Не потому ли так много серьезных проектов удалось осуществить.
Теперь уже разве только глухой не слышит, а слепой не видит и упорно отрицает
факты репрессий в Украине в коммунистический период. Однако такие возражения
по большей части основываются не на фактах, они — продукт манипулирования
определенными политическими силами умами и настроениями массы. За последние
восемь лет сделано то, о чем целые поколения исследователей могли только
мечтать, — ученые впритык подошли и начали решать глобальные вопросы: кто
мы такие, что с нами случилось, почему это случилось именно с нами и куда
идем?
Припоминаю, когда в январе 1990 г. я выступал с докладом
в Институте истории перед учеными, то в зале господствовала жуткая атмосфера.
Ясно, что рабочий язык еще был русским и многие мои украинские коллеги
имели даже большую проблему с украинским, нежели я. Я критиковал новейшую
официальную схему истории УССР, напечатанную за несколько месяцев до этого
в журнале «Коммунист Украины», и говорил о том, что было искажено или чего
просто не было: о судьбе национального коммунизма в 20—30-е годы, о голодоморах
в Украине, репрессии, партийной политике относительно украинцев. Я тогда
ничего не собирался доказывать маститым ученым, казалось самоочевидным,
что они не меньше моего знают, поскольку имели доступ к первоисточникам,
но не имели возможности заниматься такими исследованиями. Я анализировал
проект научных исследований института, рассчитанного на перспективу, где
много места уделялось ликвидации безграмотности, а о таких явлениях, как
расстрелянное возрождение, национальный коммунизм и тому подобное — ни
слова, где наконец свободно стояли в плане пункты об истории казачества
и фигурировали имена Богдана Хмельницкого и Дмитрия Яворницкого, но не
вспоминались Микола Скрыпник, Михаил Волобуев, Александр Шумский, Микола
Хвыльовый несть им числа. Украинские ученые меня слушали, склонив головы,
не говорили ни за, ни против. Этот институт был таким подконтрольным и
запуганным вплоть до конца СССР. Реакцией были слова, что это «очень критическое
выступление». Итак, я вспомнил одну советскую монографию о МТС за 1961
г., в одной из глав которой приводился большой фактаж о хлебозаготовках,
фактически вызывавших голодомор. Вспомнил имя автора: И. И. Слынько. После
выступления подошел ко мне один старый, лысый историк и сказал: «Меня зовут
Иван Слынько». Ему было приятно, что хоть кто-то вспомнил его труд, потому
что эту фактически наилучшую работу в подсоветской Украине все забыли.
Он сумел написать о технологии голода 32—33-го, но о самом голоде он написать
не смог. Такого слова в тогдашних монографиях не было. Следовательно, и
голода не было. Была социалистическая перестройка и техническая реконструкция
сельского хозяйства. Но все, что он мог писать, он писал.
По историческим меркам прошло мало времени. Украинская
наука сначала очень неуверенно, а потом чем дальше, тем стремительнее набирала
разгон, приобретала собственный голос. Книжные полки у меня уже ломятся
от изданий и переизданий. Поднят со дна целый так глубоко затопленный украинский
научный материк. Пришли к ученикам пусть еще не совсем совершенные, но
наконец правдивые учебники. Студенты имеют возможность свободно дискутировать
по разным когда-то запрещенным проблемам философии, историософии, религиеведения,
языкознания, политологии. Это значительное достижение, я горжусь, что в
этом деле есть и моя доля, услышан наконец и мой голос, бывшего «буржуазного
фальсификатора», «человека с человеконенавистнической психологией», «патентованного
украинолюба», как меня характеризовали в подсоветских украинских изданиях,
хоть я в своих исследованиях в основном опирался только на те же издания.
Сегодня я смотрю на своих студентов Киево-Могилянской академии.
Молодые, талантливые, просветленные, отважные. Не станут ли они белыми
воронами в море невежества, тотальной глухоты, наркомании, лицемерия, разврата?
Не задавят ли их экономические нелады, бытовые проблемы. Не сломаются ли
они под давлением коррупции? Станут ли они нужными молодой Украине со своими
знаниями, воспитанием, мечтами, устремлениями? Бесспорно, украинская наука
многое сделала и многое делает. Но впечатление такое, что даже несомненные
выводы, доказательства таких серьезных ученых, как Юрий Шаповал, Станислав
Кульчицкий, Май Панчук, Иван Билас, Игорь Винниченко, Василий Марочко срабатывают
и интересуют только тех, кому ничего доказывать и так не нужно. Институт
истории, литературы, философии, Конгресс украинской интеллигенции, общество
«Украина», Рух, Союз писателей, женские организации, «Мемориал», Ассоциация
независимых исследователей голодомора-геноцида и т. д. проводят разнообразные
мероприятия, митинги, конференции, пресс-конференции, презентации, а круг
участников, за небольшим смещением, практически один и тот же. Мало молодых
заинтересованных глаз, мало свежих парадоксальных идей, броуновское движение
происходит в среде политиков, культурных деятелей и ученых, и не перетекает
в общенациональный контекст. Так что и мне приходится часто слышать вслед
о том, что я кого-то поучаю без всякого на то права, что я провожу здесь
чью-то политику и выражаю чьи-то интересы, и вообще, что я здесь делаю
и почему не еду в свою прекрасную и богатую Америку, которая пытается завоевать
весь мир. Мне часто хочется таких «доброжелателей» спросить: а что делают
миллионы украинцев, которые выехали и продолжают массово выезжать в Америку?
И почему там никому не приходит в голову отрицать их право там жить и работать,
влюбляться, создавать семьи?
Меня больше всего поражает в Киеве, когда кто-то услышав,
что я разговариваю на украинском языке, удивленно выкатывает на меня глаза:
«Как вы хорошо разговариваете по-русски», «Сєрпень? А что такое сєрпень?»
и вписывают в билет «сентябрь». Или еще такие перлы: «Говорите по-человечески»,
«Сколько лет в Киеве, пора уже научиться культуре», то есть «говорить по-человечески».
Побывал с женой на базаре, она просит «Покажіть мені, будь ласка...». В
ответ «Как я ненавижу этот свинский язык». Пошел в прошлую субботу на почту,
что на железнодорожном вокзале, за письмо было уплачено моими корреспондентами
как за срочное. Я прождал хороший час, пока его наконец нашли, дамочка
все время твердила по телефону: «Говорите по-русски». Мой русский язык
не выдерживает никакой критики, не поэтому ли так долго искали этот конверт.
И это государственные служащие украинского государства, где государственным
языком является-таки украинский. Сознаюсь, во время недавнего пребывания
в украинском районе Торонто я чувствовал себя больше в Украине, нежели
на киевских улицах.
Это тяжелое и грустное наследство прошлого. Пренебрежение
своими языком и культурой, постоянное заискивание перед кем-то более сильным,
более богатым, будь то россиянин или представитель какого-то куцого фонда
из Америки, Канады или Европы. Другие народы тоже имеют свою непростую
историю, хотя справедливости ради нужно отметить, что в ХХ веке Украина
пережила настоящий ад, имя которому геноцид. Но другие народы учились у
истории, защищались ею. Например, США за свою историю пережили жестокое
эксплуататорство черных и трудно освобождались от этого наследства. К этому
времени этот процесс не закончен. Но сейчас любое презрительное слово,
некорректный поступок вызывают немедленное осуждение общественности и молниеносное
действие закона. Одна из наиболее постыдных страниц в американской истории
касается племени чароки, одного из наиболее развитых восточных индейских
племен, которое заставили в 1835 г. с родной земли в Северной Каролине
и Джорджии переселиться в Оклахому, откуда я родом. Этот путь назвали «дорогой
слез», поскольку тысячи индейцев погибли в этом пути от холода, голода
и болезней. Где-то по этой дороге шел и мой далекий предок. Сейчас у оклахомских
индейцев есть немало проблем, но от них никто не отмахивается, это предмет
и научных исследований, и запущенная головная боль политиков. В Украине
тоже уже немало говорят о тяжелом наследстве тоталитаризма и геноцида,
но реальных шагов в защиту украинского языка и культуры очень мало. Мало
украинских газет, журналов, фактически парализовано книгоиздательское дело.
Преподаватели и студенты в университетах часто разговаривают на разных
языках, это разные интеллектуальные и мировоззренческие миры, которые все
больше расходятся в пространстве и времени.
65-летие голодомора в Украине — дата контраверсионная.
Уже в 1927 году Сергей Ефремов в своем «Дневнике» пишет о сотнях тысяч
голодающих в Киеве, об ужасающих очередях за хлебом, о более 200 тысячах
киевлян, которым вообще было отказано в праве покупать хлеб, о неудовлетворенности
крестьян государственной политикой хлебозаготовок. И все же до 32-го голод
еще не имел характера тотального уничтожения Украины как государства и
украинцев как нации. Поэтому правомерно именно в эти дни вспомнить миллионы
и миллионы безвинных жертв. Ведь они и умирали с единственной мыслью «Будет
ли мир знать и скажет ли что-то мир? И будет ли кому помолиться за тех,
кто погибнет?». В эти дни горят поминальные свечи в храмах и говорит мир.
В этом контексте мне особенно важно послание Президента США Билла Клинтона
к украинскому народу по поводу тех далеких трагических событий.
Хотя справедливости ради нужно отметить, что в Америке
президентская прокламация мало что значит. День памяти голодомора или холокоста,
или день чествования фермеров цветной капусты — никто таким датам не придает
особого внимания. И прокламация президента Клинтона о памяти жертв голодомора
не самый первый, но, возможно, наилучший повод говорить о том, как это
произошло.
Я по своему происхождению типичный американец. Мой отец
работал стрелочником на железной дороге. Ни отец, ни мать не имели законченной
школы. Но я пошел в университет и мне хотелось там жить. Я штудировал русский
язык и поступил в аспирантуру. Меня интересовала российская история, российская
культура. Когда я решил написать диссертацию, мой руководитель в Мичиганском
университете Роман Шпорлюк начал мне одалживать украинские книги. Поэтому
купил себе словарь и начал читать. Вспоминаю: на то, чтобы прочитать первую
книгу Панаса Феденко «Український рух двадцятого століття», ушел месяц,
но все же прочитал. И чуть-чуть стал читать быстрее. Когда нужно было делать
выбор темы для диссертации, я выбрал тему национального коммунизма во время
украинизации. Шла вьетнамская война, и тема национального коммунизма и
национального освобождения была актуальной. Тогда такой темы в Советском
Союзе вообще не существовало. Позже здешние коллеги мне сказали, что они
не имели тогда права писать об украинизации, она вообще была вычеркнута
и из украинской истории, и даже из украинских словарей. Поэтому дорога
в Украину мне была закрыта, поэтому я засел в библиотеке за чтением микропленок.
Не знаю, известно ли в Украине кому-то, кроме разведчиков, о таком специфическом
докомпьютерном аппарате, но в американских библиотеках он был широко распространен.
Я читал журналы и одну более или менее комплектную газету «Вісті ВЦВК»
— предка теперешнего «Голосу України», постепенно приходило понимание того,
что случилось в Украине. Начинал понимать о фигурах, абсолютно неизвестных,
таких как Георг Лапчинский, Василий Шахрай, Александр Шумский, Микола Хвыльовый,
Матвей Яворский, начинал осознавать, почему именно на Украину упал тяжелый
пресс сталинского террора. Потому что она имела больше населения, нежели
все нероссийские республики, вместе взятые. Потому что она имела большой
опыт национально-освободительного движения. Для Украины уроки Центральной
Рады, уроки гетманщины не прошли бесследно. В Украине до 1933 года были
созданы и существовали развитая государственная организация, хоть и в рамках
полицейских ограничений, приобрела значительное развитие культура, распространялась
сфера применения украинского языка на пролетариат и на органы государственного
управления. Чтобы превратить СССР — «сложное единство», о котором мечтал
М. Волобуев, в сталинскую империю, следовало сломать Украину. Это Сталин
сделал путем организации голодомора. Врагом номер один для Сталина и его
окружения был не только украинский крестьянин или украинский интеллигент,
врагом была Украина как таковая. Против нее Сталин в 1932—1933 гг. вел
необъявленную войну, бросив сюда весь имеющийся в наличии военный, полицейский,
политический и экономический арсенал.
Диссертацию я защитил и опубликовал, вызвала она неоднозначную
реакцию, особенно в среде пророссийски настроенных западных научных кругов.
Меня обвинили в том, что я защищаю фашистов и коллаборационистов, что голод
был вызван объективными причинами, что репрессии были продуктом массовой
истерии, а не политическими причинами. Путь от разгромных статей на мое
исследование в западной прессе до послания Президента США к украинцам непрост
и долог. Правда о голодоморе тяжело пробивалась к мировой общественности.
Украинская диаспора сделала все, чтобы не допустить умалчивания этого вопроса,
поднять его на уровень научных исследований. Как-то ко мне приехал гарвардский
профессор Омелян Прицак и сообщил о существовании проекта исследования
голодомора. Это меня заинтересовало, я знал все тогдашние доступные прессе
источники и умел этим заниматься. Когда я прибыл в Гарвард, мне сообщили,
что я буду исследователем, но писать будет Роберт Конквест.
1983 год — пятидесятилетие голодомора, активизация диаспоры.
Проводились митинги, манифестации, ставились памятники, и одна группа —
Организация американцев в защиту прав человека в Украине во главе с покойным
Игорем Ольшанивским — выдвинула идею создать государственную комиссию для
исследования голодомора. Были проведены широкий сбор подписей, лоббирование,
поиск оказывающих поддержку в Конгрессе. Наконец — решение Конгресса о
создании государственной комиссии. Директором комиссии стал я, потому что
нужен был беспристрастный взгляд ученого-неукраинца, не выходца из Украины.
Если бы к этому делу были допущены рядовые советологи, знавшие, что Украина
— Техас в России, то ничего бы не вышло. Люди, пережившие голодомор, один
за другим уходили из жизни. Нужно было сберечь их истории. Маленьким штатом
в количестве трех человек, один собирал свидетельства, я сам сидел над
документами и прессой, писал основные части рапорта Конгрессу, в конце
концов мы получили еще два дополнительных года для окончания проекта сбора
свидетельств. Результат — выход в мир трехтомника объемом в 200 издательских
листов. Мы понимали, что как правительственный документ они поступят по
два-три экземпляра в каждый штат. Если никто не хочет слышать сегодня,
услышат завтра, кто-то когда-то этим неминуемо заинтересуется. Я никогда
и не мечтал посетить Украину, но благодаря политическим изменениям, через
советское посольство в конце 1989 г. неожиданно получил приглашение в Украину.
В январе 1990 года я впервые ступил на украинскую землю.
Очевидно, тогда я еще очень тяжело разговаривал на украинском языке, но
мы поладили. Может, благодаря работе комиссии открывался все шире вопрос
голодомора и в СПУ во главе с Олесем Гончаром заработала комиссия по подготовке
международного симпозиума. Покойный Владимир Маняк был основным составителем
книги народной памяти, в Институте истории Станислав Кульчицкий начал писать
о голодоморе. Подготовка к симпозиуму носила характер гражданской войны
между Союзом и Институтом литературы, с одной стороны, Институтом истории
и ЦК — с другой. Союз и Институт литературы в то время были гнездом Народного
руха, там заправляли люди, уже четко определившиеся в своих политических
взглядах в то время, когда в многочисленных интервью меня спрашивали вполне
искренне: как я считаю, или Украина должна быть независимой, или в составе
Советского Союза? Что я должен отвечать? Ведь это вопрос был совсем не
ко мне — иностранному гражданину, а в первую очередь — к себе.
Утром 27 января Иван Драч по телефону сообщил мне об анонсе
в газетах о Постановлении ЦК, в котором признавалось: голод был, было решено
публиковать документы. Владимир Маняк сразу стал инициатором установления
памятника на Уманщине, однако местная власть запрещает, но если есть американец,
может, с этим будут считаться. Он спросил, поеду ли я? Сомнений не было.
Итак — Умань. Свидетель голода Дмитрий Каленык, скульптор
Юлий Синкевич, бандурист-писатель Николай Литвин, Владимир Маняк и другие.
В селе Рыжавка нас встретили два местных милиционера и десяток — из Умани.
Стало ясно, что установить памятник не удастся. Каленык провел нас к братским
могилам 1933 года. Там стоял только один железный крест обок официального
погоста. Несколько тысяч жертв голодомора только из одного села. Покрученная
черная земля с лощинами, впадинами. Земля на крови. Все сказали несколько
слов. Я плакал. Из далекой Америки, не только от их земляков, но и от всех
моих земляков я привез им и свое сочувствие, и свой поклон. Однако говорить
было тяжело. К нам крестьяне не приближались. Только на краю этой исполинской
могилы — две седые женщины в черных платках. После этого был митинг в Умани
на переполненном стадионе, на котором развевались сине-красные и желто-голубые
знамена. Люди боялись, что милиция может попытаться забрать еще запрещенные
национальные знамена. Но все прошло нормально, мы пошли на погост, где
были похоронены жертвы ежовщины. Были две молитвы. С одной стороны службу
отправлял российский православный священник, с другой — украинский автокефальный,
которого многие тогда принимали за католика. Состоялся очень острый разговор
с мэром Умани и стало ясно, что сразу после нашего отъезда памятник, который
мы собирались установить, бесследно исчезнет. И действительно, перед моим
возвращением в Америку я участвовал в митинге возле Октябрьского дворца
культуры — бывшей штаб-квартиры НКВД, где в Киеве расстрелянное возрождение
было буквально расстреляно. Мы поставили знак. Когда я вернулся, мне сказали,
что кто-то украл. Такие были времена...
И наконец, какое наше время? Оно лучше? Да, многое сделано,
исследовано, напечатано о голодоморе, сталинских репрессиях, ужасе, который
был коммунизмом. Мало кто купит книги даже на украинском языке, а об истории
советской Украины — почти никто. Те, кто не хочет верить, что это было,
просто не верит. Их никакие факты, никакие документы не смогут убедить.
Одна соседка когда-то мне сказала: «Вы историк? Ну, у нас была одна история,
теперь другая история. Богу только известно, что случилось на самом деле».
В чем-то она права. Тогда действительно была одна история, завтра неминуемо
будет другая история Украина. Хотелось бы, чтобы счастливее меня историк
ХХI в. писал о счастливой истории независимой и богатой Украины, о расцвете
ее экономики, о постоянном росте благополучия ее людей. Но когда я спрашиваю,
подавляющее большинство моих студентов не видят никаких перспектив, не
верят, что они могут изменить ситуацию здесь к лучшему. Разве это тоже
не жатва отчаяния?
СПРАВКА «ДНЯ»
Джеймс МЭЙС родился в 1952 году в Мускоги (Оклахома, США).
Доктор исторических наук, в 1981—1986 гг. работал в Украинском научном
институте при Гарвардском университете. В 1986—1990 гг. — исполнительный
директор совместной Комиссии президента и Конгресса США по изучению голодомора
в Украине, занимался исследовательской работой в Колумбийском и Иллинойском
университетах. С 1993 г. живет в Украине. Работал в Институте национальных
отношений и политологии НАН Украины, а с 1995 года — профессор Национального
университета «Киево-Могилянская академия». Автор около 160 научных трудов
об Украине ХХ столетия. Консультант и автор еженедельной колонки в англоязычном
издании «The Day».
