальным;
«Можна здобути усе — і корів, і овечок отари,
Можна й триніжники куті, і коней придбать злото
гривих.
Тільки людської душі не вернути, її не придбати,
Не упіймати, якщо відлетить крізь зубів огорожу», —
поднимается до философского осмысления жизни сын Пелея.
И здесь же — о смысле жизни и бессмертии:
«Мати казала мені, срібнонога богиня Фетіда,
Ніби двояким шляхом мене Кери вестимуть до смерті:
В разі зостанусь я тут, щоб битись під мурами Трої,
То не діжду повороту, лиш вічну я славу здобуду,
А як вернуся додому, до любого отчого краю,
То не діждать мені слави, зате довголітній спокійно
Вік проживу, і смерть передчасна мене не спіткає».
Человеку смертному дано выбирать; смерть заставляет думать о смысле жизни («Смерть — поистине гений-вдохновитель, или музагет философии», — говорил Шопенгауэр).
У бессмертных богов, какими их сотворил Гомер, нет такого выбора, и поэтому жизнь их обречена на бессмысленную, бесславную, животную вечность.
А Бог, который умер — и как Человек, и как Бог, — Он вечную славу стяжал. Ибо великою была сила Слова Его.
