УХОДЯЩИЕ ЛЮДИ УХОДЯЩЕЙ ЗЕМЛИ
Мы — умная, абсолютно независимая теперь нация. Мы громче всех учим жить ближнего своего, незамедлительно объявляем дураком за малейшее несовмещение со своими взглядами. Авторитетно вещают о недостатке национализма уплывающие в канадские нерестилища к родственникам. Темными ночами, ничтоже сумняшеся, бросают свежее дерьмо на забор проклятого соседа, кого судьба заставляет прозябать и мученически метать икру здесь. Мы учим, ненавидим и уходим к старости в столкновениях нелюбви своей и встречной.
А мне, бесканадному, безамериканному, а потому — национально несознательному и бесталанному — тоже приходится содержать свою целесообразную маленькую ячейку в большой национальной клети-ячее на теле Земли.
В кои веки счастье улыбнулось — еду по матушке своей на жигулевской «девятке». Трое в машине, не считая собаки. Она чешской породы, но в честь какого-то политического лидера уменьшительно названа Леньчик. Мой восторг сливается с собачьим — чем не Рокфеллер, на машине еду после стольких пар лаптей, напрасно сношенных. Понимание, что Ужгород, Мукачево — не что иное, как закарпатский стихийный Гонконг, хотя и не дали ему свободы в пределах законной экономической зоны, — все более приходит по мере удаления от них. За рестораном «Уклин» вся, визуально наблюдаемая жизнь начинает идти под «уклин».
А в ресторане — спешно поджаренная картошка с черными точками, блюдо с маленькими форельками, немного коньяку, да еще Леньчик скулит, несознательно просит мяса — вот и «сотня» ушла. Был Вася-миллионщик, и вновь — никто. Вытираем на улице лица и руки о свежую траву. Скатерти слишком затерты для этой гигиенической процедуры.
И дальше — села. Но где люди? Сколько раньше было их во дворах, на улицах. Одинокий парняга в традиционном кожаке и зеленых штанах покажется — Кириллом Кожемякой кажется. Хижки аккуратны, но сколько ни подбеливай престарелый саман, если только женщины в фамилии остались, он разрушится. Мужиком, истово тянущим добро со всего мира в свой двор, всегда была сильна закарпатская семья. Ни правительствам, ни урядам не верила она — пахала. Как в азиатской пословице: три дочери — еще не бедность, пять сыновей — еще не богатство. Разбрелись мужики по зарубежью, а бабы держат на плечах провисающие потолки.
Красочный плакат: «Волки — враги животноводства и фауны». Мы... мы — самые лютые волки. Ни животноводства, ни фауны. А дорога до Нижних Ворот — одни ухабы. Водитель вставляет ей мат за матом. На перевале ломаемся и с трудом чинимся. Повезло. С нашим отсутствующим сервисом куковать бы нам на историческом перевале между Галицией и Закарпатьем до сего дня. А так поехали. Дорогу залили смолой и посыпали щебнем — последнее изобретение дорожников.
— За границей за такое на десять лет бы посадили, — бурчит шофер.
Село Мохнатое, куда во времена Ивана Франко ссылали тогдашние мафиози правдолюбивых педагогов, с тех пор не изменилось. Я на него сослался, но в ссылку туда не хотел бы. Лучше скромный закарпатский Гонконг, где ананасов и бананов поболе, чем цыбули и огурцов. Под Ивано-Франковск дорога меньше стала обижать «Ладу», а в райцентре местами наблюдалась чистота. Но в самом областном центре зарешеченные «шопы» только в центре.
— «Бомбят» по-черному, — объяснили сведущие. — И кто попало. И никакого порядка у теневиков нет.
Государство со своей стороны «бомбит», народ со своей. Эх и разовьем мы рынок. «Развивайся, люд, борзо», — только и хочется пожелать словами Каменяра.
Но люди в Ивано-Франковске на работу ходят исправно, в точно назначенное время. Видят обреченность нашего своеобразного рынка — потому и ходят. Опоздал — и вылетел. Как, например, в городке Тисменица на берегах реки Ворока на фабрике меховых изделий. Так, гляди, и воспитаем нового человека.
В Хмельницкой области поражало, что за многие километры не встречалось не только легковушки, но и грузовика. Замерло все. Страшно замерло. И безнадежность на лицах в пыльных селениях. Аборигенный мужичок с двумя большими трепещущими рыбами в руках чуть не под колеса бросился:
— Подвезите... За рыбу... В мешке еще есть... Полдня стою...
Не дымят предприятия, не видно тракторов, не оживают коняги, загнанные в темное прошлое.
Куда мы идем? И идем ли? Почему держимся за ушедший день? Земля крутится — и сегодня она уже не та, что вчера. Ушедшие дни — неповторимы, но они ушедшие. А славянин не понимает. Сковырнул сердешный коммунистическую диктатуру, узнал, что царица Катька Вторая не только добрых молодцев эксплуатировала по любовному делу, но и Эрмитаж основала, и, может, правильно пресекла самозванного демона Емельку Пугачева — ужо нет человеку жизни, хочет возврата екатерининских времен, только в этом счастье видит. А другой без Сталина кончается, а третий без Петлюры. Но не вернуть ведь никогда. Прокрутилась земля — дважды в одну реку не войти, дважды на одну землю не ступить. Потому мы и позади, что тянем себя назад в свою память, а не в будущие дела.
Возле широкого Днестра в Могилеве-Подольском — жара южная. Усталые люди со сталью во рту и горбами от жизни.
— Все перемешали, скоты, — смотрят на уходящий за границу поезд. В Молдову. Кто помоложе — валютит между смуглыми азиатами. Старшие униженно предлагают снедь и залапанные бутылки с напитками местного потребсоюза.
Лают Президента. Трудно приходится лучшему сыну украинского народа с такими плохими людьми.
И всего-то два человека поссорились. Михаил Сергеевич с Борисом Николаевичем.
Но не вернуть второпях поломанного до основанья. Нужно исходить из того, что есть. Крутится Земля, как убиенный бык у солнечного костра. И люди исходят. Видят — снова саранчой навалились на них люмпены. Не рабочие, не крестьяне, не учителя и не в матросском обличье — профессора, выращенные на цитировании марксизма, что в нужный момент оказываются родственниками сохи или перед изумленными рабочими бьют по стене головой, как молотом.
Люди понимают новую напасть — и не верят никому. Ни лоснящимся таможенникам на новенькой таможне в Могилеве-Подольском, ни лучшим сыновьям галицким и киевским. Они воруют — и мы будем. В электричке до Жмеринки сорваны все кожаные диваны. Дорогая мебель, а это — бесплатно. «В киевской электричке так не будет», — подумал, отправляясь из Жмеринки в Казатин. Не тут-то было. Только фанерные прокладки с гайками, а подушки увели.
Грабим для себя, грабим себя...
А волны Мирового океана, как и во времена Остапа Бендера, разбиваются о берега Жмеринки. Там — царский вокзал. Только на нем — оттенок вечности, только он своим видом пробуждает чувство стабильности еще на пару столетий вперед. А что создали мы во время стремительного движения вперед и вперед? Проржавленные, перекособоченные «стекляшки» универмагов? Блоковые скворечники в стиле «баракко»? Новых людей, у которых не уходит из глаз старая ненависть, хотя они обычные уходящие люди уходящей земли — и для нормальной ходьбы им нужна только доброта, спокойное тепло и непредвзятое чувство текущей уходящести всего — флагов, кресел, лиц, газетных рукопожатий, что были раньше нормальными, а потом стали неправедными, потому что владельцы рук не понимали, что рано или поздно уйдут.
ТОСКА ПО ВЫСШЕМУ ОБРАЗОВАНИЮ
За предыдущие десятилетия не ручаюсь, потому что прежних своих жизней, в отличие от смуглых индусов, не припоминаю, но за последние несколько пятилеток скажу со всей достоверностью, что очень сильно мучила наших совдеповских людей подспудная и явная тоска по высшему образованию.
Чтобы получить синий диплом, а потом — красную рожу.
Или чтобы попытать счастья с красным эквивалентом суммы знаний? Кое-кто получил свои «корочки» и горько разочаровался, нажил печаль для взгляда и посылает проклятия «альма-матери» за прогрессирующий геморрой или непорядки в пищеварительном тракте. Кое-кто блестяще окончил физфак, устроился официантом — и не жалеет о прошлом. Но те, кто не попробовал академической вакханалии лекций и семинарских занятий, затаили в себе тайную, но глубокую и больную тоску по тому самому (не церковно-приходскому, но самому высшему) образованию.
Наши, правда, в этом помогать не поспешают. Ученые мужи с национальных гривненосителей, коих становится меньше и меньше, уже официально берут через вузовскую кассу свою мзду за повторный экзамен или отработанную лекцию. Преподаватели — меньше, профессора — втрое. Скоро только властители гривни и смогут ступить за порог научных храмов, а простые Ломоносюки будут попивать свой квас с хлебом в родной покосившейся хате и сравнивать созвездия черных мух на потолке с устроением звездного неба для оттока природной умственной энергии.
Как всегда американцы более чутки к нашим печалям, чем мы. Великое — даже если речь заходит о незримой тоске — видится издали. В Ужгороде возник, как Афродита из пены морской, Теологический Колледж «Более Чем Победители» (все слова с великой буквы). Даже недюжинному человеку за четыре занятия вручают здесь диплом и степень Бакалавра Теологии (оба слова тоже великие). И повалил народ в лекторий общества «Знание» областного центра, потому что Колледж официально зарегистрирован в Ужгородской Городской Управе (все три слова в своей документации американцы тоже печатают с большой буквы). Тем более что Бакалавр Теологии — не предел. Считанные часы — и на подходе заморские корочки Магистра Теологии, еще маленький рывок во времени — имеешь Магистра Богословия. Еще чуть-чуть — и ты Доктор- Проповедник, а на 8-м и последнем курсе — Доктор Богословия.
И что самое главное — обучение бесплатное. По-американскому основательно и прагматично разложены по своим полочкам, по количеству рогов, рук и крыльев серафимы, херувимы и ангелы тьмы. К любой лекции доктора Дж.Дэвида Форда из Кливленда, что в штате Теннесси, отпечатаны на прелестной бумаге пронумерованные вопросы и ответы. Заполняй себе пропущенные места во время лекции, сдай после окончания все листы в деканат — и получай свой заслуженный дипломище. Не нужно собираться с мыслями, воплощать их в слова, напрягаться. К пункту «Ангелы были сотворены...» допиши слово «святыми» — и ладно, к пункту «Ангелы сделали...» доконспектируй «выбор» — и полный ажур.
Здравствуй, безликая и прекрасная страна массовых знаний, страна обладателей дипломов для всех массовых желателей. Америка нас и на сей раз выручит. Что мы можем дать ей, кроме валенок. Группа «Любэ» так и поет: «Не валяй дурака, Америка! Вот же валенки. Мерзнешь, небось?». Зимы у нас слякотные. Зачем нам валенки? Вы нам даете свое добро и мы вам — ненужное. К слову, анекдот напомню: «Ехал в одном купе негр и украинец. Негр вытащил пару гроздьев бананов. Жует.
— А що це таке? — спрашивает украинец.
— Бананы.
— Дай попробувати.
— Бери.
— Добрі, — наелся украинец.
Проходит час. Вытащил украинец сало, нарезал, ест.
— Что ты ешь? — спрашивает негр. — Дай попробовать.
— А чого його пробувать. Сало як сало».
...Только сало, может, нам и дорого. Особенно, если его нет. Любой украинец поменяет персидский ковер «пять на шесть метров» на сало такого же размера.
По себе чувствую.
Но персидского ковра, к сожалению, не имею. Только диплом.
А трудности бытия тем временем тихим Змеем Горынычем, а если по- украински — Вужиком Палахкотливим, заползают во сны. Видится мне, что на окраине Киева, на балконе малосемейки стоит скромный Леонид Макарович или тезка Данилович, видит, что транспорта нет по случаю отсутствия бензина, переиспользованного в каганцах ночных коммерческих киосков, — и тоскует он. Снова не добраться на работу в парламент. Тем более, что давно не видно черных волов на дорогах под яворами. «Гуси-гуси, гусенята, візьміть мене на крилята!», — кричит Леонид Макарович, потом и Леонид Данилович. А утки — все мимо. Снова на работу человек не выйдет — как жить будем? Громыхает гром».
Нет, это я вскочил с дивана, зацепился за медный таз и грохнулся наземь.
Ищу успокоения на кухне. Но водки третий месяц нет. Городская Управа почему-то не поспешает финансировать меня за бескорыстную работу внештатным певцом микрорайона «Перемога», все равнодушны ко мне, только ни единая собака не задевает своим языком, когда поздней ночью иду домой. Я прочно вошел в номенклатуру песьих запахов. Они нюхом чувствуют своего. Жаль, что у людей нюх навеки притуплен, а у наших людей еще и взор потуплен... Вот у американцев...
Но я не пойду в Теологический Колледж.
Диплом у меня и так сеть.
Побыл благодаря ему журналистом, переквалифицируюсь в бармены — и дело пойдет
Не верите?
Ваше право не верить, а мое право — жить.
