«Окончательной истины об украинской культуре и литературе XX века никто еще не знает — это большая тайна, и мы только приближаемся к расшифровыванию символов и загадок этой драматической и трагической эпохи в истории национальной литературы», — заметил как-то Николай Жулинский. Материал, который он предложил «Дню», на наш взгляд, как раз и приближает нас к осмыслению этой истины на примере творческих и жизненных судеб двух гениев нашей культуры — Павла Тычины и Василия Стуса. И хотя каждый из этих поэтов абсолютно сознательно выбрал свой путь, однако финал оказался трагическим для обоих: их «расстреляла» система. «Но ведь времена изменились, — возразит кто-то из читателей, — и их личные истории остались в совсем иной эпохе». Вы, действительно, так считаете? Однако дело в том, что проблема сохранения внутренней свободы актуальна и сегодня. Возможно даже, сегодня — особенно.
Я сознательно позаимствовал эти слова Василя Стуса из названия его статьи о Павле Тычине, надеясь использовать их в качестве motto для славы автора «Феномена доби» и «Палімсестів». Но сначала придется сказать немного больше о Павле Тычине — «митці в каноні» (Василь Стус), поэтому к этому слову больше подходило бы Стусово название: «Восхождение на Голгофу так называемой всенародной славы». Ибо познание феномена Тичины для Василия Стуса было важным прежде всего с моральной точки зрения, в частности, с целью прояснения, где и когда, под влиянием каких причин, обстоятельств поэт предпринял свой первый шаг от всенародной славы к всенародному бесславию.
Появление народных частушек на слова Тичины — этих своеобразных саркастических перепевов, передразнивания тычиновских текстов свидетельствовало прижизненное умирание его как поэта. На вгороді баба, а в повітрі флот. Хай живе радянська влада. От!
Но был другой — настоящий! — Тычина, еще не отчуждаемый от самого себя и от того народа, от имени которого он впоследствии будет пытаться говорить.
Стріляють серце,
стріляють душу —
нічого їм не жаль.
Это из произведения «Кукіль» Павла Тичины.
Это о Тычине.
Это и о Стусе.
«Им» было не жаль ни автора «Сонячних кларнетів» и «Замість сонетів и октав» — расстреляли его душу.
«Им» приносило удовольствие стрелять десятилетиями в сердце Василя Стуса — наконец физически таки убили его в концлагере.
Усім нам смерть судилася зарання...-
(«Ярій, друже. Ярій, а не ридай...»)
предрекал Василь Стус.
Смерть физическая, смерть духовная — но ранняя. Страшна для Стуса была смерть духовная. Ибо такая смерть — бесславная.
В «Таборовому зошиті» он запишет: «... Интеллигенция официоза, стремясь жить, шествует к бесславной смерти, мы, заключенные истории, — идем в жизнь (когда только она примет нас — жизнь, через сколько поколений?)».
Работа «Феномен доби», написанная Василем Стусом в 1970-1971 гг. была конфискована и пролежала в архивах КГБ на протяжении двух десятилетий. Василь Стус думал, что она пропала без следа.
В комментарии на приговор суда, который был объявлен 7 сентября 1972 года, он сказал: «В ней я полюбил Тычину, познав его трагическую судьбу — быть всенародным, т.е. государственным поэтом...» 1
Всенародная слава Павла Тычины была славой не гения а пигмея: «Слава гения, вынужденного быть пигмеем, паяцем при дворе кровавого короля, была запрещена. Слава же пигмея, который стал паразитировать на фоне гения, была обеспечена огромным пропагандистским трестом».
От великой любви к гениальному поэту и горького сожаления за его собственное духовное самосожжение Василь Стус безжалостно анализирует путь от рождения в Тычине поэта к смерти в Тычине поэта.
«В истории мировой литературы, по-видимому, не найдется другого такого примера, когда бы поэт отдал половину своей жизни высокой поэзии, а половину — беспощадной борьбе со своим гениальным даром» 2 , — обобщает Василь Стус.
Это было не традиционное «испытание славой», а это была «наказание славой — одна из новейших и наиболее эффективных форм борьбы с искусством» 3 .
Для Василя Стуса, отметим опять, трагическое состояло не в физической смерти, а в смерти духовной. Загнать по своей воле, вернее, при отсутствии воли, моральных принципов в «пожизненное тюремное заключение» себя как поэта и постоянно его там, в собственной душе-камере, сдерживать, душить, насиловать — это из ряда аномальных практик, то, что стало явлением советской культуры и было введено как норма в круг культурного сознания.
Без прояснения этого «феномена эпохи», который перерос в норму, пусть гротескно- трагическую, аномальную, невозможно осмыслить историю украинской — как и русско- имперской, так и советской — культуры, историю общества, бытие советского человека.
Василь Стус едва ли не первый осуществил в рамках философского постмодерна на творческой и жизненной судьбе одного из наиболее гениальных украинских поэтов ХХ века переосмысление оппозиции «норма — аномальное».
Аномальный дискурс «гениальный поэт — гениальный паяц» Василь Стус дает не как «исключение из правил», а как такое, которое приобрело реальные персонифицированные формы, что имело место в течение семи десятилетий коммунистического режима, которое переросло в человеческий опыт двадцатого столетия.
Захватив территорию литературы и искусства, территорию национальной культуры, аномальное постепенно расширяло свою власть на все общественное пространство с помощью завоевыванным аномальным сознанием национальной элиты.
«Собственно, есть ли украинская интеллигенция? — спрашивает Василь Стус в «Таборовому зошиті». Думаю, или ее нет вообще, или она молодая и все еще недозрелая. Она потеряла свое качество или никогда его не достигала. Украинский интеллигент на 95% чиновник и на 5% патриот. Поэтому он и патриотизм свой хочет оформить в бюрократическом параграфе, его патриотизм и неглубокий и ни к чему не обязывает. Ибо на Украине до сих пор не создано патриотической гравитации. Введенная в систему государства, эта интеллигенция не слышит никакого долга перед народом, который так и не забыл индивидуального лица. Он также многоликий янус, советский Свитовид» 4 .
Горько признавать, но эти, записанные двадцать лет тому назад мысли актуальны и сегодня. Украинский народ на десятом году независимости напоминает многоликого януса, который не ощущает от власти искренней, органической, патриотической гравитации, а национальная интеллигенция никак не достигнет своего патриотического качества. Хотя и формально выведенная из системы государства, она пребывает и сейчас в гравитационном поле материальной зависимости от власти.
Но вернемся к феномену Тычины, который не смог избежать двойственности духа и приобрел комплекс лицемерия.
Если развивать и далее эту мысль в категориях философского постмодерна, то можно было бы прийти к такому обобщению: коммунистическая система последовательно и жестоко формировала гомогенное общество также и прежде всего путем создания гомогенной культуры — культуры однородной, укрощенной и унифицированной, идеологически ассимилированной и нормируемой методом социалистического реализма, принципом партийности. Это четко определил Василий Стус: «Наш век ввел искусство в прокрустово ложе тоталитарных этатичных требований, в чем убеждаются не только художники ряда так называемых тоталитарных государств, а писатели едва ли не всего мира. Должность пророка у художника отняли политики» 5 .
Жизнедеятельность общества, парализованная существенной нейтрализацией гетерогенного — прежде всего того, что можно назвать стихией творческого самопроявления, подсознательной борьбой в слове, в цвете, в звуках самого потаенного ощущения скорби и тревоги мира, угасла в объятиях лицемерия и подлости, безсильно ворочаясь в сетях идеологической паутины. Подавляющее большинство немо всасывала в себя нормы рабского поведения и мышления, постепенно переходя из состояния многомерной, разноголосой человеческой жизнедеятельности в состояние однородности, подчиненности заданным сверху правилам и принципам.
Закрытость общества — информационная, экономическая, политическая, межличностная — предопределяла и закрытость мышления, закрытость семиосферы, в которой образное мышление регламентируется, становится однолинейным, текст становится закрытым для интеграции его с другими — не «своими» — текстами. Он отчуждаем не только от гипертекста, следовательно — не способен к включению в ткань культурных универсалий; текст отчуждается и отрывается от творца, унифицируется под диктатом идеологических стандартов, подчиняется системе, которая его прибирает к рукам и использует в своих целях.
Василь Стус приводит в статье те тексты Павла Тычины, которые должны были бы приближать его, государствленного поэта, к народу и создавать невозможный, но желаемый симбиоз — феномен народно-государственного поэта.
Наша праця нелегка —
Знають люди всюди...
Як не буде буряка,
цукру теж не буде.
(Какой глубокий вывод! Какая интересная рифма!)
Нашу славну п’ятирічку
закінчити щоб раніш,
треба нам ламати звичку,
почувати молодіш.
Будем домолочувать,
ворога докінчувать,
за проводом партії
всі гвинти загвинчувать,
в праці,
в науці
комунізм увінчувать.
Комментарий может быть только один — обобщение Василя Стуса: «Стихотворения поэта перестали быть актом индивидуального творчества: эти бездарные версификационные упражнения уже писал кто-то — но мертвой рукой поэта... Пророчество вместо сонетов сбылось. Народ перестал существовать для Тычины, а Тычина перестал существовать для народа!» 6 .
Пытаясь выполнять обязанности государственного поэта, Павел Тычина катастрофически отчуждался, унифицировался, переводил свое поэтическое мышление в другие сферы, где форма и стиль отчуждены друг от друга, где заидеологизированное содержание под «натиском» принципа партийности и народности в необходимом стремлении быть доступным для народа перерождается в фарс, приобретает карикатурные, гротесковые формы. В світле ми йдемо майбутнє. В нас теперішнє могутнє! Сила нас веде велична — партія Комуністична.
Потеря Павлом Тычиной самого себя началась значительно раньше в 1934 году — году выхода сборника «Партія веде», но отсчет окончательного довершения процесса отчуждения от собственной творческой молодости и создания поэта Тычины без поэтического прошлого следует делать от этого откровенного признания: «Партія веде» — далее поэта ведет партия. Ведет на идеологической петле по дороге духовного опустошения.
А был 1918 год. Киев. Частное кооперативно-издательское общество «Сяйво» печатает тиражом 1000 экземпляров первый сборник поэтических произведений молодого Павла Тычины под названием «Сонячні кларнети». Двадцать девять названий произведений на шестидесяти двух страницах поместил поэт после своих требовательных размышлений и советов своих друзей, прежде всего тогдашнего редактора газеты «Нова рада» в которой работал и Павел Тычина, мудрого и инициативного Андрея Никовского.
Этому сборнику суждено засвидетельствовать появление в Украине гениального поэта, который вдохновенно и болезненно познал себя, взрываясь солнечной энергией образных самовыражений. Тычина музыкально-цветовым переживанием драматического состояния окрыленной космической оркестровкой человеческой души открыл новую страницу украинской европейской поэзии. Его пророческий трагизм, чувственно-символическое предчувствие раздвоения художника, катастрофических для души «саморозіп’ять» и «самокаяття», моральных компромиссов вычитываются в его следующих сборниках «Плуг», «Замість сонетів і октав», «В космічному оркестрі», «Вітер з України».
Уже девятое десятилетие пульсирует образно-метафорическая энергия творца космического оркестра Поэзии, в котором полнозвучно и многоголосо звучат в бессмертном ритме Солнечные Кларнеты. И каждый, кто вслушается в эту загадочную музыку поэтических сфер, чувствует себя другим — духовно более богатым и душевно более светлым, пробужденным ото сна национального беспамятства, очарованным магией избранного перевоплощения Я в Я дух.
Прокинувсь я — і я вже Ти:
Над мною, підо мною
Горять світи, біжать світи
Музичною рікою.
И вот этот гетерогенный, образно-чувственно сложный, разноголосый, паралогичный мир ощущений, переживаний, внутренних пртиворечий подсознательных реагирований постепенно заменяется в Тычине гомогенной организацией мышления поэта. Образность ограничивается сферой подчиненного универсальному диктату идеологической целесообразности ума. Поэт Тычина переходит в рациональное измерение своего творчества, над ним уже властвует радиосфера — космические оркестры там не звучат.
Поэт утратил самое главное — внутреннюю свободу, без которой настоящее творчество немыслимо, невозможно. Утратил то, что постмодернисты называют гетерогенным — необузданную моногомерность, иррациональное, разноголосое, не скованное никакими категорическими универсалиями, канонами, предписаниями. Это тот поэтический многоголосый хорал, который слышит и стремится воспроизвести чистая, открытая свободная душа в наивном и стихийном богатстве свободы.
Василь Стус это чувствительно «услышал» в «Сонячних кларнетах»: «Сонячні кларнети» засвидетельствовали психологическое состояние человека, полного долгожданной радости, больше чужой, чем осмысленной, радости перед свершениями. Это состояние человеческой личности на свободной территории существования, личности, высвобожденной от старых канонов, личности во время начала созидания и личности прежде всего. Так ребенок открывает для себя мир — впервые. Это состояние существования, как вспышки, существования, неизмеримого ни во времени, ни в пространстве — ведь это существование вне привычки, канона, необходимости, закона, принуждения. В таком состоянии человеку нет дела к прошлому, ни к будущему: весь мир — вот перед глазами. И это вот — здесь и внутри природы. Природы как самого себя...
Мир «Сонячних кларнетів» преисполнен звонких пастельных красок и пастельных звуков. Световые и звуковые краски в нем не имеют своего четкого различения: размытые по краям, они создают наиболее жизнеспособный божественный хаос первичного созидания — это многоцветная световая музыка солнечных кларнетов...» 7 .
Утрата «этого растопленного истечения хаотического мира» (Василь Стус), этого гармонизирования земного и космического мира индивидуальным настроением поэта, Божьей милостью наделенного чувством музыкальных интонаций в хаосе слов и звуков, была для Василя Стуса личной и национальной трагедией.
Его поражало, как удалось коммунистической системе ассимилировать этот, казалось, неукротимый, интуитивно взрывной эмоциональный мир, удержать в границах соцреалистического концептуального шаблона, свести к примитиву, стереотипу, умертвить и обезвучить. В осмыслении творческой судьбы Павла Тычины, в прояснении первопричин духовного репрессирования поэта славой, признанием Василь Стус оперирует категориями постмодернистского сознания, которое стремится к непрерывному обновлению, к постижению свободы.
Поэзия для Стуса — это постоянная стихийная интуитивная потребность самовыражения с целью морального самоопределения в идеологически амбициозном мире тотальности; это прослушивание себя на предмет обретения полноты внутренней свободы, которая более значима, важнее свободы физической; это «прочувствование, предчувствие мира за закрытыми дверями человеческих деяний» 8 , поэтому он и к себе, к собственному творческому переживанию себя и мира прилагает определение функции слова, которой он постигает раннего Тычину: «Единственная функция слова — не передавать содержание, а только озвучивать нагорную радость поэта, заполнять пространство между дискретными вспышками авторского восторга» 9 .
Правда, что касается поэтического мира Василя Стуса, выражение «авторский восторг», во всяком случае, неуместно — там превалирует строгая моральная самооценка себя и действительности, мира и судьбы: Сто дзеркал спрямовано на мене, в самоту мою і німоту. Мені здається, що живу не я, а інший хтось живе за мене в світі в моїй подобі. Ні очей, ні вух, ні рук, ні ніг, ні рота. Очужілий в своєму тілі. І, кавалок болю, і, самозамкнений, у тьмущій тьмі завис.
Та сам я єсм! І є страшний мій біль!
І є сльоза, що наскріз пропікає
Камінний мур, де квітка процвітає
в три скрики барв, в три скрики божевіль.
Василь Стус до крайних пределов изболевшей души познал немилосердные муки издевательств, посяганий на внутреннюю свободу путем физического покорения тела, тотальной невозможности самовиражения в любых формах, что для поэта было наиболее тяжелым моральным унижением.
В черновом автографе стихотворения «Задумалася свічка...» читаем:
...не проклинаю долі
під пагорбами болю
мій дух осатанів.
И дальше:
Обвали днів і літ –
Як пам’яті провали,
внизу струмлять хорали,
вгорі – вселенський гніт.
і мову одібрали –
вселенський душить світ 10
Космические хоралы музыки высоких сфер, которые неподвластны аномальным законам гравитации, уже не звучат в эмпириях — «внизу струятся хоралы». Их место занял вселенский гнет, который душит прежде всего язык, украинское слово и не позволяет свободно выразить «прочувствование, предчувствие мира», озвучивать голос внутренней свободы. От этой нестерпимой боли души дух поэта Василя Стуса сатанеет («мій дух басаманить»), от бессилия и отчаяния то бунтует, то умоляет себя подвергнуться «покаянию одиночества...».
Удай, що обтято дорогу. Що спить
душа, розколошкана
в смертній оркані
високих наближень.
К славе Василь Стус не стремился. Он ее остерегался, ибо не случайно эпиграфом к работе «Феномен доби» взял слова из Нобелевской речи Альбера Камю: «Каждый художник, который хочет быть в обществе знаменитым, должен знать, что знаменитым будет не он, а кто-то другой с его именем. Он наконец от него выскользнет и, возможно, когда-то убьет в нем настоящего художника».
Захотел Павел Тычина быть знаменитым в советском обществе — согласился стать народно-государственным поэтом. И стал. Только не автор «Соняшних кларнетів», а слуга партии. И стал знаменитым другой с его именем, который убил в нем великого поэта.
В тоталитарном обществе не мог и не хотел быть знаменитым Василий Стус. Внутренняя свобода была для него дороже любой славы, признания, ибо в условиях коммунистической деспотии это была одна из наиболее коварных форм репрессий.
Главное для Стуса — сохранить внутреннюю свободу, хотя «сто кістлявих рук нещастя заломило», хотя поэт зримо чувствует, как его «прозоре тіло пливе за смертний пруг», видит внутренним зрением себя, распятого, — «це може статись в кожнім тижні», и он не боится смерти, иногда и вызывает ее:
О, власну стріти смерть — як щастя засягнути
і обірвати пута, ввійти у коловерть.
Венец свободы, ее высшее и конечное постижение — смерть. Поиски свободы в себе, в своих мыслях, чувствах и предчувствиях своей судьбы неминуемо в условиях тотальной несвободы вели к достижению универсального состояния свободы:
Сподоб мене, Боже, високого краху!
Коло замикається
Лишається одне:
смертю зберегти себе, внутрішнього вільного,
для себе і для України.
Тепер провидь у маячні – десь Україна – там
усе – в антоновім огні –
жахтить Усеочам. До неї ти від неї йдеш. Страсна до неї путь – та, на котрій і ти падеш – і друзі – теж падуть.
Пророчество сбылось.
Стус Василь. Феномен доби (Сходження на Голгофу слави). –
К., 1993. – С. 3. 2
Там же. – С. 91. 3
Там же. 4
Стус Василь. Твори. У 4–х т., 6-ти книгах. Видавнича спілка
«Просвіта». – Львів, 1994. – Т. 4. – С. 498. 5
Стус Василь. Феномен доби. – С. 65. 6
Стус Василь. Феномен доби. – С. 84. 7
Стус Василь. Феномен доби. – С. 10–11. 8
Стус Василь. Феномен доби. – С. 13. 9
Там же. 10
