Актер Михаил Мельник уже десятилетие ставит спектакли, создает сценографию, подбирает музыку в собственном театре. Ныне в репертуаре «Крика»: «Лолита» Владимира Набокова, «Парфюмер» Патрика Зюскинда, «Ворота в рай» Е. Анжеевского. Последний спектакль о крестовом походе детей 1212 года недавно увидели киевляне.
Мельник считает себя диктатором и имеет собственную концепцию Бога. Его культура, талант и нравственные убеждения позволяют часто безапелляционно вести диалог со зрителем, выцарапывая самое уродливое в каждом из нас. Вероятно, именно поэтому после каждого спектакля зрители ждут разговора с Мельником-человеком. И пусть экспрессия и эстетика его спектаклей выглядят устарело, однако его самоотрешенные препарирования человеческой души на театральных подмостках достойны изумления и уважения.
В который раз взяв на себя всю мировую скорбь, М. Мельник ставит Достоевского, потом — «Отелло» Шекспира. И опять под увеличительным стеклом художника окажется то низменное и великое, что зовется человеком. «Что нужно, чтобы возник и существовал такой театр?» — с этого вопроса начался наш разговор с актером.
— Чтобы возник такой театр, должно совпасть много обстоятельств, но я бы сказал, что это божественное предназначение. Ведь с самого рождения, а может, до рождения, в человеке уже заложено, что он будет делать в жизни.
Я всегда отличался от других, я всегда внутренне ощущал, что иначе воспринимаю этот мир, что я объемнее смотрю на те или иные вещи. Я ощущаю себя проводником или антенной сконцентрированной энергии, которая пронзает космос и перекрещивается во мне. Сорвав с себя кожу и оголив тело, я принимаю на себя эти импульсы. И, возможно, без этого тоже мой театр не смог бы состояться.
Никто никогда не сделает театр, похожий на мой. Ибо мой театр — это я. Каждый спектакль в моей голове, рожден мною, вылюблен, выстрадан, поэтому никто не сможет навязать мне материал для постановки. У меня это должно заболеть. Мне интересно творить. И только Бог знает, каким трудом мне это дается. И пока мне удается, я шучу, что берегу государственные средства — зачем мне 20 актеров, если есть личность, которая сдыхает каждый вечер, чтобы донести до каждого зрителя какие-то глубокие вещи, философское представление о мире. Я хочу сделать то, чего еще никто не делал. Я люблю непроторенные тропы, лес, в котором не понабросано битых бутылок, объедков, яичной скорлупы.
И когда я умру, будут писать о моем театре, каким он был. И я это знаю не потому, что я гений или пророк, а потому, что это обязательно будет.
— А будут ли писать о сегодняшнем театре вообще? Он вам нравится?
— Мне не нравится в современном театре отсутствие мысли. Смотря сегодня спектакли, я понимаю, как не нужно делать. Я выхожу из театра разочарованный, потому что уже через 10 минут после начала спектакля дальнейший ход событий мне уже понятен до наименьших нюансов. Но в своем разочаровании тешусь мыслью, что сам бы не сделал такого примитива.
Человек должен получить в театре шок, который побудит его пересмотреть какие-то вещи в своей жизни, как после церкви. Я иногда очень не люблю юмор. Вместо того чтобы серьезно поговорить о проблемах, тянущихся из поколения в поколение, их переводят на юмор. Это — не единичные случаи, а общая тенденция. Власти очень выгодно иметь шутов в искусстве, когда мы сегодня превращаем жизнь в общенациональное баранье ха-ха.
Вместо этого искусство требует от человека четко определенной нравственной позиции. Только при таком условии можно творить, иначе ты будешь метаться в разные якобы модные шоу, раздутые деньгами и рекламой, и будешь превращаться в духовного импотента, продуцируя голубизну или желтизну.
— А вам не кажется, что сегодня, в условиях такой тяжелой жизни, зритель с большим удовольствием пойдет на развлекательные спектакли, чем на ваши, требующие определенной работы души и уровня духовного развития?
— Это неправда, что сейчас мир сложнее. Человечеству намного легче сегодня, чем 30—40, 100, 300, 500 лет назад, когда войны не стихали. Не нужно себя обманывать. Все проблемы от нашей бессовестности.
Конечно, если человек живет в подвале, или не имеет за что купить хлеба, то как можно его упрекать, что он не ходит в театр или не понимает искусства. Об искусстве можно говорить, когда у человека есть за что купить еду и есть во что одеться. Но сегодня и при низком уровне жизни люди интересуются высокими вещами, еще не растратили веру, надежду, любовь. И это дает надежду, что большинство людей несут в себе божий свет.
Когда я выпустил «Ворота в рай», то не надеялся на успех, но он пришел. Однако еще больше я был удивлен, когда на спектакле вдруг появились стриженые, так называемые бизнесмены. Я вижу, как они меняются после спектакля, потрясенные открытием в себе чего-то неожиданного. Я думаю, что люди запутались в какой-то паутине и им хочется вырваться оттуда. Потому что в каждом человеке есть свет. В ком-то он теплится, в другом — полыхает. Я верю, что человечество выйдет из грязи. Нас спасет страх, заложенный в человеке. Страх того, что в каком-то дьявольском одурении мы сами добровольно прыгнем в бездну.
— По-видимому, все же случаются те, кто не понимает ваших спектаклей. Как вы относитесь к критике?
— Спокойно, если тот, кто критикует, увидел и попробовал понять то, что я сделал. Потому что я, в отличие от него, делаю спектакль не меньше года. Это бессонные ночи, мучительные терзания и огромное наслаждение — находить какие-то интонации, нюансы, оттенки. Я прекрасно понимаю, что у зрителя есть определенные требования, если он приходит на мой спектакль, но и у меня к нему также есть свои требования. Понимаете, если общество и каждый в частности, приспосабливаясь к этой жизни, натягивает на себя десять, двадцать, тридцать кож, чтобы не так было больно, мне нужно не только снять всю одежду, но и сорвать кожу до крови, чтобы вобрать всю боль, которая меня окружает. Ведь не почувствовав, я ее никогда не передам на сцене. Я так живу. Поэтому и требования к тем, кто приходит ко мне, высоки. Тот, кто понимает это, — мой зритель, с ним мы одной крови.
