Во второй половине восьмидесятых, когда мы в нашем поколении начали знакомиться и взаимно обнюхиваться в предчувствии Великих Перемен, Нечерда возвышался как один из знаков взаимопонимания или, лучше сказать, один из опознавательных знаков.
Насколько мне известно, он в те годы писал (если вообще что-то писал) уже почти исключительно прозу, чаще детективную и, как утверждают очевидцы-мифологи, писал ее на пари. Это был для него, весьма неравнодушного к авантюрам и рекордам, такой своеобразный спорт.
И вот я опять держу в руках его поэтический сборник, выпущенный одесским издательством «АстроПринт». К сожалению, его название больше, чем просто итоговое: «Остання книга». К сожалению, он посмертный. К сожалению, именно так назвал его сам автор, для своего прощания с миром избравший едва ли не наиболее причудливый способ вещания — поэзию. Тот самый способ, которым он когда-то этот мир приветствовал.
«Для багатьох друзів я вже вмер. Щойно був, а допіру немає», — так начинается «Остання книга». «Через декілька літ закінчиться мій недоліт до мети, до судьби і до N, що єдину й любив», — это уже из одного из заключительных стихотворений. Привкус недалекой смерти, спазматическое ощущение приближения к бездне (или, может, наоборот — ощущение того, как бездна приближается-идет к тебе) создают особенно пронзительную атмосферу этой действительно последней книги. Она о том, что в христианстве называют последними истинами. Она писалась уже на грани и потому насквозь экзистенциональная. Я не знаю ничего подобного в украинской поэзии, хотя дело не в этом — я вообще могу плохо ее, украинскую поэзию, знать. А дело в том, что любое истинно поэтическое явление должно оставлять такое впечатление уникальности: я не знаю ничего похожего. Дело еще и в том, что вот в который раз канул, как у нас говорят ради красного словца, «в вечность» совсем недооцененный поэт.
Вспоминаю, что сложность для понимания, зашифрованность, элиптичность — эта высшая математика метафор (отражение физики в лирике) ассоциировала Нечерду в моей неопытной системе представлений не с украинским шестидесятничеством, а скорее с российским. Помню, как он терзал форму — к ритмике нужно было привыкать, с первого прочтения стихотворение никогда не давалось, обязательно на каком-то корявом узле споткнешься. Если говорить о рифмах, то он выкручивал их без малейшего сожаления, часто оставляя только намеки на созвучия. Помню также, как раздражали внезапные проявления «партийности», «гражданской позиции» или просто «правоверности» в его тогдашней поэзии — тем более заметные и поражающие, потому что очень нечастые, не сравнить со многими куда более активными ровесниками, ныне — национальными героями.
«Остання книга» — это тот самый, узнаваемый, верный своему радикальному письму Нечерда. Но в то же время это другой Нечерда — очищенный, освобожденный от когда-то «обязательных программ», полностью, без остатка откровенный, открытый жизни и открытый смерти, а следовательно, открытый всем измерениям бытия. Это Нечерда минус цензура, в том числе и самоцензура, Нечерда, умноженный на свободу. Это жесткий и иногда очень грубый Нечерда, джазово-сленговый Нечерда. Нечерда-битник, стремящийся прежде всего успеть долюбить последних женщин, догулять последнюю осень, допить последние капли вина с бомжами на свалках. И при этом это просветлевший, лицом обращенный к Богу и «благодарный жуткой жизни» Нечерда, это воплощенная ясность, появляющаяся на последнем пороге. Ясность, после которой наконец-то нам, всегда опоздавшим современникам, становится понятно, какого великого поэта потеряли. Или все-таки нашли?
Я не хочу употреблять затертое в литературных дискуссиях понятие «исповедь», всегда профанированное вне его канонического смысла. Тем более не хочу и не имею права создавать слащаво-поучительный образ раскаявшегося благодатного грешника. Речь о другом — о шансе отыскания самого себя, за который я всегда буду благодарить наше недоброе время.
