Есть на белом свете город, породивший множество самых изощренных легенд и суеверий, злодеев и злодейств, сумевший свести полмира с ума одним фактом своего существования и оставивший для себя, вернее, для своих гостей, только одно прегрешение — любовь к нему. Зная о Венеции, ты уже любишь ее; Венеция не любит тебя.
Но коль скоро вам посчастливится попасть туда, будьте готовы к тому, что ваши представления, почерпнутые из книг и свидетельств иных путешественников, окажутся ложными, развеются с самолетным ревом. Первейшее из таких отрезвляющих впечатлений — легендарная Пальмира выглядит намного прозаичнее, чем того следовало ожидать. Все начинается с вокзала. Трудно даже вспомнить более стандартную, плоскую бетонную коробку, кажется, любой сельский полустанок на постсоветской родине намного краше. Еще более Венеция озадачивает невероятной ободранностью. Такой обшарпанный город надо еще поискать. Мох и развалины, красно-коричнево- серые стены, статуи, уставшие от самих себя, оползающая краска. Дом, у которого стена выгнулась горбом — не редкость. Потому, в первую минуту свидания — никаких обмороков. Вот набережная, вот толкущиеся люди, вот зеленоватая вода в канале, на воде катерок, наподобие обычной моторки, чуть вдалеке — черная, с двух сторон загнутая, немного нелепая лодка — гондола, а на той стороне темный, с пузатым куполом собор.
Здесь ничего не строили последние сто или двести лет.
Небольшие, труднодоступные истины Венеции открываются только в движении. Передвигаться позволено только двумя способами: или пешком, или по воде, никаких автомобилей нет и быть не может. Находясь на одном месте, не любопытствуя, по-прежнему, будешь видеть облезлые здания, заколоченные этажи над водой и толпы туристов на тротуарах. На самом деле здешний пейзаж с его проулочками, канальчиками, мостиками и бельевыми веревками не похож ни на какой иной в мире. Первая же попытка передвижения по нему в неспешном водном трамвае, перевозящем праздный народ вдоль города по Гранд-каналу, дает поразительный результат. В монотонном ритме дворцовых фасадов открывается стена, на которой, окруженный геральдическими знаками почитания, красуется огромный, весело улыбающийся череп. Это явно чей-то герб, но чей, кто жил в этом доме, что там творилось? На следующий день череп вновь гипнотизирует путешественника.
А на третье утро герб веселой смерти исчез. Вместе со стеной. Напрасно я каждое утро и каждый вечер занимал место то у одного, то у другого борта; напрасно, с опасностью уронить в воду, мусолил в руках фотоаппарат, без толку расспрашивал разноязыких окружающих. Вокруг были те же фасады, те же окна. Я узнавал их, соотносил с остановками трамвая. Но той стены, с тем гербом не было. Утонула? Испарилась? А когда моему пребыванию в Венеции вышла неделя, я понял, что, быть может, это странное украшение существует как городской призрак, являясь только тем, кто здесь впервые, дает им понять, где они находятся.
Однако Венецию, вопреки всему, невозможно назвать городом смерти. Просто жизнь здесь разворачивается в особых координатах. У местных жителей, выходят ли они на улицу, выглядывают ли из окон, всегда крайне независимый вид. Яркий пример: мальчик лет 9 на ходу лупит футбольный мяч всеми суставами — все бы нормально, да идет он вдоль канала, по узенькому тротуару, потом по мостику. Уже сам процесс переживания за то, чтобы он, не дай Бог, не уронил мяч в воду, составляет главную заботу прохожих. Мальчишка жонглирует с нарочито-мастерской небрежностью, и хоть бы раз промахнулся, и вот уже на «сухопутной» улице Гарибальди стоит у рекламного штандарта и гоняет мяч вверх-вниз с прежним равнодушием. Но путешественнику уже не до этого будущего Роналдо — из перспективы улицы уверенной походкой ступает убийственная, неотразимая чернокожая синьора, истинная африканская королева, а наперегонки с ней эскорт — стайка пуделей, настолько же курчавых, мелких и белых, насколько она черная, большая и курчавая.
Любовь здешней молодежи к футболу, правда, поразительна, на этих узеньких улочках, где и размахнуться-то как следует невозможно, они умудряются гонять мяч, не попадая ни в каналы, ни в витрины. Также они курят, галдят и пристают к прохожим. Еще местную ребятню можно выделить по тому, что одеты они попроще, а ведут себя намного живее, нежели туристы, в немом благоговении плетущиеся по улицам.
Суббота и воскресенье — строго ритуальные дни. Суббота отдана туристам и нищим. Первые становятся невероятно многочисленны и активны, вторые появляются словно ниоткуда, восседая на каждом людном мосту с классическими шляпами. Алкоголики же не попрошайничают, они просто пробегают с сильно озабоченным видом. А в воскресенье не работает абсолютно никто, даже местный, весьма скромный, «Макдональдс». На улицах полупусто. И все поют — девочки в церквях, голосистые гондольеры, бомжи.
Мелкое уличное предпринимательство достигает максимального разнообразия на набережной Гранд-канала. Есть даже печально знаменитые наперстки. На красной аккуратной бархотке — три желтых коробочки и пенопластовый шарик. Наперсточник беспрерывно перемещает все это хозяйство и сыпет невообразимой смесью немецкого, итальянского, английского, жонглирует именами и словечками самыми невероятными; запоминается странное «Марадона джоб». В паре с ним — то «выигрывают», то «проигрывают» плотно сложенные девица и парень. Несколько иностранных туристов, потенциальные жертвы, стоят тут же, глядят заинтересованно. В целом, уличная торговля четко корпоративна. Африканцы продают сумочки, вьетнамцы — мелочевку, типа поддельных СD-плейеров и зажигалок. Индусы бегают с букетами и настойчиво всучивают пожилым иностранкам красные розы, а несколько то ли пакистанцев, то ли еще кого, с выбеленными волосами, занимаются татуировками. Достаточно смешное зрелище: блондины с лицами темнее ночи разрисовывают белые конечности.
А на знаменитой площади Сан-Марко главный бизнес делают голуби и продавцы корма для них. Голуби ощущают себя кем-то типа священных коров в Индии. Им можно лазить и гадить, где угодно. Они позируют с туристами, которые их кормят, а корм надо откуда-то взять. Тут как тут стоит с лоточком объемистая дама или бывалого вида мужичок в темных очках и продают корм — по 2000 лир за пакетик. В целях рекламы такой благодетель иногда делает волшебное движение рукой и моментально оказывается окутанным тучей голубей. Туристы млеют и отдают 2000 лир, чтобы их тоже окутали и обкакали. Беспроигрышный вариант.
Вообще, бродячих, бесприютных зверей почти нет. Лишь однажды, проходя мимо крохотной кофейни, увидел на ее пороге очень смешную дворнягу. Пес предавался вечерней меланхолии. На его шее был аккуратно повязан голубой платок. В витрине рядышком виднелся большой почетный фотопортрет собачки в раме с подписью, из которой можно узнать, что зовут пса Чико и что он на самом деле подлинный хозяин заведения. Воробьи еще более непуганые, чем голуби, запросто подлетают к столикам в кафе, и, если им протянуть крошку сыра, превращаются в колибри. А фонтан перед улицей Гарибальди просто кишит зеркальными карпами и настоящими черепахами. Стережет эту живность каменный лев — самый любимый венецианский зверь.
Каждая церковь в Венеции — особый, отдельный мир. Туда следует попадать случайно, непрошеным гостем. Лучше всего притвориться, что ищешь всего-навсего сносную кофейню, сделать пару непредумышленных поворотов — и вот ты уже храме, расписанном в свое время Тинторетто. Но есть, конечно, место, куда надо сразу идти на поклон — собор Сан-Марко. Он очень странный, неправильный. Снаружи, по виду, законченная мечеть. Внутри, на золотых мозаиках, потусторонние сюжеты, такие в других церквях не попадаются: Христа искушает бурый дьявол (три Христа, три дьявола), Христос ступает ногами по темно-коричневому Петру, который корчится среди рассыпанных ключиков, Христа бьют копьем… Луч, простреливающий по кругу через окна в куполе… Мозаичный носорог на полу… Лев с книгой на месте одного из евангелистов…
Полная противоположность — церковь Джованни Паоло, массивное барокко. Колоссальный зал заставлен мраморными памятниками и усыпальницами, у каждой стены мощи, могилы. Трудно отделаться от ощущения, что попал в огромный склеп, наполненный погребальной святостью.
Навскидку — неимоверной красоты, беломраморная церковь святых Чудес. Внутри на потолке — роспись маслом. Юные и взрослые прелестницы в белом разучивают хорал деве Марии. А при входе на мраморной же колонне — резной орнамент: ухмыляющаяся венецианская маска, которую держат два козлоногих фавна, опирающиеся на полуобнаженный женский торс — в христианском храме!
Столь же случайно удалось обнаружить местное отделение Итальянской компартии. Выглядит уникально — в стене дома роскошная икона Иисуса с цветочками и лампадкой, и тут же рядом красный флаг с серпом и молотом, под кумачовой табличкой — неприметные двери. За дверьми — партийная лавочка, она же книжный магазин и кафе. Сразу бросается в глаза огромное полотнище с портретом команданте Че Гевары. Приятно, что нет и в помине никакого фанатизма. Приветливые парни сразу же берут путешественника в оборот, объясняя, что к чему.
В следующий раз обязательно задержусь у них подольше.
Гондолы — развлечение дурного тона, чистейшие «матрешки», и стоят, как и положено кичу, дорого, около ста долларов за одну поездку. Потому катаются в них зажиточные американцы или сверхорганизованные азиаты. Смотреть на все приходится, задрав голову кверху, зато окружающие созерцают ездока в противоположном ракурсе, разве что не поплевывают. Кое-кто для полного удовольствия заказывает еще и куплетиста с аккомпанементом. И вот плывет черный заточенный калач по каналу, несет в себе громкого баяниста, нескольких пассажиров, а перед ними стоит дядька с кардинально расширенной физиономией и дерет пропитую глотку.
Венецианскую скорую помощь не спутать ни с чем. Несется такой себе катерок, мигает сиренами с оранжевой полоской, и все понимают, что это. Венецианские полицейские тоже передвигаются на специальном плавсредстве. Дубинки у них белые, в тон рубашкам.
Машинально сворачиваю в первый попавшийся проулок. Тот заканчивается каналом, через который перекинут крутой мостик, в свою очередь упирающийся прямо в витую решетку, закрывающую вход во внутренний двор дома на другой стороне канала. На втором этаже, над решеткой — распахнутые окна, слышно, как в комнатах поют- заливаются канарейки. Вдруг, неподалеку, в невидимом соборе, начинает мощно бить колокол. Тяжелый железный звон сплетается со щебетом канареек. Под моими ногами в канале в зеленоватой воде под днище тут же причаленному катерку проплывает сначала огромная сосновая шишка (откуда?), за ней — изящный резной листик, потом один за другим — красные лепестки. Зачарованно смотрю и думаю: даже мусор здесь красивый…
Сумерки, трамвай, Гранд-канал. Вдруг у самой воды перед каким-то домом — ровным рядом пылают багровые огоньки, старинные коптилки. Смотрю в окна этого дворца и вижу, что на всех этажах в люстрах и огромных канделябрах горят настоящие свечи. Ни единого лучика электричества. И видно, как слуга со свечой на длинном шесте зажигает люстры одну за другой.
Огонь Венеции, он все еще есть в ней.
Этот клубок мостовых, проулочков, канальчиков и бельевых веревок нет шанса распутать. Кажется, ни одна улица не названа, просто высечен на доме скромный номер — «2024», к примеру, и все. Как ни пялься сначала в план с названиями, а потом на стенку, никакой иной информации там не найдешь, хоть тресни. И потому по этим улочкам и мостам не ходят, а именно блуждают, будто потерявшись от любви.
Последний вечер, последнее видение из окна поезда, идущего из Венеции в Милан, в аэропорт — горный хребет на закате собрался в профиль лежащей девушки с чуть вздернутым носом в высоком уборе. Даже горы у них такие — и от этой мысли неуместно защипало под веками…
А потом эта земля стремительно ушла вниз.
Но глаза мои остались сухими.
