Эта наиболее радикальная попытка композитора разотождествиться с личностным началом резко противостоит, по сути, антибетховенской концепции малеровской вокальной симфонии. Голос в Девятой симфонии Бетховена — орудие мощи, в то время как у Малера — очаг смысла и выразительности. Песня из финала четвертой симфонии Г.М. — наивная, решенная в куплетной форме, откровенно сентиментальна. Эта песенка нищих детей, голодающих перед витриной Рая, преломляется в фанфары Восьмой симфонии в тот момент, когда композитор шагает на ту сторону витрины.
Там сияющее великолепие, белые колонны, позолота и бархат, коричневый лак смычковых, свет льется отовсюду и даже оттуда, где нет никаких его источников, и музыка поет: «Люди слабы — это мой хребет выкован из золота!». Для того, чтобы дать прозвучать музыке, используются: Национальный симфонический оркестр Украины, три хора («Думка», имени Майбороды, детский хор радиокомпании) и шесть солистов (два сопрано, два альта, тенор и бас). Вообще, это значительно меньше Малерового замысла, но на относительно небольшой сцене Киевской филармонии, производит тот же эффект, что на сцене повместительнее могла бы произвести легендарная «тысяча исполнителей». В любом случае, звуковая сторона настолько массивна и при этом напориста, что усиления этих черт можно было бы и не выдержать.
По изобразительной композиции сцена напоминает торжественную фотографию начала века с участниками какого-нибудь многолюдного и чрезвычайного съезда, и не хватает только самого нижнего «слоя» делегатов, лежащего у ног товарищей. Оркестр бурлит, отовсюду зажатый нависающими в несколько этажей хористами. На балконе выстроены талантливые поющие дети (красно-белая униформа) и неудачливые зрители, которым не досталось места в партере (преобладают свитера) — эти две формы жизни явно за рамками кадра, но легко могут быть занесены в аллегорическое обрамление Четыре солистки в центре застыли и только пошатываются, как бы от тяжести — кариатиды, подпирающие собственные голоса. Красивые тела их вдыхают кислород и выдыхают сложнейшие партии. Этой пульсации отвечает еле заметное дрожание филармонических люстр. Люстры великолепны, многоярусны и устрашающи — тенор и бас отважно сверкают очами в сторону этих атмосферных медуз и сжимают сильными руками нотные знаки.
Всем этим великолепием руководит дирижер Владимир Сиренко. Два года он делает Малеровский цикл, но Восьмая симфония, вообще, возможна только ценою небывалого артистического и административного подвига. Как музыкант Сиренко позволяет оркестру играть, вдохновляет без тиранизма (принцип, полностью инвертирующий дирижерскую манеру самого Малера, который заставлял играть), а его внешне аффектированная манера дирижировать создает зрительно- сложное впечатление. С одной стороны, это почти моно- театр, а с другой — это абсолютно естественное поведение человека, который слышит музыку. Сидеть неподвижно в кресле полтора часа — намного противоестественней. Оттого за финальным прыжком и взмахом его руки следуют пятнадцать минут аплодисментов с многочисленными вызовами солистов и дирижера, когда разряжается больше всего физиологическое напряжение в зрителе. Но все равно для обычной киевской зажатости это очень редкая реакция: аплодисменты, визги, крики, и не «браво!», а что-то совсем нечленораздельное и восторженное. Исполнителей украшают живыми цветами, и Сиренко на своем возвышении сразу начинает напоминать памятник в день юбилея, а солисты чуть ниже него образуют шесть буйно цветущих клумб посреди нагромождений меди и дерева.
В конце концов, они сделали это — сыграли симфонию, за которую не отваживались взяться и величайшие исполнители. Подняли ее массивную красоту. Красоту, которая, может, и не спасает мир, но всегда действует, согласно своему здоровому инстинкту.
