— Мой отец маму похитил. Он уезжал в Азербайджан (его назначили на новую должность), мама пошла провожать, и отец ее не отпустил, увез с собой. Когда приехали на место, телеграфировали бабушке, что поженились и все в порядке. Мама так его полюбила, что когда отец погиб на фронте, она не вышла больше замуж. До отца у нее был жених — из княжеского рода, за что в 1937 году его куда-то сослали. А маму потом долго вызывали, оскорбляли, угрожали. Мой отец узнал об этом случайно и заступился за понравившуюся ему девушку: пошел в НКВД, пригрозил, что будет жаловаться в Москву. Он был большевиком со стажем, к нему прислушались и оставили маму в покое. Так они познакомились.
— Вы мечтали стать художницей?
— Нет, я мечтала стать журналисткой — просто бредила этой профессией и подала документы в университет. Но мама, которая заканчивала архитектурный факультет, однако по специальности в силу жизненных обстоятельств почти не работала, позвала своих педагогов из Академии художеств. Они просмотрели мои рисунки и единогласно заявили, что я должна учиться живописи. В Академии конкурс — 80 человек на место, но я прошла по конкурсу и была единственной, кто поступил после школы. Закончив Академию, начала успешно работать. Увлеклась монументализмом — делала большие панно и витражи. Занималась театром, графикой — книги оформляла. В Москву ездила чуть ли не каждый месяц — там тогда концентрировалось все новое в культуре. И все было хорошо...
Это произошло внезапно — она заболела. Хотя болезнь на первый взгляд была безобидная — грипп.
— Раньше, знаете, как все считали: «Ну, подумаешь — грипп!», даже бюллетень не давали. Мне становилось все хуже и хуже, а врачи говорили: «Вот выйдете замуж — все будет нормально», думали, что это гормональные нарушения. Поясница очень болела, позвоночник дергало — тогда сказали: «Люмбаго». Но они ошиблись в диагнозе. Когда меня парализовало, мама, вспомнив большевистские заслуги отца, пошла в ЦК, стучала кулаком по столу и кричала: «Моя дочь умирает, она уже с постели встать не может!» В тот же день меня поместили в хорошую клинику и, обследовав, сказали, что налицо нарушение центральной нервной системы.
— Сколько вам было лет?
— Около 35-ти, это случилось в 1973 году. Перед самой болезнью я должна была выйти замуж — мы подали заявление, надо было месяц ждать. Вот тут как раз это и случилось.
— Он не выдержал испытания?
— Да нет, он еще год ходил ко мне, говорил, что верит — я выздоровею. В школе я учила латынь и однажды услышала, как врачи, думая, что я не понимаю, говорили, что, скорей всего, я никогда не встану. И я сама его прогнала... Что я тогда почувствовала? Мне жить не хотелось. Часто бывала в полузабытьи, теряла сознание. Но хуже всего были страшные боли. Когда они начинались, мне хотелось одного — доползти до окна и покончить с этим кошмаром. Мама тогда все окна закрывала и делала мне уколы: один болеутоляющий, а другой для сердца — боль всегда отражается на сердце. Я уже не верила, что встану.
Несмотря ни на что две женщины — мать и дочь не собирались сдаваться. Клиники, врачи, консультации, мучительные процедуры — все это можно было осилить только с надеждой на лучшее, на выздоровление.
— До болезни я просто жизни не знала. Сейчас вспоминаю, какой я была, когда закончила школу — девочка с голубыми и розовыми шариками в руках. И после Академии осталась такой же. Думала, жизнь — праздник. А когда я заболела, то как будто бы носом ударилась об то, что творилось на земле. Я все пережила... Если бы не мама, которая оказалась необыкновенной и очень сильной женщиной, не знаю, что и было бы. Она все вынесла на своих плечах, но от этого как-то сразу поседела и сгорбилась. Помню, она ходила и сама с собой разговаривала: «Нет, я этого никогда не допущу! Ты, дочка, не бойся, я умру, но тебя подниму».
Мама возила меня в Москву, в клинику профессора Н.Н. Бурденко на консультацию. Там предложили серию операций, но не дали гарантии, что мне станет лучше. Еще мы ездили в Военно-медицинскую академию в Ленинград, тоже консультировались. Но я была в плохом состоянии, и оперировать они не решились.
— Как вы оказались в Киеве?
— В Киев мы переехали потому, что после того, как я заболела, жара меня просто убивала. Врачи сказали, что если не поменять климат, я не выживу. И мама начала искать обмен. Ленинград отпал из-за влажного климата. В Москву мама ездила и добилась разрешения на прописку (в те времена приехать в Москву просто так было невозможно), но там не нашлось хорошей квартиры. А под Киевом, в Белой Церкви, жил мой дядя, мамин брат, он был женат на украинке. Вот он и нашел нам прекрасную квартиру в Киеве — двухкомнатную, в центре.
Нас очень хорошо приняли. Мама была единственной персональной пенсионеркой союзного значения, грузинкой по национальности, в Украине. Нам помогли сделать ремонт, прикрепили к льготному магазину. В Грузии нам наших пенсий не хватало, а тут — у меня 120 рублей, у мамы почти 140 — мы так хорошо зажили! Каждый год ездили на курорт. И в Киеве сразу начались чудеса...
— Чудеса?
— Именно чудеса — сразу стало происходить что-то необыкновенное, сначала — по мелочам. В Киеве я впервые почувствовала вкус жизни и начала сама есть — в Тбилиси меня насильно кормили, кололи глюкозу. И весила я до приезда в Украину 42 килограмма...
Умеренный киевский климат стал для меня манной небесной. Мы купили печатную машинку и я начала печатать — руки тренировались. Потом познакомилась с методикой Дикуля, достала дикулевский тренажер, так называемую «грацию», и начала усиленно заниматься. И то, что я встала — тоже чудо. Это случилось в 1986 году. После чернобыльской аварии мы в панике уехали из Киева. Но все произошло 26 апреля, а уехали мы только 6 мая. Через день мы были в санатории в Саках. А там инвалидов с парализованными ногами привязывали к специальному станку, чтобы они искусственно стояли и таким образом у них укреплялись мышцы ног. И методистка, которая со мной занималась, увидев, что я стою, убежала звать врача. Они очень удивились и сказали, что такое положительное влияние могла оказать радиация в малых дозах. А я действительно 1 и 2 мая долго сидела на балконе — уж очень хорошая была погода. Вот так с 86-го года я начала стоять, а с 87-го — двигаться.
А в 1988 году выселили художников из мастерских в Лавре, и собрали всех, чтобы распределить новые. Сначала хотели рассматривать кандидатуры по алфавиту, но один пожилой художник сказал: «Давайте сначала дадим мастерскую грузинке, а мы уж потом между собой договоримся». И я поехала, выбрала прекрасную мастерскую на Андреевском спуске. Я так благодарна за то, что обо мне подумали. Могли ведь сказать: «Она инвалид, зачем ей мастерская?» Ко мне вообще в Киеве относились очень хорошо. Я познакомилась с достойными людьми, которые дружат со мной, приносят хорошие книги, водят на спектакли. А один случай был — просто новогодняя сказка. Это произошло вскоре после маминой смерти... На похороны приехали родственники, но перед Новым годом, 27 декабря, они уехали. А 28 мне было очень плохо: я осталась совсем одна, к тому же у меня начиналось двустороннее воспаление легких. Вдруг слышу, кто-то в дверь стучит. Спрашиваю: «Кто?» А мне отвечают: «Министр». Я, конечно, не поверила: «Что вы, — говорю, — меня разыгрываете. Во-первых, министры не ходят по домам. А во-вторых, сегодня вообще выходной». И ушла от двери. Тогда они попросили соседей посмотреть у них документы — это оказался министр социального обеспечения Петр Павлович Овчаренко (сейчас он зам. министра) со своим заместителем. Сосед мне потом сказал: «Эмма Ивановна, сколько живу, а удостоверение министра видел первый раз в жизни». Они у меня два часа просидели. Принесли материальную помощь, сладости, фрукты (помню, был огромный ананас). И так хорошо со мной поговорили, поддержали, сказали: будем помогать. И помогают. Недавно выделили деньги, так я на них купила рамы, краску, стекла для работы. Для меня главное в жизни — работа, если я работать не смогу, то мне тогда ничего другого не надо.
Когда мама умерла, я как- то растерялась. Мы жили душа в душу, состарились вместе, она берегла меня, я — ее. Какой-то вакуум образовался, когда ее не стало. Она умерла нелепо — попала под машину, сбил какой-то лихач. Я не могла с этим примириться, все думала: ну почему я отпустила ее в тот день на улицу, почему не удержала?! После один священник сказал мне, что это ни от кого не зависело — у каждого человека свой срок пребывания на земле. Ее срок закончился, и удержать ее не смог бы никто. Наша жизнь в руках Бога. А я в Киеве обрела Бога.
— Именно в Киеве?
— Да, здесь я нашла Бога, и не где-нибудь, а внутри — в душе. А потом познакомилась с одним ученым, который приезжал в Киев по программе ЮНЕСКО — он исследовал тектонические разломы города. Он и сказал мне, что в районе Киева на землю опускаются мощные космические каналы. И самый сильный, по его словам, проходит во Владимирском соборе, через левую руку фрески Бога-отца. Меня приводили в собор, под этой фреской ставили стул, и мне становилось легче — боль отступала. Есть в этом что-то. Мы — пылинки Космоса, и там, где Космос нас пронзает, мы получаем огромную энергию.
— Эмма Ивановна, стало быть, во власти человека победить тяжелейший физический недуг?
— Не знаю. Наверное, не всегда. В отношении меня, конечно, чудо, что я поднялась. Это даже не моя сила, а мамина — она как будто бы вливала в меня свою энергию, и ей удалось победить паралич и то, что предсказывали мне врачи — вечную прикованность к постели. Конечно, многое осталось, но с такими заболеваниями другие лежат, а я хожу. И этим летом была чудовищная жара, а я приходила в мастерскую и работала. Вот такие чудеса бывают — врачи отказываются, а люди пересиливают болезнь.
Испытания не оставляют в покое маленькую, сильную духом женщину. На смену физическим страданиям пришли материальные трудности — она с трудом сводит концы с концами. А среди ее работ вынужденно преобладает графика — на краски нет денег.
— Два телефона, квартира и мастерская, свет. Когда все заплачу, у меня остается восемь гривен. Но я не жалуюсь, мне много помогают: и Красный Крест, и социальная служба, и исполком, и Союз художников. А когда совсем ничего нет — иду к ближайшим друзьям. Вот так потихоньку и выкручиваюсь — человеку так мало надо. Главное, чтобы работа продвигалась. Я, несмотря на то, что тяжело больна, могу горы свернуть, если будет возможность работать.
— Вы не скучаете по Грузии?
— Нет, мне кажется, что я в Киеве родилась. Когда мама умерла, из Тбилиси приехали племянники — хотели меня забрать. Я не поехала, и это к лучшему. Я бы там превратилась в бабушку. В Тбилиси нет никакого культурного движения: чтобы сделать выставку, надо много полотен. И живут люди тяжело. У нас в Украине на хлеб есть, а там у людей и этого нет. Мой брат, заслуженный инженер, всю жизнь проработал на Тбилисской киностудии, а теперь ходит к людям машины чинить. А мой племянник, когда в Киев приезжает, только хлеб ест — и черный украинский, и арнаут, и булки. Так ему нравится наш хлеб!
