Художнице из Канева Ирине Литовченко 25 лет. У нее нет
диплома. У нее не было преподавателей-профессоров. Но у нее есть картины.
Говоря о ее левой руке, я преувеличил. Она просто менее
поражена недугом. У нее, собственно, не слушаются руки, ноги, плечи — все
тело. Диагноз — церебральный паралич — не применишь разве что к душе. Привязать,
чтобы не дергались, можно обе руки. Душу — не привяжешь. Ею Ирина и рисует.
Не каждому профессиональному художнику это дано.
Хотя «профессор» был. Дед Константин, тоже самоучка. И
хотя он весомого художественного наследия семье не оставил, все же кисти
внучку держать научил. Есть у Ирины и «доцент»: самодеятельный художник
Петр Домашенко, а проще — дядя Петр. Он рисует для себя, для соседей, а
недавно получил «районное признание»: настоятель церкви из соседнего села
заказал ему несколько икон для храма. Дядя Петр никогда не утирал Ирине
нос, не горевал вместе с нею над ее недугом, не жалел и не вздыхал. Иногда
и прикрикивал, чтобы не распускала нюни. Работы оценивал критически, по-взрослому.
Теперь Ирина понимает, что суровость наставника была деланной. Потому что
среди моря сочувствия, которое окружало девочку в детстве, ей как раз не
хватало островка равноправия, где бы с нею общались как с ровней, а не
как с инвалидом. Поэтому и сейчас, если дядя Петр долго не приходит, Ирина
включает свою коляску с электрическим двигателем и едет в гости к учителю.
Хорошо, что он живет рядом — через несколько изб.
Мы сидим с Ириной на веранде, разговариваем. Мать, Раиса
Григорьевна, время от времени заглядывает к нам, выходит и опять возвращается.
Видно, что волнуется. Я тоже волнуюсь. Дикция у Ирины не проста для понимания.
Я боюсь что-то пропустить, чего-то не понять.
— Очень часто люди не верят, что это нарисовала моя дочка,
— говорит Раиса Григорьевна, показывая через дверной проем в соседнюю комнату.
Там на стенах развешaны картины. — Говорят, что подделка. Что вместо Иры
рисовал кто-то другой.
Судьбы детей, больных церебральным параличом, как правило,
типичны. Примерно с года-полутора родители, заметив, что ровесники их чад
начинают активно двигаться, а их ребенок отстает в развитии, начинают бить
тревогу. И — закрутилось-завертелось: поездки к медицинским светилам, визиты
к экстрасенсам, сеансы у костоправов, испробывание диет, разнообразных
фармацевтических препаратов, трав, отваров, а затем бабки-шептухи, деды-чародеи,
санатории, клиники, надежды, разочарования и опять поездки, поездки...
Все это продолжается приблизительно десять лет. Когда же родители убеждаются,
что надежды на выздоровление нет, приходят апатия, отчаяние. Начинает угасать
и ребенок. Не адаптированный к самостоятельной жизни, «заведенный» отцом
и матерью на неминуемое выздоровление, он, потеряв последнюю надежду, быстро
опускает руки...
Ирина Литовченко также прошла «типичный путь». После многочисленных
поездок исцеление не наступило. Но, видимо, недаром заронил Бог в душу
девушки зерно таланта. Тяга к живописи и стала той соломинкой, которая
помогла ей стать на ноги, как ни парадоксально это звучит.
— Что у тебя сейчас есть? — спрашиваю я у Ирины.
— Не понимаю.
— Не спрашиваю, чего у тебя нет. Многого. Скажи, что у
тебя есть?
Она подумала. Потом сказала:
— Рисование картин. И Бог.
— Ирина, а зачем ты рисуешь?
— Чтобы показать людям.
— Что показать?
— Свою душу.
Конечно, я теряюсь перед ней. Ей 25. Мне 37. Я журналист,
опытный мужчина, немало в этой жизни повидал, а кажется, что она знает
в два раза больше, чем я. А может, в десять раз. В ее хрупком, разбитом
параличом теле — сила, не сравнимая с моей. Уверен: даже если бы ни один
человек не знал и не видел Ирининых картин, они все равно — во вселенском
измерении, где отметается все наносное, временное, фальшивое и засчитывается
настоящее, вечное — получили бы статус шедевров.
— Вот эскиз, — говорит Раиса Григорьевна. Она показывает
лист картона, где размечены фигуры людей, большой каменный крест. — Ира
уже нарисовала одну такую картину и подарила церкви. Теперь хочет нарисовать
еще одну.
— Сколько времени уйдет на работу?
— Ту, что для церкви, она рисовала полгода, — отвечает
Раиса Григорьевна.
Картин у Ирины немного. Наберется, вероятно, полсотни.
Многие из них проданы, раздарены.
Ее «открывали» несколько раз. То работник местного музея
случайно узнал об Ирине, пришел, посмотрел, написал в местной газете заметку.
То фонд детей-инвалидов в связи с приездом в Канев благотворителей из Германии
устроил показ Ирининых картин, и немцы, цокая языками, наперебой хвалили
ее талант и предлагали за некоторые работы кругленькую сумму. То какой-то
столичный художник случайно услышал, как читали Иринино письмo по радио
(она любит музыкальные и литературно- творческие передачи и довольно активно
переписывается с радиожурналистами), и приехал из Киева в Канев, чтобы
собственными глазами полюбоваться удивительными портретами, пейзажами,
натюрмортами каневской художницы...
И каждый раз «закрывали». Точнее, оставляли, бросали, забывали.
Публикации, буклеты, выставки, презентации — о чем речь? Все это где-то
там, за горами, за долами, но не у нас. Художница-инвалид? На коляске?
Церебральный паралич? Извините, в другой раз.
Как бы не так, в другой. Нужны другие люди. Другая страна.
Кстати, ее картины «смотрели» экстрасенсы. Сказали, что от них исходит
мощная энергетика и в каких-то там спектрах они буквально излучают целебный
свет. Но кому сегодня это нужно?
Она мечтает о мастерской. Дом же, действительно, — в глубоком
овраге, со всех сторон окружен лесистыми кручами. Это вроде бы для творчества
и полезно (Ирина перенесла на картон не один пейзаж, открывающийся из родных
окон), и в то же время эти кручи, ставшие для нее целым миром, застилают
другой свет — свет в прямом смысле этого слова.
— Хочу, чтобы у меня была мастерская с большими окнами
от пола до потолка.
Тем временем родители купили ей лампу дневного света. Теперь
день продолжается столько, сколько ей хочется. Она включает лампу и засветло,
и по вечерам. Работает, как всегда, до седьмого пота. Вот только переживает,
чтобы не сгорела быстро, посветила подольше.
