— А много ли из него можно увидеть?
— О, чрезвычайно! Хватило бы сил и умения передать эту необыкновенную красоту. Пейзаж за окном постоянно, иногда даже в течение часа, меняется. Посмотрите, как гармонично сочетаются комнатные цветы с дремлющими за окном зимними деревьями...
— Похоже, именно природа сегодня ваш Бог?
— Совесть — мой Бог. Я считаю, что ошибочно считать человека хозяином природы. Мы все в мире равны — и люди, и деревья, и животные. Если хотите, я исповедую дзен-буддизм. А вообще-то, я согласна с Антуаном Сент-Экзюпери, высказавшим однажды мысль, что Бог нужен современному человеку для того, чтобы укротить в себе зверя...
— Профессия художника — это еще и нелегкий физический труд: весь день на ногах, часто в неудобной позе...
— Недавно я целый день писала этюд комнатных растений на фоне свежего снега. Практически ни разу не присела. Устала, конечно. Но когда мыла кисти, нечаянно посмотрела на себя в зеркало и удивилась: «Господи, как у меня помолодело лицо!» Радость общения с красотой разгладила мои морщины, стерла тягостное выражение с лица.
— Приходится ли вам сейчас писать портреты?
— Я никогда не могла работать на заказ. Сейчас — тем более. Пишу только тогда, когда возникает душевный импульс. Даже портреты родных людей не пишу просто так: меня интересует их внутренний мир... Минувшей осенью написала портрет дочери. Она стояла на балконе, а вокруг было разлито золото листопада. Старая липа сияла от желтой краски, золото словно звенело в осеннем воздухе. А в начале этой зимы я написала портрет внучки. Меня поразило ее необыкновенное внутреннее состояние. Ирина стояла на балконе и смотрела на свежий снег. Это был необычайный взгляд.
— Вам самой нравятся свои последние работы?
— Да, я им искренне радуюсь. Моя живопись стала намного раскованней. В картинах последних лет — значительно больше воздуха, а значит — дыхания. Поэтому хочу верить, что мое творчество идет по восходящей. Считаю, что ценность живописи сегодня состоит не в сюжете, а в пластике, в умении художника выражать свой внутренний мир. Сюжет ведь всегда обедняет. К счастью, мне всегда удавалось сохранять свой взгляд в искусстве, на меня никто не давил. Разве что постановление Жданова о формализме. Не успел этот горе-документ появиться на свет, как критика сразу накинулась на мою «Конькобежку», забыв, что только что восторженно отзывалась об этой работе. Сегодня же у меня — полная свобода творчества. Я могу только посочувствовать художникам, которые вынуждены угождать вкусам рынка. По-моему, несчастен художник, которому приходится подстраиваться под вкус — редко, увы, развитой и тонкий — покупателя.
— Тяжело ли вам было растить своих троих дочерей? В юности они, наверное, были изысканными модницами? Попробуй обеспечить...
— В этом вопросе мои дочери, наверное, пошли в меня. Разве что самая старшая, Елена, больше других уделяла внимание своей внешности. Я же по поводу одежды никогда не комплексовала. Когда было под сорок, начала чувствовать к ней некий вкус. А все свои студенческие годы пробегала в образе «эмансипе»: коротенькая стрижка, лыжные брюки, мужского стиля рубашка. У меня всегда был лозунг: полюбите нас черненькими, беленькими нас всяк полюбит. Я очень люблю один анекдот об Эйнштейне. Как-то в молодости его пристыдили: «Ну, как же ты одеваешься... Ты же Эйнштейн!» А он в ответ: «Никто же не знает о том, что я — Эйнштейн». Когда он стал знаменитым, опять услышал тот же укоризненный вопрос. В этот раз он ответил: «И так все знают, что я — Эйнштейн».
— Что увлекает вас сегодня, кроме живописи?
