Как-то на прогулке мое внимание привлек балкон третьего этажа одного стандартного, советского «стиля», дома. На фоне облезлых стен и неубранных после зимы, загроможденных всяческим хламом соседних балконов, он производил впечатление оазиса в пустыне. Свежая зелень и яркие цветы высоко поднимались над перилами, причудливо оплетали решетку, свисали до окон второго этажа. В разноцветной палитре красок преобладали оттенки красного — от розового до сине-пурпурного. Не удивительно, что я долго простояла там с закинутой назад головой. Пока ко мне не обратился приятный молодой женский голос: «Заметили? Нравится?». Так начался разговор с хозяйкой этого балкона — нарядной худощавой женщиной, которой — как потом выяснилось — вскоре исполняется 80 лет. Из них четыре года она воевала — «служила фронтовой медсестрой». Моя новая знакомая решительно избегала публичности — не захотела назваться, не пригласила журналиста в квартиру. Согласилась, однако, сесть на скамейке напротив своего балкона и «поговорить о цветах». Вышло также и о другом.
«В ад войны я попала совсем молодой наивной девчонкой и моя, когда-то такая простая и тихая, жизнь враз переменилась. Не только из-за смертельной опасности и душащего ужаса, потому что моя жизнь вдруг наполнилась высоким, высшим содержанием — ежедневной альтернативой «быть или не быть». Можно ли найти что-то более значительное? Тем паче, что речь шла не только обо мне, но и о тех раненых солдатах, которых я могла спасти, вытянуть на себе из-под огня или оставить там — из-за бессилия или страха — умирать. Каждый день решалась моя судьба и через меня — судьба еще нескольких людей. Каждый прожитый день и каждого спасенного солдата я переживала как свою персональную победу. Поэтому все, что происходило вокруг, стало для меня, как ни странно, фантастическим героическим приключением. А все прочее — быт, будущее, военные звания, награды — казалось в сравнении с этим таким пустяком. Сегодня самой тяжело поверить в то, что то «приключение» продолжалось всего 4 года — в моей памяти она занимает доминирующее место».
«Война закончилась, и с ней закончилась наиболее яркая часть моей жизни — она больше никогда не достигала апогея, не бросала жребий «жить — не жить». Со всех сторон надвинулся быт — унизительный, обременительный послевоенный быт. И к тому же — неожиданный, потому что в 1941—1945 годах мощная советская пропагандистская машина обещала всем, что после Великой Победы на нашей земле немедленно наступит истинное царство небесное — достаток, всеобщее благоденствие и благоволение. Мы же из одного ада — ада героического — сразу попали в другой — в ад бедности, неоплаченного труда, мизерных хлебных пайков, магазинных очередей. А еще столкнулись с завистью из-за убогих привилегий, предоставленных бывшим фронтовикам. Как волны, накатывали новые поколения, которые уже не знали и знать не хотели о том, за что нас так «роскошно» содержит государство. Работа? Так складывалось, не знаю, почему, что она никогда не требовала и десятой доли того напряжения всех моих духовных и физических сил, на которое я была способна во время войны».
«Был один период, когда показалось, что я вышла, наконец, из огненных кругов войны. Это когда родила дочь. Она была такой уязвимой, окруженной со всех сторон смертельной опасностью, и нуждалась в постоянной опеке, заботе, самоотречении. Как на фронте. Но дитя мое стало взрослым слишком быстро, перестало зависеть от меня, отгородилось от меня неприступными окопами своих собственных интересов. Интересов, которые я не могу не только разделить, но даже понять. Я люблю ее, люблю уже взрослых внуков и их детей. Но все они обитатели какого-то другого, незнакомого мне мира и решают свои проблемы без меня — я оказалась неспособна выносить их «из-под огня».
«Вот и вышло так, что у меня остались только эти цветы, и потому вы не должны удивляться, что они такие ухоженные, красивые, пышные. Когда-то давно я поняла, что здесь одного желания и воды недостаточно. Стала собирать специальную литературу, даже прослушала какой-то курс лекций в университете. И о своих цветах, об оптимальных условиях их существования знаю почти все. Иногда приходят люди на консультацию. Я охотно им помогаю, хотя и знаю, что цветы требуют больше, чем знания, информации. Они должны стать частью души человека. Если там, в этой душе, найдется для них достаточно места».
«Когда теперь, после войны, до меня доходит — как с далекого фронта — очередное черное известие о смерти боевого товарища (их становится все меньше), я высаживаю на балконе еще один, «именной», многолетний цветок. Красного цвета. На зиму переселяю всех их в дом, в тепло. Постепенно-постепенно балкон приковал меня к себе железными цепями. Когда-то любила путешествовать, встречаться с новыми людьми. Однако мысль о том, что где-то там, на осиротелом балконе засыхают без воды и внимания красные цветы, с годами стала все больше императивной, господствующей. Словно речь идет об измене. Может, это тип какой-то ментальной аберрации, но меня это не волнует, ведь касается только одной персоны — собственной. Как-то помиримся — уже недолго осталось».
