Окончание. Начало см. в пятничном номере «Дня» на стр. «Украина Incognita»
В мае 1846-го Фета произвели в корнеты, в августе 1849-го — в поручики. Но судьба продолжала испытывать его! Этих офицерских званий уже было недостаточно для получения дворянских прав. После соответствующего манифеста Николая I мечта Афанасия Фета отодвигалась в неопределенное будущее: теперь ему надо было дослужиться до майора…
Сохранились письма поэта 1847 — 1851 гг. к И.Борисову, в которых он не раз жалуется на тиски жизненных обстоятельств. Вечное безденежье, неопределенность, тоска … Как это непохоже на то, что гораздо позже Фет напишет в своих воспоминаниях! Там — бодрый, почти эпический тон, спокойная, внимательная к мелочам беллетристика, здесь — мрачный «байронизм», мизантропия, колкости и желчь, игра в мефистофельство… Похоже, в 1847-м корнету Афанасию Фету уже все изрядно надоело. Все, что пишет он Ивану Борисову о своем положении, выдает его отчаяние, уязвленное честолюбие, попытки превозмочь скуку и тоску. «Господи, когда ты меня возьмешь из этого сумасшедшего дома…»; «через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться»; «просто невыносимо…» Хотя внешне все выглядит довольно благополучно: Фет — адъютант полкового командира Энгельгардта, он часто ездит, бывает в Елисаветграде, где время от времени устраиваются войсковые смотры, в которых принимает участие сам царь-батюшка. В свободные дни ходит охотиться на вальдшнепов…
Но тоска, тоска… «Проклятая армейщина», — жалуется Фет Борисову. Впрочем, дальше следуют слова об отраде и о тех местах, где ее порой удавалось найти: «Только и отрады, что съездить куда-нибудь к помещику...» Судя по всему, Афанасий Фет был желанным гостем во многих усадьбах. Однажды его пригласил на именины своей сестры Николай Дмитриевич Золотницкий, отставной поручик, живший в Александрии. Там, в доме уездного предводителя дворянства, Фет познакомился с молодым семейством, которое в течении нескольких лет будет дарить поэту столь желанную для него отраду. Вот эта чета: Алексей и Александра Бржесские. Владельцы роскошного «дворянского гнезда» в селе Березовка недалеко от Александрии, где вскоре побывает и Фет.
Как он сам напишет в воспоминаниях, Березовка «с ее жителями и посетителями представляет главный центр моей тогдашней задушевной жизни». Фет очень подробно расскажет о Бржесских и их Березовке. В старости, сидя над страницами собственных мемуаров, он будет писать о своих друзьях влюбленно и поэтому даже патетически: «О мой дорогой, мой лучший друг поэт! Могу ли я без умиления вспомнить годы нашей встречи и дружбы?» Да, Алексей Федорович тоже страстно любил поэзию; он понимал, что корнет Фет, его гость, — поэт необыкновенный. Понимала это и Александра Львовна, женщина во всех отношениях незаурядная. Восхищенный Фет писал о ней:. «Темнорусая и голубоглазая, жена его (Бржесского. — В.П. ), среднего роста, кидалась в глаза несравненной красотой…» Великолепие красоты дополнялось образованностью, тонкостью вкусов и манер, музыкальной одаренностью… Случилось так, что Александре Львовне суждено было оставить свои странички в биографиях двух великих поэтов — Пушкина и Фета. Когда она была совсем маленькой, в село Сасовка, недалеко от Елисаветграда, где находилось родовое имение Добровольских, родителей Александры, неожиданно явился ... автор «Руслана и Людмилы»! Это было в те майские дни 1824 года, когда Пушкин по велению графа М.Воронцова ехал в херсонские степи «на саранчу». Семейство Льва Леонтьевича Добровольского, предводителя елисаветградского дворянства, как раз отмечало именины Елены Леонтьевны, сестры хозяина. Мемуаристы засвидетельствовали все до подробностей: запомнили даже, как трехлетняя Шурочка по просьбе отца пролепетала несколько пушкинских строк. А поэт прочитал ей стихотворение «Адели»…
Вот и получается: в Сасовке — Пушкин, в Березовке — Фет. Не удержусь, чтобы не процитировать те места из воспоминаний Фета, где он описывает усадьбу и «большой одноэтажный, обращенный подъездом к саду», ДОМ БРЖЕССКИХ в Березовке. Стоял он на берегу «небольшой речки, перепруженной плотиной и превращенной в громадный пруд (в котором, вспомнит Фет, всегда плавала пара лебедей. — В.П. ). … К этому пруду … примыкал обширный английский сад, обнесенный стрельчатой деревянной решеткой с двумя такими же воротами, выходившими на широкую улицу.
…Сад окаймлен был старинными березами с гнездившимися на них аистами; но при этом в глубине его было столько лип, кленов и тополей, что, выйдя на крыльцо, можно бы было принять парк за лес. Влево от левых ворот в той же ограде находилась прекрасная сельская церковь…»
Были также винокуренный завод и теплицы, зимний сад, оранжерея…
Александра Львовна любила экзотические растения. Фету запомнилось, что и внутри дома росли пальмы, олеандры и цветущие лимонные деревья. Из кабинета хозяйки был выход в цветник. А вот об интерьере: «Вся шелковая мебель с великолепной перламутровой инкрустацией была выписана из Вены. На стенах висели прекрасные гравюры, воспроизводившие сцены из Байрона, любимого поэта Алексея Федоровича…»
Ничего этого уже давно нет. Екатерина Николаевна Солоп, почти двадцать лет проработавшая в Березовке учительницей, показала нам с Юрием Биланюком (директором Александрийского филиала Кировоградского института регионального управления и экономики) сиреневую аллею: «Вот все, что осталось…» Нет даже речушки, некогда перегороженной Бржесским, — ее поглотил угольный разрез. Каким-то чудом уцелела церковь. «Это та самая «прекрасная сельская церковь», о которой пишет Фет?» — спросили мы Екатерину Николаевну. «Нет, та была деревянная, а эту, из кирпича, построили уже после смерти Алексея Федоровича… В советское время здесь был колхозный склад».
В церкви как раз правили службу. Когда она закончилась, мы познакомились с отцом Виктором, и он охотно, с какой-то тайной надеждой в глазах, рассказал нам о своих горестях: церковь открылась недавно, но приход маленький, в казне всего три гривни, а реставрировать вон сколько надо… И повел нас в ту часть церкви, которая пока наглухо отгорожена: здесь на следы колхозного хозяйничания особенно больно смотреть…
Но, как оказалось, кто-то разрушал, а кто- то — наоборот — пытался сохранить хоть какие-то крупицы истории. Екатерина Николаевна со своими учениками еще в 1982 г. взялась за «археологические раскопки» возле превращенной в склад церкви. И была удача: выкопали ученики гранитное надгробье с надписью: «Надворный советник Осип Григорьевич Бржесский. Скончался 1821 года на 86 году от рождения». Да это же дед Алексея Федоровича! И Афанасий Фет, приезжая в Березовку, мог видеть это надгробье, когда оно еще венчало могилу одного из предков его друга…
В Березовке нам с Юрием Биланюком рассказали и о четырех каменных львах, которые во времена Фета «стерегли» вход в усадьбу Бржесского. . «Один из них — на подворье недалеко от церкви», — говорили нам, выйдя со службы, березовские старушки. Но нет: мы опоздали. Совсем недавно льва откупил какой- то проезжий собиратель антиквариата. Не сохранились и те два льва, которых в свое время отвезли из Березовки в соседние Недогарки, где их поставили у входа в только что построенный сельский клуб. Теперь они, как поговаривают сельские «детективы», охраняют покой какого-то владельца «крутого» особняка на берегу Черного моря… Простыл и след четвертого льва: о нем никто ничего не знает…
Вернувшись в Александрию, мы слушали романсы на слова Фета. Пели молодые преподаватели, и пели вдохновенно. Хорошо, что хоть музыка и поэзия нетленны…
Уже уйдя в отставку, А.Фет еще долго переписывался с хозяевами березовского имения. В книге кировоградского краеведа Николая Смоленчука «Две звезды на высоте небесной» я встретил упоминание о 162 письмах Бржесских к Фету! Большинство из них наверняка написаны Александрой Львовной, так как Алексей Федорович прожил недолго. Умер он в 1868-м, в возрасте пятидесяти лет. А вот переписка с Александрой Львовной Бржесской продолжалась и в 1880-е годы. Ей Фет не раз посвящал свои стихотворные послания. Среди них есть шедевры. Послушаем голос А.Фета: «Далекий друг, пойми мои рыданья, Ты мне прости болезненный мой крик. С тобой цветут в душе воспоминанья, И дорожить тобой я не отвык…» Это 1879 год, 21 января; Фет мысленно разговаривает с Александрой Львовной… Финал этого его послания потрясает:
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть?
А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя…
После этих строк хочется долго молчать… Писал их 59-летний поэт в своем новом имении Воробьевке, что в Щигровском уезде на Курщине. Четверть века осталась позади, но Березовка живо напоминала о себе, бередила память… Воспоминания «цвели» в душе стареющего Фета часто. Поразительно то, что его поздняя лирика пронизана острым переживанием любви, которая, казалось, навсегда осталась в прошлом. Но в том то и дело, что огонь молодого чувства невозможно назвать погасшим. Само же переживание любви сопряжено в стихах Фета с драматическим чувством вины…
«Дело вот в чем; я встретил девушку — прекрасного дома и образования, — писал полковой адъютант Афанасий Фет своему другу Ивану Борисову 18 мая 1849 года из села Елисаветградка, — я не искал ее — она меня, но судьба и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно без всяких претензий на что-либо…» Девушку звали МАРИЯ ЛАЗИЧ (в своих воспоминаниях Фет «зашифровал» имя девушки, назвав ее Еленой Лариной, по пушкинскому образцу). Встретился Афанасий Фет с ней на именинах у Петковичей, родственников Александра Бржесского. Жили Петковичи в сельце Федоровка, о точном месте расположения которого ныне спорят кировоградские краеведы. Петковичи, Лазичи — фамилии сербские, что легко объяснить: в середине ХVIII века императрица Елисавета Петровна отдала эти степные земли переселенцам из Балкан для образования Новой Сербии. Исчезнувшая с карт Федоровка находилась где-то недалеко от Красноселья и Елисаветградки (теперь Александровский район Кировоградской области). Следы ее стоит поискать хотя бы потому, что это была столица любви Афанасия Фета (впрочем, лучше сказать: столица его любовной лирики).
В воспоминаниях поэта Мария Лазич представала как высокая «стройная брюнетка» с «необычайной роскошью черных, с сизым отливом волос». Была она «великолепной музыкантшей». В 1847 г. способности Марии высоко оценил приехавший с концертом в Елисаветград прославленный Ференц Лист. По словам Фета, Лист написал в альбом Марии Лазич «прощальную музыкальную фразу необыкновенной душевной красоты», и потом Мария не раз повторяла эту фразу на рояле. «Под влиянием последней я написал стихотворение: Какие-то носятся звуки И льнут к моему изголовью…» — вдохновение Листа отозвалось в душе Фета стихами.
Мария Лазич давно знала и любила стихи Фета. И вот в скромной федоровской усадьбе он неожиданно сам предстал перед ней! Удивительно ли, что «сдержанной, чтобы не сказать строгой», живущей напряженной внутренней жизнью и наверняка чувствующей себя духовно одинокой Марии Лазич Фет был не просто интересен. Духовное общение пробудило в ней любовь. «Мы не успевали наговориться, — вспоминал Фет о своих приездах в Федоровку. — Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах…»
Афанасию Фету было 28, Марии Лазич — 22. Он скоро понял, что их разговоры о романах Жорж Занд, чтение стихов перерастают в нечто иное, — в «гордиев узел любви». «Пойду в поход — себя не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья, — писал Фет всепонимающему Борисову. — …Я не женюсь на Лариной, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега — прервать неделикатно и не прервать неделикатно — она девушка — нужно Соломона…»
Фет мог бы повторить, имея в виду себя самого, слова Пантелеймона Кулиша, путешествовавшего в этих же краях за несколько лет до него: «Мысль стоит у меня на страже чувства». Корнета Фета не покидала мысль о невозможности брака с Марией Лазич. Женись он на ней — и пришлось бы навсегда распрощаться со своей мечтой. «У ней ничего, и у меня ничего…» Их счастье невозможно, — не сомневался Фет, потому и писал Борисову, что «несчастный гордиев узел» затягивается «все туже», а разрубить его мечом у него нет «духу и силы».
«Разрубила» Мария, или, может, сама судьба. Фету вскоре рассказали о трагедии в Федоровке: Мария Лазич сгорела в огне, вспыхнувшем в ее комнате от неосторожно оставленной папиросы. Белое кисейное платье девушки загорелось, она выбежала на балкон, потом бросилась в сад. Но свежий ветер только раздул пламя… Умирая, Мария будто бы просила сохранить его, Фета, письма. И еще просила, чтобы его ни в чем не винили…
«Судьба не могла соединить нас», — резюмировал, словно оправдываясь, Фет в письме другу. Лучший исследователь его творчества Б.Бухштаб, ища ответ на вопрос о природе этого «жестокого романса», высказал очень тонкую и, пожалуй, верную мысль: «Не был ли Фет вообще способен только на такую любовь, которая тревожит воображение и, сублимируя, изживает себя в творчестве?» Да, несостоявшееся любовное чувство сублимировалось в чувство поэтическое; из него же родились удивительные фетовские стихи, навеянные воспоминаниями о Марии Лазич. В одном из таких стихотворений поэт «разговаривает» со «старыми письмами»:
Я вами осужден, свидетели немые
Весны души моей и сумрачной зимы.
Вы те же светлые, святые, молодые,
Как в тот ужасный час, когда прощались мы.
А я доверился предательскому звуку —
Как будто вне любви есть в мире что-нибудь!
— Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,
Я осудил себя на вечную разлуку
И с холодом в груди пустился в дальний путь…
«Как будто вне любви есть в мире что-нибудь…» По существу, это итог. Итог, вобравший в себя свои и чужие страдания, беззаветность женской любви, запоздалые прозрения. И, конечно, отблески того огня…
P.S. В 1850 г. в Москве после трехлетних мытарств вышел сборник «Стихотворения А.Фета», подготовленный поэтом еще во время службы в Новогеоргиевске. «Эти годы были расцветом его поэтической деятельности», — написал первый биограф Фета Николай Страхов. В версию о «сумасшедшем доме» и «Камчатке» он не поверил…
