Созданное Борхесом довольно часто рассматривается как «литература
литературы», как остроумный комментарий или зеркальная цитата из «литературы
подлинной, первичной». Это столь же правильный, сколь и поверхностный взгляд,
неоднократно подброшенный легкомысленным критикам самим великим мистификатором.
Его творчество традиционно ограничивают только тремя жанрами — рассказ,
эссе, поэзия. При этом только Октавио Паз, мексиканский поэт, Нобелевский
лауреат и большой почитатель Борхеса, заметил полнейшую условность всего
этого деления, ведь «его эссе читаешь, как рассказы, рассказы — как поэмы,
а стихотворения приносят такую почву для размышлений, как эссе».
Если бы, согласно духу нашей эпохи хит-парадов, кто-нибудь
взялся определить пятерых писателей, оказавших наибольшее влияние на повествовательные
практики двадцатого века, то кто оказался бы в этой пятерке, зададимся
смешным вопросом? Ну, Джойс. Ну, Пруст, ну, Кафка. Кто четвертый — неизвестно,
претендентов достаточно много. Но пятый — Борхес. Его принято считать «менее
латиноамериканским» на фоне мирового латиноамериканского литературного
бума. И в самом деле, с одинаковой углубленностью и внутренней концентрацией
он мог погружаться в скандинавские мифы и даосские или буддийские притчи,
комментировать барочных английских метафизиков или средневековых пражских
алхимиков, вылавливать всякий раз новые смысловые бездны из иудейских,
исламских или христианских священных текстов, в равной мере восторженно
интерпретировать Гомера, Агату Кристи, Честертона и Сервантеса. Универсализм
Борхеса будто бы действительно ставит его за чертой обычных представлений
о латиноамериканском писателе.
За этой универсальностью часто забывают о конкретике —
той, которая делает Борхеса аргентинцем, рожденным в последний год «столетия
Боливара», автохтоном буэнос-айресского участка Палермо. Истинное знание
и генетическое понимание столичной и провинциальной жизни на всех ее уровнях
— от остатков аристократии до деклассированных остатков, а также историко-личностное
переживание аргентинской классики и фольклора делают его, по некоторым
оценкам, «культурным националистом». Несмотря на всю мнимую отчужденность
и метафизическую поверхностность, именно он, Борхес, очень по-земному и
по-аргентински в 1946 году выразил протест против диктатуры Перона, вследствие
чего был лишен должности библиотекаря (очевидно, наиболее тяжелое из возможных
для него наказаний).
Хотя решающей датой в его жизни кое-кто считает 24 декабря
1938 года, когда с ним случился несчастный случай, вследствие которого
он начал терять зрение. Приблизительно спустя двадцать лет, в конце пятидесятых,
он ослеп окончательно. «Слава, как и слепота, подбиралась ко мне постепенно.
Как будто медленное сползание летних сумерек», — скажет он сам об этом
еще через четверть века, уже в восьмидесятых. И действительно — именно
с тех пор, с момента окончательного погружения в великую мировую тьму,
начинается и величайшее мировое признание: многочисленные переводы, рецензии,
исследования, конференции и симпозиумы, посвященные его и только его творчеству,
а также литературные награды и почетные звания. От де Голля, от того же
Перона, от аргентинского правительства и уругвайского народа, от Гарвардского,
Оксфордского и Сорбоннского университетов, от короля Испании Хуана Карлоса,
от Пиночета, Миттерана и еще от многих других — кто только не пытался постоять
рядом с великим слепцом для исторической фотографии в патриотическом обрамлении!
В 1958 году газета «Фигаро» по ошибке известила о его смерти.
После этого он прожил еще почти тридцать весьма интенсивных лет, с ужасом
поверив в собственное бессмертие, при этом шутя: «Зачем мне умирать теперь,
если я не умирал никогда раньше? В моем возрасте не стоит делать настолько
резких шагов, как смерть». Он полностью посвятил себя путешествиям — не
столько в пространстве, которое у него отобрала слепота, сколько во времени.
Он абсолютизировал слух как самое совершенное из чувств и достиг совершенного
слуха. Смерть застала его в Женеве на восемьдесят седьмом году жизни, правда,
дождавшись завершения последнего из его трудов — киносценария о спасении
Венеции. Слава Богу, он также оказался одним из тех фантастических долгожителей,
которые сформировали это столетие и навсегда остались его символами.
Ныне он, бесспорно, возглавляет библиотеку в раю. Очевидно,
там также существует величайшая потребность в чтении и спрос на хорошие
книги. Не сомневаюсь, что Борхес продолжает систематизировать, комментировать,
писать фантастические рассказы под видом предисловий, упорядочивает райские
антологии, каталоги и атласы. И остается тем, кем он был на земле — прежде
всего Читателем. Алонсо Кихано, который не пожелал быть Дон Кихотом.
