И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Он умел бумагу марать
Под треск свечки.
Ему было за что умирать
На Черной речке.
Где-то в середине 90-х случилось мне поработать на кинофакультете нашего, киевского, театрального института. Мы сошлись: я и несколько перво- и третьекурсников — к недолгой и, как показалось и оказалось, несомненной пользе для обеих сторон. И я навсегда запомнила эти совместные «размышления на фоне экрана» (а именно в этом, излюбленном мною, «жанре» складывались наши занятия по мастерству кинокритики и сценарному мастерству). Как никогда не позабуду, как в контексте одного из самых эмоциональных «разборов» мне потребовалось изыскивать массу профессиональных, а еще больше — психологических и социально-психологических аргументов в доказательство тому, почему же все-таки фильм Романа Балаяна «Полеты во сне и наяву» и — главное! — центральный его герой-негерой в воплощении Олега Янковского,вызвали в свое время шок и задали шик на экране и вне его в «тот назначенный час»… Впрочем, эстетических достоинств самих «Полетов…» мои молоденькие, ранненькие да умненькие собеседники практически не оспаривали, да вот только никак не желали признавать за их главным действующим, точнее — «летающим», лицом каких-то, чтобы не сказать — никаких, особых достоинств — ни явных, ни тайных…
И тогда я безвозвратно поняла: вот оно — уже расцвело и разветвляется вовсю то новое поколение, которому странны, чтобы не сказать — смешны, и отлетавшие, и не отлетавшие шестидесятники, околошестидесятники, постшестидесятники… Еще такие недавние и неодолимые властители дум и покорители душ...
Обидно ли это?
Обидно…
Поделом?
Пожалуй, что…
«Полеты во сне и наяву» дебютировали на переправе к 80-м Ошеломили. Потрясли. Вызвали тучу толков и кривотолков. Спровоцировали такую широкоформатную, разноголосую, долгоиграющую дискуссию в прессе, которой могут похвастать лишь считанные картины. При весьма ограниченном прокате фильм продвинулся и, в конечном счете, весьма успешно во вполне широкие зрительские массы. А лично Олег Янковский оказался отмеченным, по опросам «Советского экрана», как лучший актер сезона. Правда, к его победным очкам за идеологически неблагонадежные «Полеты…» пристегнули подстраховочные за вполне лояльную ленту «Влюблен по собственному желанию»…
Но это уже подробности истории, причем не только и не столько истории кино.
За эти — исторические годы и неисторические — к их собственному 20-летию — я смотрела «Полеты…» много раз. Они нравятся мне по- прежнему — и по-другому. Я полюбила эти «Полеты…» мгновенно, безоглядно, за все — и за разное.
Но — с течением и истечением лет — я более всего люблю «Полеты во сне и наяву» за то, что это, по-моему, самый пронзительный фильм от лица и о лице первого советского поколения, посмевшего быть не как все да жить вне Системы, дабы не оплачивать «потерей лица» и «соучастием» Ее блага и благорасположение.
«Полеты во сне и наяву» — это своего рода «декларация прав и свобод» ненастоящего советского человека, нестроителя коммунизма и в принципе — не строителя…
…Это повесть о «вечных мальчиках»: «Кому мы нужны, кроме наших мам?» — мог бы вопросить балаяновский герой-негерой вместе со своим токаревским предтечей, зависая «между небом и землей» или замирая в «коконе сена», свернувшись то ли калачиком, то ли младенцем, так и не сумевшим проснуться или не захотевшим появиться на свет…
…Это романс о «вечном любовнике»: «Все бабы — его» — говорится именно о таком; он же, однако, весь свой длинный «плейбойский» век мучается и мучает всех (а прежде всего — самых любящих и преданных женщин) как раз тем, что не одарен не только способностью любить (не путать с «заниматься любовью»), но — хотя бы просто принять любовь (и всего прежде — к себе самому)…
…Это скетч о «вечном игроке», который поставил на кон «жизни-судьбы» самое себя, будучи равно не озабочен ни выигрышем, ни проигрышем…
…Это притча о «вечном грешнике» (легко быть праведником лишь там, где нет искушений), который пусть и нарушил, ведая и не ведая, едва ли не все заповедные нормы, разве что кроме(!) «не укради» и «не убий», зато исповедовал собственную «не приспосабливайся» — и конформизмом не замарался при самых изгаженных временах и нравах…
…Это баллада о «вечном бездельнике», безрассудном и беспечном, который, однако же, каким-то непостижимым образом умудрился и ухитрился, паря в потоках внутренней свободы, вымостить «highway» для тех дельных и деловых, практичных и прагматичных, богатеющих и богатых, кому сам он, в лучшем случае, странен, чтобы не сказать — смешон, во «времена великих возможностей…беспредела», если тем, в принципе, придется по нраву притормозить, чтобы оглянуться — и взглянуть на него …
Лет 20 назад, еще снимая «Полеты…», Балаян обронил нечто вроде: «Меньшиков — это смерть Янковского…»
…Не актера, разумеется, — если подхватить и продолжить, — а того самого балаяно- янковского героя-негероя, которого, правда, сам Балаян назвал «замечательным человеком».
«Замечательный человек» из «задержанного (не путать с «потерянным») поколения» — и его помолодевшее отражение: не случайное, не сентиментальное, не рефлектирующее, не удержимое… А почему бы и нет?
Ведь в самом-то деле: почти мимолетный персонаж Олега Меньшикова, этакий юнец- птенец, едва только присоединился к «Полетам…», как тут же и просигналил: «Смотрите, кто пришел!», — и прямо на «чужой территории», не тормозя, умыкнул у «старшего товарища», неприбранного и зарезвившегося, временно любимую девушку.
Впрочем, девушка (женщина, жена) — это так: разминка, проба сил, подготовка к рывку. Он же, — ну, чем не нынешний «бизнес-бой»? — стильный и собранный, пришел, дабы взять все: здесь и сейчас, по возможности, сразу, а не частями; не в долг, а надолго, навсегда, насовсем…
Таким образом, «Полеты во сне и наяву», вольно или невольно, стали еще и некоторым провидением и продвижением во времени и пространстве…
…И продолжением времен и пространств, типов и прототипов, откровений и отражений тоже стали, как по наитию, так и по логике — формальной и неформальной.
«Полеты во сне и наяву», при всей их суперсовременности и гиперсвоевременности на «тот назначенный час», всем сущим в себе: темой и героем, смыслом и чувством, мистификациями и магией — обязаны погруженной в века и на редкость пленительной традиции — литературной, театральной, а в век кино и собственно экранной.
И тем не менее «Полеты во все и наяву» — это совершенно уникальная композиция по мотивам классического сюжета о «лишнем человеке». Это безусловно и безупречно «своя игра»; и в том, как Роман Балаян и Олег Янковский ее сыграли, было, есть и не избудет нечто гораздо более существенное, нежели только победа — творческая ли, житейская.
«Полеты во сне и наяву» — это угаданное предназначение, чтобы не сказать — исполненная миссия, как режиссера, так и актера, в тех не вдохновенных «временах-пространствах», в которых нами не выбрано, но нам выпало жить…
И пусть в «пакете» с «Полетами…» Роман Балаян уже отснял едва ли не с дюжину всяческих фильмов и снимет, как бы скучно ему это ни было, кое-что еще, он все равно, как засиял, так и останется звездой, — звездой одного фильма «Полеты во сне и наяву» .
Само собой разумеется, что суждения мои дискуссионны — и дистанцированны от «тостуемого».
Я не специализируюсь как «знаток Балаяна», не приятель (-ница) ему, не друг и не недруг.
Мы просто пересекались в обстоятельствах, заданных «временем-пространством», на протяжении примерно четверти(!) века, причем до его неофициального, официального и даже официозного взлета чаще, проще и забавнее, чем это случалось после того, он — вместе со всем своим «задержанным поколением» — как-то проснулся где-то в 1986-м…
В первый же раз мы пересеклись по делу, когда я, начинающий корреспондент, готовила для «Искусства кино» подборку о молодых украинских кинематографистах. Тогда, к финалу 70-х, действительно перспективных было человек пять: Михаил Ильенко, Ирина Шевчук, еще кто-то и Балаян…
…Рома, который отдельно впечатлил меня тем, что принес на интервью два смятых листочка из школьной тетрадки, исписанных не чересчур аккуратно, далеко не плотно, — и с порога сообщил: «Режиссер должен быть косноязычным…»
Я же, пропустив эту сентенцию мимо ушей, сообщила в ответ, как более аккуратная школьница, что наше совместное «домашнее задание» должно быть выполнено безупречно, потому, отметая его бумажки, как положено, так и сделаем…
…Когда наша небыстрая беседа приблизилась к устроившему меня результату, Балаян с облегчением и удивлением резюмировал: «Это же надо: вчера я «уходил» Демина, а вот сегодня ты «уходила» меня…»
Кто помнит массу тела, ума и авторитета великолепного Виктора Петровича, мэтра из мэтров отечественного киноведения, тот легко поймет, что благодаря лишь одному такому сопоставлению мне, тогда только оперяющемуся кинокритику, подобный разговор должен был запомниться навсегда… Даже если бы лично Балаян забылся навеки вместе со своим вторым фильмом…
Но после второго прорвался третий — «Полеты во вне и наяву» — и стало абсолютно очевидным, что Роман Балаян — как автор и как аналог героя- негероя этого звездного фильма — уже вовек не забудется.
Впрочем, если бы я все-таки вздумала объявиться как «балаяновед», то сходу бы и подчеркнула: «Роман Балаян как раз из тех художников, которые всю жизнь создают (вне зависимости от общего количества картин) одно- единственное произведение — и все о самом себе, вне зависимости от того, с какой позиции создана каждая картина в отдельности…»
А дальше — примеры.
«Каштанка» — с позиции фауны.
«Бирюк» — с позиции фауны и флоры.
«Полеты во сне и наяву» — с позиции Лоренса Стерна, ибо есть такой «ход» в классической английской литературе, который позволяет центральному персонажу романа (такая вот игра слов) прожить и пережить всю свою историю внутри материнской утробы.
«Поцелуй» — тонкий эскиз к картине необязательного взросления, посланный с позиции ребенка, обиженного нелепо и незаслуженно.
«Храни меня, мой талисман» — снова картина и снова «полеты», но уже с позиции зеркала и зазеркалья.
Здесь — с одной стороны — вроде как все тот же балаяно- янковский «замечательный человек», который как бы занялся делом, замечу, кстати, что довольно престижным: полужурналистикой-полуписательством да еще и «на фоне Пушкина»; с другой — то его помолодевшее отражение, которое в гораздо более циничном, нежели меньшиковский, варианте как бы мигрировало в паре «Янковский — Абдулов» прямо из «Поцелуя»…
…С одной стороны — перед нами все еще «вечный мальчик» и все еще «вечный любовник», а с другой — уже «рогоносик», а истинный или мнимый — не так уж существенно. И замечу, опять-таки кстати, что «неполетный» персонаж Александра Абдулова по-своему развивает у «полетного», персонифицированного в Олеге Янковском, то, что я называю «комплексом Арбенина»: «Бывало, так меня чужие жены ждали, Теперь я жду жены своей…»
…А если туда же добавить, что предмет взаимной страсти и причина страстного поединка — жена раздвоившегося «замечательного человека», воплощенная в самой очаровательной женщине-девочке отечественного киноэкрана Татьяне Друбич, — той, которая еще в своих собственных «Ста днях после детства» уже «пробовалась» как Нина Арбенина в «Маскараде», — то уж действительно в «Талисмане» вдруг «все смешалось» и отразилось едва ли не символично…
Впрочем, если толковать по-иному, то, наверное, «Поцелуй», и, уж наверняка, «Талисман» — это балаяновский парафраз, как чеховского, так и ибрагимбековского, сюжета, на темы, гораздо более приближенные — и гораздо менее разрешимые: как быть да жить человеку чести, оскорбленному или оклеветанному, если в не им выбранном «времени-пространстве» не существует для защиты такая, по-настоящему мужская, норма поведения, как дуэль, причем именно на жизнь или на… Рискну представить, что тогда (по поводам многим и разным) этот вопрос вопросов должен был крепко озадачивать самого Балаяна, — вот «Поцелуй» с «Талисманом» и явились словно варианты ответа, выхода или тупика…
И, наконец, «Филер» — картина, в которой, с какой бы позиции ни всматриваться туда, ощущается, одно другого не исключая, то тупик, то бездна. И опять здесь рискну — и предположу, что как раз в нее, в бездну, — сквозь эпоху войн, революций и фантасмагорических трансформаций идей, душ, лиц, случившихся в декорациях 1916-ого, — заглянул сам Роман Балаян ужаснулся… А потому да потом и свел счеты со всеми романтическими иллюзиями да интеллигентскими рефлексиями вместе. И со своим же «замечательным человеком» в облике Олега Янковского тоже свел счеты, чтобы, судя по всему, больше не отвечать за него, во всяком случае — на экране.
Что же касается «альтер эго» самого по себе…
Так ведь тогда уже начиналась другая жизнь — и другое кино, где, само по себе, то — пронзительное, пленительное, пронзенное — «альтер эго» автора и его «лирического героя» пыталось найти прикол и приют, однако совсем в других и вообще по-другому. Но это оказалось интересно не так, не очень и просто неинтересно, во всяком случае — мне.
Между тем «другая жизнь» — это эпоха наших собственных революций (благо, что не войн), то есть — переворотов да превращений «театра времен перестройки и гласности», когда, припоминается, наш Киевский дом кино (точнее — кинематографистов, как он стал с тех годов называться, демократизируясь буквально «на марше») смотрелся Смольным…
И как раз выдвиженцы из задержанного — балаяновского — поколения, проснувшись неожиданно для себя и других, превращались из «вечных мальчиков» в «вечных революционеров»… И разговорников среди «задержантов» оказалось намного больше, нежели собеседников; трибунов — больше, чем мыслителей; доказавших обратное — больше, чем режиссеров, сценаристов и прочее…
Было, право, что посмотреть да послушать в Доме наших кинематографистов и хозяевам его, и гостям, в том числе — от средств массовой информации. В старые мехи и новые формы пытались влить молодое (или «задержанное») вино — и едва ли не самым излюбленным и популярным «сортом» для пишущих и снимающих явился Роман Балаян.
На мой вкус, подобный «спрос» сформировался и естественно, и справедливо. Но в какой-то момент — в несусветной той суете — мне вдруг, скажем так, почудилось, что у СМИ с Балаяном случился роман, а у Романа со СМИ — нет… Причем число публикаций — печатных ли, электронных — отнюдь не сближало приглашающих, вопрошающих или просительных глаз многих и разных интервьюеров с его вольным джигитским взглядом…
Так как если бы сам герой- негерой «Полетов…» — «замечательный человек» — вдруг вылетел из картины, приземлился и … раскрутился.
И преуспел.
И научился заседать, рядить да судить.
И попривык представительствовать да председательствовать.
И получился завсегдатаем газетных полос, журнальных страниц, ТВ-экранов и даже трибун…
…А «Балаян на трибуне» — это и вовсе отдельная «рассказка», которая, к слову, в ином- прочем варианте несколько разнилась бы, как и всякая публичная акция, с тем толкованием, которое предложил Роман Гургенович лично в пространном интервью «Формула жизни» корреспонденту «Московского комсомольца»…
Должна, однако, признаться, что именно данный номер «МК» подвигнул меня на эти, безусловно, субъективные заметки. Да и купила я саму эту газету, потому что как раз увидела на первой полосе одного из ее февральских номеров портрет Балаяна и благодаря этому сообразила: да ему ведь, кажется, где-то в апреле исполняется… даже не хочу соображать сколько лет…
Столько, что опять-таки даже не хочу соображать, сколько же лет назад я впервые увидела Балаяна. Соображаю только, что тогда я едва поступила на «Укркинохронику» и прогуливалась в один из ничем не примечательных дней по ее главному коридору в обществе одного из тех, тогда приметных, молодых режиссеров, кого сегодня едва ли кто вспоминает. И вот — по ходу общения — он, «везунок», внезапно переключился с себя и сказал, указывая на одинокую фигурку у окна в конце коридора: «Это Рома Балаян. Он снял фильм о Петрицком (документальный о «внесистемном» художнике. — З.Ф. ). Вообще-то он гений, но у него проблемы…»
И я запомнила Рому Балаяна…
Не потому отнюдь, что о нем было сказано «гений» (ведь слово «гений» и производные от него часты, как мат, в наших кинематографических коридорах); и не в связке с «проблемами» (хотя достаточно долго «проблемы» и производные от них могли бы служить вторым романовым именем); да вот запомнила я Рому Балаяна сразу, в связи с тем и потому, что он был красив…
И я поздравляю тебя, Рома, столько лет спустя, с тем, что ты сохранился красивым и состоялся не как разговорник и не как вечнозеленый гений у окна, признанный или не признанный в том или ином коридоре; но сохранился как индивидуальность и состоялся как художник, как авторитет, возможно, даже как Мастер… И об этом обо всем, право, не знаю, что свидетельствует весомее: скажем, к примеру, престижные факты Государственной премии СССР ранней перестройки за идеологически неблагонадежные «Полеты во сне и наяву» да продюсерская деятельность на собственной студии; или факты вполне обыденные, когда совершенно созревшие да «понимающие о себе» коллеги и неколлеги охотно рекламируются «сотрудничеством с Балаяном», «разговорами с Романом», «делами (или имитацией дел?) с Романом Гургеновичем»…
А еще — я поздравляю тебя, Рома, с тем, что ты как настоящий — восточный ли, не восточный — мужчина можешь дать своим детям в наследство честь и имя, достоинство и лицо, трезвость и ироничность по отношению к миру и к самому себе (на деньгах не настаиваю, потому как, думаю, делать деньги, даже большие, тебе еще скучнее, чем снимать кино) — и полагаю при этом, что как раз таковая — вроде как не прагматичная — «данность» твоего наследства является его самой надежной частью, если, разумеется, хотеть ее принять да мочь ею пользоваться…
Ну и наконец, Рома, я поздравляю тебя с тем, что сам ты никогда, как положено, не повзрослеешь, тем более — не состаришься, ибо натура такая, как по «формуле жизни», так и по ее — той же жизни — игре…
А теперь — точно «на посошок» — еще кое-что о поколениях и поклонниках.
Случилось мне в последний предперестроечный год, точнее — в осень 1984-го, повстречаться с, как назвали бы итальянцы, Национальной Наталией — с Натальей Михайловной Ужвий, эпохальной украинской актрисой, на самом закате ее долгой и вроде как показательно благополучной для Страны Советов «жизни-судьбы». Кое-кто из коллег, вездесущих и всезнающих, прослышав о намеченном интервью, напутствовал приблизительно так: «Не надо ждать от этой встречи чего-либо стоящего. Она ведь давно вне процессов и вне реальности…»
Мне навсегда жаль, что широкой аудитории — профессиональной и непрофессиональной — довелось узнать (через все то же «Искусство кино») лишь «тематически выверенную» к 40-летию Победы часть нашей двухдневной беседы. Когда я — абсолютно не «по теме», а просто пораженная ее провидческими, чтобы не сказать — пророческими, суждениями по поводам неличным и личным, историческим и неисторическим, многим и разным, — внезапно спросила: «Наталья Михайловна, а какое кино вам сейчас больше всего нравится?», Ужвий, которая сама по себе История, ответила моментально: «Полеты во сне и наяву»…
…А совсем по годам недавно, точнее — весною 2000-го, случилось мне в очередной раз побывать на Земле Обетованной и повстречаться с давнишним приятелем, конкретно не имеющим отношения ни к Киеву, ни к кинопроизводству; а вообще — бывшим нашим соотечественником и небывшим любителем посмотреть кино да поговорить на киношные и околокиношные темы.
И вдруг — в контексте не стану уточнять какого «разбора», — он мне сказал: «Я тебя очень прошу, когда ты увидишь Балаяна, передай ему, пожалуйста, что есть, мол, в Израиле…», — и дальше почти по Гоголю, — «такой человек, который всю жизнь благодарен ему за то, что он снял «Полеты во сне и наяву»…
…Пожалуйста — передаю…
Вот и все.
