Все меньше друзей-ликвидаторов приезжает навестить меня
в Киеве. «Мирный» атом неумолимо делает свое черное дело. Встречаясь, мы
молча поминаем тех, кого уже с нами нет, и, как свойственно живым, говорим
о нелегкой жизни, детях, о 30-километровой «зоне».
... В Чернобыль я попала через год после катастрофы, заведовала
там гостиницей «Припять», где останавливались проектанты АЭС, сварщики
и бурильщики, которые отсекали коммуникации между третьим и четвертым энергоблоками,
а с
88-го года работала непосредственно в Припяти, где от комендатуры
до станции по прямой — один километр. Разрушенный блок мы называли «кормильцем».
Еще бы! В обмен на здоровье и жизнь нам платили тройные оклады.
В Припяти работали биологи из Москвы и Киева, радиологи
из Ленинграда. В городе постоянно звучал метроном, как в ленинградскую
блокаду. А вечером орало радио, что называется, на всю катушку...
К осени 1989 года я почувствовала, что мне неважно и даже
очень неважно. В Чернобыле мне повстречался сибирский кот без хвоста и
подушечек на передних лапах. Глядя, как это несчастное животное ковыляет
по пыльной дороге, я мрачно отметила, что и нас, двуногих, ожидают необратимые
процессы. Моей соседкой была киевлянка Валюша Зорина, обожающая всех животных:
два кота, собака, которую она «увела» с вертолетной площадки, а кролика
она ласково называла «Зая, собачка моя». Войдя в кухню, чтобы сделать кофе,
я остолбенела. Под столом сидел кролик, грыз морковку и МЯУКАЛ. «Все! Пора
уходить из «зоны», это же «крыша едет»!», — в ужасе подумала я, чувствуя,
что волосы на голове поднимаются. «Что, вспомнила Булгакова?», — услышала
голос Валентины. Она взяла кролика на руки, и из отдушины в полу вылетел
недовольный кот: под домом был огромный подвал, где водились мыши.
...Хочу в Припять, но боюсь, т. к. не хочется видеть этот
ставший мне родным город разрушенным.
