Что для нас «война»? Послушать какого-нибудь бравого служаку — «маневры». Полк в оборот, полк в наступлении, полк — на марше. Война ему: оловянные солдатики — штабные карты, разрисованные писарем ЗНШ. Запасной район — как музей архитектуры и быта. Тем временем, войны ведутся перманентно: то здесь — то там. Мы все, так или иначе, причастны к милитарному духу. Только представляем себе войну по-разному. Бывает — помним ее генетически.
Детские воспоминания о Второй Мировой. Дети не выполняли приказы — просто жили. Они видели не с экрана как, например, на противотанковой мине подрывается «тачанка» с офицерами, и на тополях, растущих у дороги, после того как осядет пыль, остаются остатки человеческих и лошадиных внутренностей.
1944 год. Житомирское Полесье. Двое — муж и жена — оказываются на передовой. А с ними — четверо детей и корова Рогайка.
Ясько перед войной комиссован по состоянию здоровья — левая рука была «усохшей». Его Марыня — кормила грудью Женю. Шурику было лет пять. Зое — десять. Она — буквально — держалась за мамину юбку все время, когда семья находилась в состоянии «беженцев». Старшим среди детей был Юра — ему тринадцать. Оля — уже девушка, поэтому где-то скрывалась, чтобы не попасть в Германию. Самая старшая — Галя — была на фронте.
Мама, не иди доить Рогайку!
Мама, мы не хотим кушать!
Перед боем отец выкопал для семьи окоп. В нем третий день сидят Марыня с детьми. Сам — в обозе, с лошадьми. В хлеве, который чудом уцелел, ревет недоенная Рогайка. Пули — фить, фить — перекрестный огонь снайперов. Хата также пока что цела, хотя «один удачный прицел — и...» В ней штаб или КП, детям казалось — фронта, не меньше. Передовая линия «Фронта», казалось, проходила по их родному селу, двору — огородам с подсолнухами, между грушами, сливами, шелковицей, орехом, который отец посадил как раз в тот год, когда родилась Зоя. Из хаты, где перед Пасхой мазали пол красной глиной, доносятся позывные: молодая и веселая радистка Маруся повторяет раз за разом: «Буря! Буря! Я — Каштан...» Неподалеку вкопано замаскированное «орудие» — Бах! Отработанные газы и пылища врываются в окоп.
Мама! Не иди доить Рогайку! Бах!
Когда все утихает, Марыня все же бежит к корове (детям необходимо молоко), пока они визжат «немыми голосами».
Обед. Солдаты-артиллеристы делятся пайком. Тянут откуда-то убитый скот. Марыня готовит им. Если бы могла — накормила бы всех — и наших и немцев. Зимой в «беженцах» — сколько насмотрелись на них мертвых. Голых — по причине высокого качества немецкого белья и сапог.
В первые дни оккупации — они тоже казались молодыми и веселыми: «Мильк, яйка». Соседские девочки смеялись к ним: «Да, да! Я — Милька, а она — Галька!» Немцы открыли церковь и кирху — для колонистов. Назначили старосту — это он предупреждал девчат об облаве, тогда они прятались в лесах. Десятников. Установили фиксированный налог. Это называлось немецким порядком. Уцелевший скот из ликвидированного колхоза раздали людям. Преимущество предоставлялось многодетным семьям. Как забавный факт — вспоминают — получила шомполов Ликера, первая доносчица на селе. Позже — расстреливали евреев. Семенчик, тот, который немного не в себе после 33-го, когда предложил скушать собственную дочурку, как-то стал случайным свидетелем, когда пас лошадей и услышал далекие пулеметные очереди. Когда приблизился, его позвали «Ком! Ком!» Дали лопату — сказали — «Копай». Заставили копать до утра. А земля все шевелилась...
Отдохнули. Зоя бежит к солдатам за посудой. «Товарищ старший лейтенант, разрешите взять ведро!» В детском понимании — обращение должно быть «по форме». И назад — в окопчик — сейчас опять начнется!
Началось! Во дворе — немецкая «танка» уже бьет прямой наводкой по хате, крушит артиллерийский «расчет» и прет через окопчик (Отче наш, иже еси на небеси. Да святится имя твое...) по огородам, подсолнухам.
После боя майор Красной Армии, помогавший вытягивать детей из тех «катакомб» — живых и невредимых — только и смог, что вымолвить «Святая женщина!»
Аминь!
