Его беспокойная, творческая душа, в которой, он верил, живет Бог ( «Бог живет в душе каждого земного человека. Это и есть пришествие Бога на Землю»), поднялась над этим засеянным злом, несовершенным миром и летит на потусторонние Острова Вечности. Как знать, может, она еще парит над Халепьем — там, где он жил и творил больше тридцати лет, над Калиновым урочищем, где он был счастлив и духовно наполнен на протяжении последних десятилетий.
Смерти Владимир Дрозд не боялся, потому что верил, как это утверждают его герои, что смерть — это высвобождение души, это начало настоящей духовной жизни, а не ее завершение. Часто болел, были такие годы, месяцы и дни, когда он думал о смерти так неотступно, что терял какой-либо интерес к своему телу. Тело для Владимира Дрозда было только коробкой, земным футляром для главного, самого дорогого — для души. Он жаждал, чтобы тело помогало душе жить и работать, а оно своими ужасными, непреодолимыми болями гнало душу из этого мира. Не боялся и старости, потому что изменения внешности его не пугали; для писателя старость — это тогда, когда «мертвеет, беднея, душа».
Самым страшным было для него то время, когда не писалось. Тогда Владимир Дрозд часами бродил со своим другом, псом Жульеном по Вытачевской дороге, над днепровскими холмам, долго стоял на Горе — над своей хатой в Халепье, поражался до сердечной неги красотой земного мира, устремлял лицо к Небу и шептал восторженно: «Какой же ты Мастер, Господи!». Иногда вселялась в голову ужасная мысль, что исчезнет весь смысл его земного существования — не будет работать больше его душа, не позовет Господь его на разговор.
И тогда со свойственным ему чувством иронии задумает он попросить установить ему памятник здесь, на вершине горы в Халепье. Писатель стоит «с глубокой думой на челе о своем народе», а около него, опершись передними лапами на его грудь — большой Жульен и большая в своих весенних чувствах к козлу влюбленная коза...
Нет уже среди живых большого философа и поэта Жульена, названного в мою честь, трижды партийного пса. По воле дочери Владимира Дрозда Орыси Жульен под фамилией «Жульен Николаевич Собака» заполнил анкету Радикальной партии, заплатил вступительный взнос — и был принят, о чем ему было письменно сообщено, с приглашением «прибыть для торжественного вручения билета».
Впоследствии Владимир Дрозд предложит объединить все политические партии Украины и движения в единую партию и назвать ее «Партией любителей привилегий». Ясное дело, Жульен первым подает заявление и получает билет № 1, потому что кто больше, чем он, любит кости с общего стола?
Помню, на одной, как всегда, веселой, остроумной встрече Нового года в квартире Дроздов-Жиленко Жульен единогласно был введен в состав ЦК Партии любителей привилегий.
Фантазия Владимира Дрозда на создании этой партии не угасла. На следующем семейном празднике он инициирует создание КУМ-партии, цель которой — объединить всех кумовьев Украины. Ясное дело, в эту наиболее массовую украинскую партию, съезды которой должны были, ясное дело, приходить за щедрым на закуски и выпивку столом, первыми подали заявления о вступлении два кума — Владимир Дрозд и Николай Жулинский. Конечно, не могли отказать в членстве в этой действительно народной партии и Жульену. Ведь богатые столы на будущих съездах КУМ- партии кто-то должен обслуживать.
Жульен получил высокое звание доктора филологии, публиковал свои стихотворения в «Літературній Україні», впоследствии издал книгу стихотворений под названием «Тексти», к которой по просьбе автора я имел честь написать предисловие, после глубоких и нелегких размышлений и колебаний выдвинул в августе девяносто первого года собственную кандидатуру на высокий пост Президента Украины, а мне телеграммой в Ялту, где я отдыхал, предложил должность вице-президента. Правда, впоследствии Жульен снял свою кандидатуру.
Жульен долгое время занимал должность директора Музея живого писателя, центральным экспонатом которого был сам Владимир Дрозд.
В повести-шоу «Музей живого письменника» читаем: «Желающие посетить Музей живого писателя будут собираться у ворот усадьбы. Там есть лавочка, вкопанная моим соседом. Встречать посетителей будет директор Музея, а по совместительству — сторож и телохранитель писателя, доктор филологии господин Жульен... У Жульена — высокий лоб мыслителя, а глаза — намного умнее моих. Разве что очков недостает. Очки он терпит, только когда нужно сфотографироваться — для вечности. Здороваясь с людьми, которых хорошо знает, он говорит: «Гар-р-р...», — становится лапами на грудь и настаивает на поцелуе. Эта любовь его к поцелуям при встречах напоминает мне достопамятных вождей застоя».
Владимир Дрозд любил смеяться над собой, над этим несовершенным, прекрасным миром, шутил остроумно, поэтому и завещал в своем «Музеї живого письменника»: «Смейтесь же, хотя и грустно. Потому что только смех очищает и омолаживает души. Только смех над собой и над эпохой свидетельствует, что мы, наперекор всему, еще живы».
А как часто писателю было не до смеха. Работал до нервного истощения, выкладывался на бумаге так, что, казалось ему, он дальше не напишет ни строчки; сильные боли истощали тело до такой степени, что душа сама порывалась оставить несовершенную телесную оболочку.
«По полгода, и больше я почти не спал ночами, бродя по квартире или вокруг хаты в селе. Боль, боль, боль. Медицина была бессильна хоть чем-то помочь...» — вспоминал в дневнике Владимир Дрозд 2 сентября 1989 года.
Страдал и писал. Столько придумал, нафантазировал, такое богатство представлений рождал этот безграничный мир народных сказаний, легенд, сказок, небылиц, различного рода фантазий, даже дух захватывает. В веселой автобиографии «Как я родился» признавался: «Когда мир разочаровывал меня, я конструировал мир заново...»
Вязанку небылиц из давнего украинского прошлого Владимир Дрозд «выслушает» из уст пакульского кузнеца Гнатка Копытовича, но только небольшую часть ее под названием «Замглай» ему удастся напечатать в начале семидесятых.
Не в полной авторской редакции были напечатаны его знаменитые романы «Катастрофа» и «Вовкулака», повесть «Ирій»... Трудно даже представить, сколько успел писатель написать. От первой книжки новелл и рассказов «Люблю сині зорі» до последней, едва ли не самой дорогой, как он сам говорил, единственной «Книги доль і днів минулих» под названием «Листя землі» в двух томах. Но почему последней? Не последней, потому что вот журнал «Вітчизна» начал в седьмой и восьмой книге за этот год печатать «портрет украинской семьи на фоне эпохи» под названием «Сто літ любові» — уникальное творческое исследование рода-родословной Аркасов-Клепачивских- Чопивских. А между этими двумя творческими вершинами духовного озарения своеобразными островами вечности являются другие книги Владимира Дрозда — «Парость», «Маслини», «Семирозум», «Білий кінь Шептало», «Ирій», «Ніч у вересні», «Крик птаха у сутінках», «Катастрофа», «Добра вість», «Ритм життя», «Дорога до матері», «Люди на землі», «Земля під копитами», «Самотній вовк», «Балада про Сластьона», «Інна Сіверська, суддя», «Спектакль», «Новосілля», «Листя землі», «Музей живого письменника, або Моя довга дорога в ринок», «Злий Дух. Із житієм», «Пришестя», «Убивство за сто тисяч американських доларів».
Чем-то напоминал своего белого коня Шептала — выделялся резко из общей массы, бунтовал против навязывания различного рода идеологических предписаний и обязательств, но в то же время порывался и уйти в тень для самосохранения собственной души. В предчувствии конца своей земной жизни Владимир Дрозд будет завещать своей жене, прекрасной поэтессе Ирине Жиленко со свойственным ему чувством самоиронии и фантазерства: если вдруг украинский народ поставит ему не один, а три памятника, то он велит поставить в его родном селе Петрушине на Черниговщине памятник в виде мальчика верхом на свинье с книгой в высоко поднятой руке, а в Чернигове на валу поставить памятник «Білому коню Шепталу» с головой (и обязательно — в очках) Владимира Дрозда. Некий кентавр, но задние ноги коня чтобы были в армейских галифе.
Каждый утро, бродя по Витачевский дороге около села Халепье, где он духовно пировал долгие весенне-летне-осенние дни, писатель разговаривал с небом. Это был не диалог — небеса слишком высоко, а монолог, однако верил, что диалог с небесами будет после смерти. Писатель писал:
«... Я очень благодарен Смерти: ее дыхание за спиной заставляло меня работать так, словно каждый мой день — день последний... Так я спасался от Смерти». Он верил в «бессмертие человеческого духа, отчеканенного в Слове», потому что был убежден, что есть какой-то высший смысл в поисках духовных, в человеческих страданиях и молитвенных обращениях к тому, кого зовем Богом.
