О том, что Нестантинер уехал (забавно, как этот простейший
глагол на протяжении жизни нескольких поколений символизирует изломы человеческих
судеб и общественных состояний), стали говорить за несколько лет до его
отъезда. Так что сам отъезд, вроде бы, даже никто не заметил. Как до этого
долго не замечали, как катастрофически редко он ставит спектакли, как угасла,
не воплотившись, его идея Камерного театра — на тот момент последний приют
иллюзий уже безработных, но еще не ударившихся в рекламу и озвучки, еще
подающих и питающих надежды киевских актеров. Это был последний не родившийся
в Киеве театр. Впрочем, театра как учреждения у Нестантинера не было никогда.
У него были спектакли, которых всегда ждали, с которыми связывали надежды
и о которых, как о хороших людях, хранят благодарную память.
Именно ему принадлежит режиссерское авторство «Стойкого
принца», этой самой живучей из киевских театральных легенд. В начале 80-х
«Стойкий принц» определил собой порог зрелости целого театрального поколения.
И с тех пор сама история закрытого в день премьеры спектакля превратилась
для клана киевских театралов в некий обряд посвящения. В экзамен на способность
понять то, что не объясняется. Потому что время неумолимо меняется, и лишь
проявления душевной стойкости неизменны.
18 ноября в Мюнхене состоялась премьера его первого с момента
отъезда спектакля по рассказу Тургенева «Клара Милич».
«Я УХОЖУ В ТЫЛ, ЧТОБЫ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ПЕРЕДОВУЮ»
— Марк Исакович, какое место занимает в вашей жизни театр
сегодня?
— В Мюнхене я веду театральную студию. А с 1 октября приступил
к репетициям спектакля. Долгие годы театр был для меня смыслом и содержанием
жизни. Он дарил свободу и помогал противостоять всему, что сегодня кратко
определяется как духовное насилие. Но работая, я не заметил, как сам театр
превратился для меня в рутину. Возникло смятение, и мне потребовалось время,
чтобы переосмыслить и открыть для себя театр заново. Есть театр, который
как бы очень активен, очень на поверхности, но на самом деле в это время
его нет. А есть театр сокровенный. Нынешняя пауза дала мне возможность
сохранить тот театр, ради которого я в него и пришел. Я думаю, что такие
паузы вообще необходимы. По крайней мере, мне.
— Активное начало и сокровенная сущность часто пребывают
в противостоянии.
— Они, скажем так, не всегда находятся в единстве. Гармония
возникает в какие-то редкие мгновения. И вот совпадение этих двух начал,
активности и сокровенности, приводит к значительным театральным явлениям.
Да, пожалуй, не только театральным.
— Помимо театра, в настоящий момент вашей жизни совпадают
ли эти два обстоятельства?
— Я не берусь об этом судить. Но сейчас я точно знаю, что
должен успеть сделать. А это уже немало.
Будучи профессионалом, я понимаю: каждый человек должен
возобновлять себя не только физически.
— Ритм, обстоятельства сегодняшней жизни вам позволяют
это?
— Моей жизни в Германии — да.
— А если бы вы не уехали?
— Многие обстоятельства постсоветской жизни вызывают мое
активное неприятие. А я не тот человек, который будет приспосабливаться
или делать вид, что чего-то не замечает.
Видите ли, существовала некая художественная жизнь. Был
некий круг людей, те человеческие связи, которые стимулируют искусство.
Был кодекс чести, было представление о достоинстве человека, о достоинстве
творца. Все смешалось.
— Как вам кажется, это может восстановиться здесь каким-то
образом?
— Я могу сказать, что избавляться от последствий этих потрясений
будет очень сложно. Тут декретами, банковскими схемами, экономическими
выкладками не поможешь. Речь идет о том, что смещены все понятия. И не
все так быстро поддается восстановлению, когда речь идет о живом организме.
Всем кажется, что они имеют дело с законом, с милиционером, с уголовником,
с банком, с деньгами — а это все люди.
Я приезжаю сюда, и мы периодически с близкими мне людьми,
с художниками, делаем выставки, мы начали издавать журнал с замечательным
поэтом и переводчиком Борисом Марковским. Нас окружают замечательные люди,
которые, подобно нам, пытаются противостоять этой жизни. О противостоянии
и речи быть не может. У художника сегодня нет ни прав, ни возможностей,
кроме права творить. И мы это последнее право используем. Мы должны продолжать
жить так, как мы живем. Другое дело, что в отличие от живущих здесь постоянно
у меня есть возможность для передышки. Я как бы ухожу в тыл. Как это было
во время войны: переформировывались роты и опять возвращались на передовую.
У моих друзей, которые находятся здесь, такой возможности нет.
— Творческая интеллигенция поставлена в условия выживания,
которые объясняют переходом к капитализму...
— Какой капитализм? Есть просто бандитизм. А как этот бандитизм
называют, — это уже другой вопрос. Я живу в капиталистической стране, где
в первую очередь заботятся о социальной защите граждан и бережном отношении
к человеку созидающему. Ведь это и есть основной капитал, главное достоинство
и гордость данной страны. О чем же здесь говорить? Это насмешка, гримаса,
корчи! Ведь искусство рождается из тишины. Не все настолько активны, чтобы
по поводу самого себя оббивать город щитами и плакатами. Что делать этим
людям? Я уповаю на созидательные силы, на людей, которые продолжают в тишине
творить свое дело, несмотря ни на что.
«ЭТА ЖИЗНЬ — ИНФЕКЦИОННАЯ»
В обществе превалируют другие ценности, другие представления.
Простаивает киностудия. Появились театры, которые направлены на привлечение
и обслуживание «новых русских». Отсюда — беспардонная реклама. Более того,
и определенная театральная стилистика, определенный язык театра. И если
мы думаем, что этот новый зритель приведет к зарождению нового театра (как
уже бывало в истории театра, когда в обществе появлялся новый класс, рождалась
новая драматургия), то мы заблуждаемся.
— Почему?
— Потому, что люди, которые приходят, — это люди без новых
культурных потребностей. Их не одолевают новые темы. Это просто люди с
новыми деньгами — и все. Достаточно вывести на сцену полуобнаженных актеров,
поставить более дорогое техническое оборудование, и чтобы при этом в зале
присутствовала какая-то важная персона. Да еще фуршет и телевидение — и
считайте, что спектакль состоялся. Какое это имеет отношение к театральному
искусству?
— Но вы уехали не от этого?
— Я уехал от этого. Я понял, что эта жизнь — инфекционная.
Она затягивает, мы перестаем отдавать себе отчет в том, что с нами происходит.
И я благодарен своей супруге Наташе, которая решила разом вызволить нас
из этого «эстетического» плена. Вообще-то, я уехал, как видите, не навсегда...
— Из чего складывается ваша жизнь там?
— Учу немецкий. И я этому очень рад, так как всю жизнь
мечтал выучить какой-нибудь иностранный язык, но как-то не получалось.
Всю жизнь у меня, как и у всех, накапливались книги, которые я откладывал
на потом. Теперь появилась возможность их прочитать. Мне о многом хотелось
написать. Но, как сказал Морсель Пруст, литература проистекает из тишины
и одиночества. Удается путешествовать. Как уже сказал, начал вести театральную
студию. Для немцев и для русских. Там есть целая система, созданная государством,
которая способствует реализации творческих замыслов и планов. Со мной велись
предварительные переговоры, составлялся план работы. Обеспечивалась материальная
база. Это было сделано очень быстро. Как только соответствующие структуры
пришли к пониманию необходимости создания такой театральной школы — не
только с обучением, но и с постановками, они сразу же все это организовали.
Аналогичная школа у Валерия Бильченко в Берлине.
— Со своим отъездом вы не смогли бы сжечь мосты и погрузиться
только в тамошнюю жизнь?
— Наверное, смог бы. И сжечь мосты, и погрузиться в тамошнюю
жизнь — это ведь все не сложно. И когда говорят о ностальгии, знаете, это,
по меньшей мере, наивно. Во всем мире сегодня люди живут в одном месте,
работают в другом. Многие немцы уезжают в другие страны работать. А что
происходит с нашими представителями в ООН или в торгпредствах, которые
там сидят по 10 лет. Что, они умирают от ностальгии? Нам сейчас в Москву
выехать сложнее, чем из Мюнхена приехать в Киев. А ведь когда-то это тоже
была наша родина. Так что, мы от ностальгии по Красной площади перестаем
дышать?
«НЕВОЗМОЖНО НАЙТИ ЗАМЕНУ ЛЮДЯМ, КОТОРЫЕ «ПРИОБРЕТЕНЫ»
ВСЕЙ ЖИЗНЬЮ»
Я бываю здесь четыре-пять раз в году. Что меня ведет сюда?
Самое сложное — найти человека, с которым ты можешь работать, с которым
есть взаимопонимание, есть общие эстетические, культурные, человеческие
ценности, общие представления. Эти люди были «приобретены» всей жизнью.
Я ведь режиссер, это не важно, выставку мы делаем или журнал издаем, но
я тот человек, который привык работать с людьми, организовывать людей для
совершения некоего творческого акта. Конечно, так просто найти замену этому
невозможно. А после открытия фонда Сергея Параджанова существование вне
Украины для меня просто невозможно.
— Если бы вам представилась фантастическая возможность
поставить спектакль здесь с теми людьми, с которыми вы сами хотите?
— Я бы, не задумываясь, начал ставить. Но здесь нету не
то что фантастических, нет самых обыкновенных возможностей. То есть можно
было бы поставить очередной спектакль. Но мне это уже неинтересно. Меня
интересуют сегодня истоки театра. Мне бы хотелось с актерами, не торопясь,
проникнуть в некую суть его природы. И сделать этот процесс неотделимым
от собственной жизни. Впрочем, мне этого всегда хотелось. Но в какой-то
момент в жизненной суматохе я утратил это качество.
— Вас не посещают фантазии по поводу своей собственной
гиперактивности, которая приветствуется нынешним общественным состоянием?
— Не только не посещает, но чем дальше, тем больше я внутренне
и внешне удаляюсь от такого типа.
— То есть, вы не комплексуете по этому поводу?
— Нет. Я уверен в том, что только так можно сохранить себя
как человека. Я стал гораздо более замедленным.
— И это благотворно?
— Это благотворно. Жизнь истеричная, афишированная мне
противна. Вообще, я думаю, что всякий шум и суета способствуют преступлениям.
И открывают шлюзы запретным темам. Я иногда поражаюсь тем разговорам, которые
здесь возникают. Ведь есть вещи, о которых не должно говорить, просто невежливо.
И вместе с тем сейчас стало неприличным плакать.
Это не значит, что все плохо. Есть много талантливых творческих
людей, которые спокойно и незаметно удерживают на себе страну. Но этот
потенциал государства — не бесконечен. Он не неиссякаем. Все хорошо понимают,
что нельзя бесконечно долго использовать полезные ископаемые. Нельзя бесконечно
долго использовать физические возможности человека. Неужели нельзя понять,
что невозможно вхолостую, бездарно, бесконечно долго спекулировать на его
творческих возможностях, не давая им подлинного выхода, извращая их.
«И НАДО ЖИТЬ БЕЗ САМОЗВАНСТВА»
— Каков ваш немецкий круг общения?
— Я не страдаю от дефицита общения. Я страдаю от дефицита
времени. Слишком многое было упущено. В Германии возникает другое ощущение
времени. В Украине мы больше предрасположены к общению. Именно предрасположены,
поэтому нас так и волнует этот вопрос. Мы здесь не имеем той цены времени,
которая есть там. Я там иногда за день успеваю сделать столько, сколько
здесь не мог бы сделать за год. Только возможность осуществления рождает
подлинную цену времени.
— Почему это происходит?
— Есть другие возможности. Здесь, допустим, можно пойти
в ЖЭК и проторчать там четыре часа. Там такие потери времени исключены.
Если что-то по закону человеку положено, ему не надо ходить этого добиваться.
Значит, то время, которое отпущено — оно отпущено на некое созидание. И
многое зависит лично от тебя самого. Когда ты это понимаешь, ты начинаешь
по-другому этим временем распоряжаться.
Вообще, открываешь для себя какие-то новые состояния. Покой
как некое качество жизни, невероятно важное для человека. Динамический
покой, из которого рождается творчество. Я для себя открыл это качество
жизни и очень им дорожу. Я теперь мог бы отказаться от всего, но без этого
ощущения жизни жить будет очень сложно, жизнь будет какой-то ущербной.
— Когда вы уезжали, на это рассчитывали?
— Когда я уезжал, я ни на что не рассчитывал. Я где-то
подсознательно понимал, что должен спастись. Я понимал, что моя жизнь приобрела
несвойственные мне формы. И я должен был уехать, чтобы вернуться к себе
заново.
Когда человека затягивает в воронку, он должен сгруппироваться
и выбросить себя в сторону. Вот именно это я и сделал.
У меня нет законченных формул. Я стараюсь больше прислушиваться
к себе и пространству. Что из этого родится — покажет время. Пока что благодаря
этому удалось создать Фонд имени Параджанова. Собрать замечательных людей:
художников, поэтов, писателей, людей театра. Я горд тем, что с нами Павел
Маков, Александр Животков, Алла Жмайло, Борис Марковский, Виктор Марущенко,
Николай Трох, Валерий Ярошевич, Светлана Параджанова, Тамара Шевченко.
— На какие средства осуществляются проекты?
— Вы знаете, мы пришли к выводу, что можем почти все делать
сами. И, собственно говоря, делаем. Весь ужас заключается в том, что те
культурные ценности, которые могли бы составить гордость Украины, были
бездарным образом потеряны. Многое ушло в крупнейшие музеи и коллекции
мира. Эти сокровища стоят несметных денег. Никто об этом не думает и сейчас.
Если бы у нас было свое помещение, мы бы могли те экспонаты, которыми располагаем,
просто выставить, показать миру. Ведь это не продается и не покупается.
То, что передали и желают передать нам люди, должно аккумулироваться в
нашей стране. Мы написали миллион прошений с просьбой выделить помещение.
Я написал письмо в нашу администрацию о том, что мы готовы открыть Дом
Параджанова. Это может быть музей ХХІ века. Вы думаете, это кого-то волнует?
А ведь в 1999 году вся мировая общественность будет отмечать 75-летие со
дня рождения Сергея Параджанова. Но мы продолжаем заниматься начатым делом.
И к нам приходят все новые и новые люди, которые действительно живут творчеством
и без самозванства.
«ЕЩЕ НИЧЕГО НЕ БЫЛО СКАЗАНО»
— У меня есть еще два коротких вопроса. Вы читаете книги,
которые увезли с собой?
— Да.
— То, что вы пишете это только для себя на самом деле?
— То, что я пишу, начинается так: «Этот роман уже внес
свой неоценимый вклад в развитие всей мировой литературы хотя бы тем, что
не претендует на публикацию, а тем более, на то, чтобы его кто-нибудь читал.
В идеале хотелось бы, чтобы его можно было не только читать, но и рассматривать,
на что он также не претендует»... Как всякий настоящий роман, он начинается
с трех точек. Почему? Потому что, очевидно, до того, как я начал его писать,
тоже что-то происходило. «...А затем все на ощупь расходились по домам.
Все знали город на ощупь. Наступало время сверчка. Город впадал в летаргию
летней ночи. Как сказал незабвенный Скотт Фицджеральд... А впрочем, какое
дело было сонному Киеву до того, что сказал незабвенный Скотт Фицджеральд.
Утро начиналось с разъездов поливальных машин и с автоматов с газированной
водой. Еще ничего не было сказано. И весь распорядок дня зависел от первой
случайной встречи».
Я пишу о Киеве, начиная с того времени, как я его помню.
Когда Киев еще напоминал иллюстрации к сказке Носова «Приключения Незнайки
и его товарищей». У нас еще была та прекрасная провинциальность, которая
имела свои несомненные выгоды и преимущества. За которой стояла невероятная
история. Я с радостью встречаю все добрые преобразования, которые происходят
в городе сегодня. И в то же время огорчает попытка придать фальшивый столичный
блеск, державную помпезность в самом дурном виде. А где же то внутреннее
чувство, с которым храмы строились? Оттого они и стояли долго. Не только
потому, что были основательно спроектированы и раствор никто не крал. А
так — это продолжение Троещины, только в центре города. А как можно отдавать
на поругание самые сокровенные места города для возведения, скажем, у Золотых
ворот, которых никто никогда не увидит, пляшущего с «Киевским» тортом Ярослава
Мудрого или уж совершенно странного памятника на Майдане Незалежности архистратигу
Михаилу. Ведь мы создаем лик не только города, но и свой собственный лик.
Вот часть безумия, нас посетившего.
Единственное преимущество, которое я получил, выехав туда
— нефинансовое: появилась возможность на всю эту ворующую братию, которая
хочет немедленно войти в историю, на весь этот кошмар посмотреть со стороны.
Мне удалось увидеть со стороны труп бывшего себя. Это все дало только одно:
покой.
