Что можно сказать интересного о Прохасько? Слишком он самодостаточен и оригинален. Не требует, чтобы о нем придумывали что-то интересное. О Тарасе говорят, что он философ. Иногда добавляют еще слово «странствующий». Имея в виду его умение сочетать обыденность или проживание и любовь к мудрствованию. И не будем упоминать о такой драгоценности, как удостоверение «кандидата философских наук». Для чего оно Прохасько? Живет в Ивано-Франковске, пишет прозу. По-видимому, в скором времени обзаведется своими последователями. Провоцирует к подражанию. «Лілея-НВ» недавно выпустила его новый роман «Непрості». Странный, даже замысловатый. Так просто не поймешь…
— Объясни, кто такие Непростые?
— Это земные боги. Еще одно определение — это люди, которые от природы обладают или научены каким-то тайным знаниям. У гуцулов это мольфары, разные гадалки, градобойщики. Их существует много, и у каждого своя специализация. К ним не принадлежат (или только частично) ведьмы. А все остальные, мольфары и волшебники, это собственно и есть Непростые.
— То есть они связаны с белой магией…
— Да, но очень часто они имеют определенный контракт с нечистой силой. То есть они не должны творить зло, но все классически, как в «Фаусте». Уже за сам факт получения этих сверхъестественных способностей иногда приходится расплачиваться своей бессмертной душой. Но это не означает, что они вынуждены делать что-то плохое. Для меня самые важные в компании Непростых — баильщики. Те, кто умеет лечить посредством бая, то есть слов, рассказов… Всеми этими заговорами они умеют останавливать кровь, изгонять бесов. Кажется, что это были первые наши интуитивные психоаналитики и психотерапевты.
— Почему у тебя в одних случаях Непростые пишутся с большой буквы, а в других — с маленькой?
— Если речь идет об определенной компании на том пространстве, которое я описываю в романе, то это Непростые. А с малой буквы говорится о всех непростых, которые существуют.
Суть всего мной написанного — это отметить то, что рассказ о своей жизни (а мы о ней говорим, и можем по несколько раз говорить одно и тоже) в конце концов становится действительностью. Свою жизнь можно по-разному рассказать. В конечном счете, красота собственной жизни зависит от того, как ты умеешь о ней рассказать. У меня речь шла о том, как люди могут быть возведены в такую же реальность, как и события.
— Но разве не раздражает, когда кто-то говорит по несколько раз одно и то же или постоянно возвращается к прошлому…
— Нет, я имел в виду другое. Иногда… Вот я уверен, что у тебя такое было… Иногда что-то происходит и об этом рассказываешь, а потом ты уже не можешь почувствовать в своих воспоминаниях как это было, но ты помнишь свой рассказ, ты можешь об этом рассказывать еще многократно, но уже опираясь на свой первичный текст, а не на то, что произошло. Такое бывает. Я это имел в виду. Я знаю людей, менявшихся от того, что об их же жизни, по их же словам что-то было написано красиво. То есть те слова как- то так излагались в каком-то эссе или очерке, что, когда человек читал о своей жизни…
— В положительной интерпретации…
— Да, он начинал понимать не то что свою важность, он начинал понимать, что действительно все было красиво…
— И не о чем жалеть, и красиво прожил жизнь… Разве это не самообман?
— Это еще одна проблема. О ней я говорил: реальность рассказов. Даже если рассказы — самообман, но занимают место реальности, то в этом нет ничего неестественного. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я знаю, что все является добром, если оно нужно человеку, чтобы он хорошо себя чувствовал. Я не подразумеваю здесь хорошее самочувствие насильников.
— Следуя за нитью твоей философии, их также можно понять… Не слишком ли мягкий подход к человеку? Может, нужно жестче?
— К человеку жестче можно подходить в случаях пенитенциарной системы, полиции, угрозыска…
— Я не о государственном механизме. Подразумеваю большую требовательность, антиснисходительность к ближнему.
— Единственный способ жить среди людей — не создавать себе иллюзий относительно них. У каждого есть глубокая человеческая основа. И эта основа во многих случаях не лучшая. И поэтому отрицать, как сказали бы писатели начала века, темного нутра, темных вод, которые у каждого есть, нельзя. И надеяться, как в XIX веке, на все тот же прогресс…
— Опять потерпеть крах…
— Очень быстро. Мы должны называть вещи своими именами и не имеем права закрывать глаза на их существование. В конечном счете, не все так драматично. У каждого человека есть вторая часть человечности, заключающаяся в чем-то очень хорошем. Талант сосуществования заключается в том, чтобы вытягивать из окружающих лучшее.
— Возвращаясь к твоему новому роману… Какой контакт- контракт был у Непростых с главными героями — Анной, Себастьяном и Францем?
— Я позволил себе немного подшутить, сделать параллельную теорию пружин и мотиваций мировых событий. Мол, не сионские мудрецы, не двадцать самых богатых семей Америки, не масоны, не тибетские тысячелетние деды, а вот собственно Непростые из украинских Карпат и являются теми пацанами, запускающими в мир сюжеты. Так я себе подумал… Что, может, миром правят сюжеты, а не такие меркантильные вещи, как нефть и золото.
— Имена персонажей не случайны… Анна встречалась у тебя и в предыдущих прозаических произведениях.
— Мне хочется, чтобы все женщины в моей прозе были Аннами. «Я был с Анной, любовницей моей Анны…» — это из моего раннего рассказа-эссе. Как будто ничего не понятно, но потом можно все расставить на свои места. То есть все женщины будут Аннами, а все мужчины будут называться универсальными именами того региона, который меня интересует. Там, где есть кусок Словакии, кусок Польши, Украины, Румынии. Можно это назвать тенденцией притяжения к Карпатам и Дунаю. Или Карпатоцентризмом. И пусть меня считают большим невеждой, но я верю в центральноевропейский феномен, о котором десять лет тому назад говорили с восторгом, а теперь с иронией. Верю, что он существует.
Феномен Центральной Европы является еще и ужасно филологическим. За исключением Венгрии, чей язык не похож ни на один, я могу спокойно общаться в Праге или в Кракове, даже в Риге на украинском. И меня поймут. То есть это территория, где люди могут прийти к согласию на своих языках. Меня упрекали некоторые тонкие знатоки прозы и культуры в определенном публицистическом налете в этом романе. Мол, многократно повторяется понятие Центральная Европа, и тому подобное, нашли параллели с модным курортом «Ялівцем», где-то там расположенным… Но я не следую каким-то политологическим версиям. Мне важен, прежде всего, ежедневный быт человека, и я верю, что в повседневной жизни центральная Европа существует.
— Читая твоих «Непростих», чувствуешь привкус Маркеса и Бруно Шульца…
— Написано так много книг, и как бы автор не открещивался от влияния или от симпатий предшественников, он просто не может в наше время сделать что-то абсолютно чистое. Мне приятно, что, во всяком случае, такие достойные и любимые мной люди, как Маркес и Шульц, являются ориентирами. Маркес, по- видимому, потому, что в моем романе также есть хроника нескольких поколений. А самое главное — из-за Маконды. Это очень важная, даже стратегическая вещь, придумывание отдельного города, в котором сходится вся вселенная. Не думаю, что это должно принадлежать только авторскому праву Маркеса. Как бы талантливо он это не сделал, это не значит, что в литературе больше нельзя к этому прибегнуть. Я много лет прожил в гуцульском городке Делятин. Ко мне приезжало туда много разных людей. В какое-то время я понял, что смогу сочетать в своем сознании и собственные переживания, и рефлексии приезжающих, и тех людей-соседей, для которых этот горный городок является единственным. Потому что другого они не знают. Это уже был шаг к тому синтетическому, сфантазированному месту. В романе я назвал его Яливцем.
— Я тебя уже спрашивала об Анне… Ты ограничился замечанием о «техническом приеме». Но мне кажется, что само имя не случайно. Почему ты выбрал Анну?
— Прежде всего, оно одно из древнейших. Одно из самых универсальных, нет ни одного уголка в мире, где бы не было Анны. Ганя или Аннет… Очень мелодичное, даже с вариациями. На украинском вообще идеально. Когда говоришь Анна, то становится хорошо.
— Ты действительно думаешь, что женщины могут быть мудрее мужчин?
— Они могут быть менее образованы, хуже ориентироваться в ситуации, но от природы имеют какую- то такую мудрость, которой тяжело достичь мужчинам. Но я не хочу впадать в идеализацию, потому что встречал разных женщин, простите, даже глупых.
— Реабилитация инцеста… Еще такое говорят о твоем романе…
— Считаю неуместным слово реабилитация. Инцест есть, и реабилитировать его нет смысла. Зачем? В моем романе речь не идет об инцесте в таком прямом понимании. Хотя вынужден признаться, если бы у меня была дочь и она бы выросла очень красивой, и если бы я в нее влюбился, то не знаю, смогли бы меня остановить эти традиционные понятия «отец—ребенок». Но в романе иначе, там есть два момента… Я понимаю, что в рыночных условиях тема инцеста является очень привлекательной. Но здесь у меня говорится, чтобы с помощью этого инцеста и повторения Анны из поколения в поколение передать самое важное: ощущение единства-продолжения рода. Одно и то же, но всегда неповторимое. Это один момент, а второй… У тех, кто был в нашей жизни, нет другого шанса, кроме как остаться. Так или иначе, они напоминают нам о своем существовании какими-то знаками. Невозможно распрощаться навсегда.
— Создается впечатление, что твои герои лишены страданий…
— Нет, они страдали. Но они сумели как-то это все себе объяснить. Поняли, что так должно быть, потому что не бывает жизни без страданий. Но с другой стороны, они ужасно обласканы жизнью. Все у них хорошо складывается. Я не верю в везение именно по себе, но верю, что может повезти один-единственный раз. Но в целом, как ты воспринимаешь мир — это и есть или твое везение, или драма. И это уже на всю жизнь. Или ты будешь справляться с собой и познавать радость, или будешь постоянно чувствовать давление и негатив этого мира. Я видел людей, наделенных этой кротостью и доверием к миру. Они встречают таких же счастливых и красивых, а несчастные постоянно воюют с разными придурками и ублюдками.
— Получается, будто человек может родиться несчастливым… Несправедливо…
— Когда-то говорили о таком угрожающем течении в философии — биологизм. Мол, социум живет по биологическим законам. В законы эти я не верю, но знаю, что от рождения человек уже имеет определенную данность, первичный стержень восприятия мира. И никакие образования и десятилетия среди дзен-буддистов не могут этого исправить.
