Молодой российский режиссер Павел Бардин — автор нашумевшей драмы «Россия 88» (рецензию на эту картину «День» публиковал 3 июня этого года). Фильм вызвал острую реакцию и в России, и в Украине, ведь он повествует о буднях московской банды неонацистов под предводительством харизматичного лидера по прозвищу Штык (Петр Федоров; он также сопродюсер картины). Как гость Киевского фестиваля «Молодость», Павел дал пресс-конференцию, а также встретился с корреспондентом «Дня».
— Насколько мне известно, ваша первая большая работа — совершенно гламурная, сериал «Клуб»...
— Самая большая, если учесть количество потраченного времени. А до этого был еще один сериал, и короткий метр, с которым я приезжал 10 лет назад на «Молодость».
— Трудно ли было столь резко менять стиль и жанр, выламываться из стереотипов?
— Было, конечно, страшно, что стереотипы будут вылезать, но имелась концепция, которая их отрицала. Я никакой тяжести перехода не ощутил, наоборот, это было торжество, пир духа. После этого как раз я не смог вернуться в сериал «Клуб», зарабатывать деньги. Стало тошно совсем.
— На «Россию 88», очевидно, деньги было найти намного сложнее. Что побудило вас взяться за такую тему?
— Первый импульс — очень героический, поскольку предшествовавшие проекты — не собственные, а продюсерские. Была от них усталость у меня, думаю, что и у большей части команды тоже. Хотелось делать что-то свое, имелось несколько тем, одна из них победила. А деньги собирали с миру по нитке.
— Насколько на вас повлияли западные фильмы про скинхедов и ультраправых, такие как «Ромпер-стомпер», «Американская история Икс», «Фанатик»?
— «Ромпер-стомпер» с точки зрения идеологии смущает, хотя Рассел Кроу в главной роли прекрасен. Список можно продолжить: «Луна-парк», «Бакенбарды»... Много фильмов. А с точки зрения приема — «Монстро», в меньшей степени «Ведьма из Блэр» и еще несколько картин, снятых субъективной камерой. Мы их смотрели, обсуждали. Но хотелось не брать оттуда, а делать по-своему.
— Чем вызвана необходимость стилизация под документальное кино?
— Давно хотелось попробовать, до того как появился замысел собственно «России 88». На фильм эта стилистика легла, потому что есть «YouТube» и современная история коммуникаций, которые такие манеру и жанр оправдывают. Кроме того, для малобюджетного кино это очень привлекательный метод съемки.
— Врезка с интервью у прохожих — по-настоящему неигровая?
— Да, это единственные документальные кадры в фильме — интервью, где Петр в образе нашего героя задавал вопрос: «поддерживаете ли вы лозунг «Россия для русских»?» Там нет ни одного подставного лица.
— Они знали, куда пойдут эти кадры?
— Мы закона о СМИ не нарушали, поскольку Петр, когда протягивал микрофон, говорил: «Здравствуйте, мы снимаем фильм про Россию». Мне кажется, мы не наврали.
— А сцена разгрома рынка?
— Постановочная. Мы смотрели разные ролики и фильмы, принципиально не собирались их включать. Просто хотелось попробовать существовать на грани художественного и документального. Кстати, мы снимали также на Черкизовском, вскоре его закрыли — и у нас неожиданно оказалась съемка этого рынка, одна из немногих.
— Герой Федорова поет в прямом смысле слова человеконенавистнические песни. Откуда этот репертуар?
— Это группа «Киборг», которая базируется в Украине. При том, что мне говорили, что здесь такой проблемы вообще нет, все-таки достаточно большая часть ультраправой рок-сцены, как они сами про себя говорят, — здесь. Лейблы здесь, сайты здесь.
— Вы неоднократно говорили, что главная задача фильма — вызвать дискуссию. Почему, на ваш взгляд, эта тема не обсуждается в обществе?
— Тема не табуирована на бытовом уровне, в кухонном разговоре с сотрудниками правоохранительных органов, когда начинается, условно говоря, разговор «о чурках». Замалчивается она в медийном пространстве. Но это табу постепенно снимается, последние три года произошли какие-то, как говорят чиновники, подвижки. Табуировано потому что, мне кажется, страшно, потому что, по признаниям самих силовиков, это достаточно серьезная подпольная организация, с сетевой структурой, не имеющая центра, состоящая из автономных групп, из людей с положением и с деньгами, встроенных в государственные структуры и правоохранительные органы. Есть такое мнение, что если об этом говорить, то это будет привлекать новых рекрутов в ряды движения. Мне кажется, что это неправда, что это работает по-другому. Но многие зрители, в том числе и в Украине, могут предъявить претензии к фильму — что такого не может быть. Во-первых, есть презумпция невиновности. Также есть факты, они доступны: скептики могут проверить в интернете — масса материалов. Мне кажется, Украина не может этого избежать, потому что, во-первых, это общая проблема, а, во-вторых, необязательно на национальной почве это может происходить — также из-за половой ориентации, притеснения по возрастному признаку, что угодно.
— Какова судьба фильма в России?
— Прокатной судьбы у фильма в России, к сожалению, пока нет. Есть пиратский прокат. Было достаточно много некоммерческих показов.
— А зарубежная дистрибуция? Все-таки премьера «России 88» была в Берлине.
— Насколько я знаю, ведутся переговоры между западными дистрибьюторами и компанией, которой принадлежат права, но меня больше волнует российский прокат. Помимо того, что мы вложили собственные деньги и группа ничего не получила, хочется просто сделать кино для кино. На пиратских носителях оно вышло и, насколько я знаю, даже пользуется популярностью, но это не то качество, в котором стоит показывать то, что мы делали.
— Почему сложилось такое положение, по-вашему?
— Были неприятности на двух показах в Москве, где продавались билеты. К «Ролану» во время фестиваля «кинотеатр.doc» приезжал автобус с ОМОНом якобы для защиты зрителей от возможных провокаций, но при этом, когда фильм отменили, автобус уехал раньше предполагаемого окончания сеанса. То есть если бы провокаторы захотели явиться к окончанию, а не к началу, то пришли бы в гостеприимный кинотеатр. Какое-то письмо из прокуратуры... Я точно об этом не знаю, поскольку мне сказали только одно: «Показ отменяется». — «Почему?» — «Нет копии». — «Пожалуйста, я схожу в машину и принесу». Внятных объяснений не было. Тоже произошло в кинотеатре «Фитиль» в рамках фестиваля «Синефантом». Там пришли какие-то люди, показали какие-то удостоверения, которые, к сожалению, никто не переписал. После этого кинотеатры не горели желанием устраивать коммерческие показы и договоренности о прокате зависли. Но мы смотрим в будущее с оптимизмом, поскольку официальной реакции нет никакой — ни запрета, ни одобрения. Мы рассчитываем, что молчание — знак согласия, а какое-то, как мы это назвали, активное непомогание, по нашему мнению — инициатива чиновников, которые боятся, что что-то не вписывающееся в формат может раздражать кого-то наверху.
— Разве только чиновники виноваты?
— Я во многом виню самоцензуру и отсутствие смелости у коммерсантов и у администраторов. Больше смелости, как ни странно, у журналистов, потому что были единичные случаи цензуры на телевидении, но все, кто хотел написать, написали. А кто не написал — не захотел или посчитал это неправильным.
— А доводилось ли вам общаться с бонхедами (наци-скинхеды) до фильма?
— Водку с ним тоже пил... Давно, в 1993 — 1994 годах, я общался с ребятами, которые тусовались около памятника Чайковскому. Но это не были чистые бонхеды. Тогда это больше было субкультурное движение, окончательно оно политизировалось, по-моему, на рубеже нулевых. Но некоторые люди из тех, кого я знал, в движении остались, насколько мне известно. Очень многие ушли, причем стали работать в кино: постановщиками, осветителями. С ними я тоже сталкивался. Вообще, только кажется, что есть какое-то нацистское подполье, а отдельно — вся остальная жизнь. У моей жены в театре работают монтировщики-скинхеды. Петр на съемках сталкивался, я тоже. У меня же еще журналистский опыт есть... Люди контактные и любопытные, мне кажется, имеют возможность познакомиться с этой средой в достаточно плотном режиме, иногда совершенно невольно.
— После выхода фильма вы с ними общались?
— Они приходили на показы, из разных объединений — НСО, СС, какие-то автономы. Одни ребята были способны к диалогу, с другими, убежденными идейными догматиками, бессмысленно спорить, приходили также те, кто вообще не разговаривал, наверно, тяжело было формулировать свои идеи. Много необразованных людей в этой среде, это правда.
— А хулиганства не было?
— В наш адрес — нет. А вот в Барнауле была драка фашистов с антифашистами. Но, к счастью, без серьезных последствий.
— И как насчет антифа?
— Да, для них устроили даже специальный показ, но не могу сказать, что я в восторге. Они тоже не в восторге от нас. Мне кажется, что у них очень примитивные методы борьбы, большая часть этих ребят не в идеологии, а в субкультуре — с чего начиналось и движение бонов. Идейных левых-интернационалистов, при этом еще и свободных от тоталитарного, коммунистического сознания, я там вижу очень мало, их практически нет.
— Но, возможно, не обязательно должна идти речь об идеологии, ведь антифашизм — скорее, социальная позиция, объединяющая людей достаточно разных убеждений.
— Как социальная позиция, это не объединяет боевиков-антифа, по-моему. Я даже не назвал бы их боевиками. Это такие уличные ребята, которых в большей степени, повторюсь, объединяет сейчас субкультура — одежда и музыка. По крайне мере тех, кого я видел. Вероятно, есть какие-то социально ответственные, идейные граждане — может, не разглядел, не столкнулся. Я бы не сказал, что готов влиться в ряды антифа, мне кажется, это не тот путь.
— Как они мотивируют свое неприятие?
— Тем, что мы сняли фильм не про них, а про бонов. Надо было снимать фильм про антифашистов, чтобы они там всех победили и были героями, и тогда в их движение влились бы новые сторонники. Поэтому наш фильм не нужен. Мало того — мне кажется, они бы и заявили о себе, но в масштабах страны все-таки антифашистское движение громче, чем есть на самом деле. Поэтому в нашем фильме их и нет. Это тоже им неприятно, я думаю.
— В то же время, я встречал на разных форумах утверждения, что вы, по сути, выступаете на стороне героев...
— При этом сами бонхеды, националисты и разного оттенка ультраправые считают, что мы их опозорили, что мы над ними смеемся. Одни считают, что оправдываем, другие — что втоптали в грязь. Мне кажется, это хорошо, что есть крайние позиции — значит, где-то посередине то, что мы хотели сделать.
— И все-таки, вам не кажется, что главный герой получился слишком человечным?
— Поступки человека могут быть античеловечны, но он все равно остается человеком по своей природе. Делать кино про нелюдей — лучше тогда какой-то фантастикой заниматься, снимать «Чужой против хищника».
— Он же ассоциируется со своей компанией ...
— Мне кажется, нет. Он харизматичнее и по-своему интеллектуальнее. Мы придумывали ему биографию, что он читал книги, в отличие от некоторых своих товарищей по банде. Мне кажется, что правильная задача для кино — исследовать жизнь человека, а не рисовать плоский потрет или черно-белую схему. Если б он был однозначно такой негативный, кино бы было ни про что. По поводу финала — мне кажется, самоубийство его еще и отчасти объясняет, если не оправдывает — опять же частично, естественно.
— Другие варианты развязки обсуждались?
— Нет. Она написана первой, одна из немногих сцен, в которых нет импровизации.
— Выходит, он у вас раскаялся?
— Могу сказать, что я по этому поводу думаю. Хорошо, если у зрителя возникает своя трактовка, допустимый люфт — не слишком сильный. Мне кажется, что герой если не раскаялся, то подошел к осознанию максимально близко.
— Может ли такое кино менять сознание людей в лучшую сторону?
— Конечно, пафосно звучит, и проверить это практически невозможно, но хочется верить, что да. Потому что, помимо всего прочего, это одна из мотиваций делать кино. Знаю точно, что утверждение о том, что жесткие фильмы толкают человека к агрессии, оказалось если не ложным, то безответственным обобщением. Прямой связи нет. В этом смысле мы чисты. По крайней мере, если не исправить, то хотя бы не навредить — эту заповедь мы соблюли, поскольку визуальной пропаганды насилия как такового у нас нет.
— Но, с другой стороны, раздел «Мы против фашизма» на сайте «России 88» до сих пор не заполнен.
— Очень просто: нет ресурсов, мало того, это еще, как минимум, наполовину история компании «2PLAN2». Были амбициозные планы, чтобы известные и неизвестные люди говорили, почему они против фашизма и там размещали свои мнения в виде видеороликов и текстов. Но это надо делать к прокату. Так как с прокатом пока туманно, то и эта история не случилась, к сожалению. Там не должны быть размещены именно наши мнения — мы уже кино сделали, которое, надеюсь, говорит само за себя. Хотелось показать, что нормальные люди фашизм не приемлют — по самым разным причинам. Затея хорошая. Но, к сожалению, пока не получилась.
— По поводу неприятия — как реагировали прохожие на вашу группу?
— По-разному. Например, дворники, которые уже традиционно являются у нас приезжими из Киргизии и из Таджикистана, реагировали так, как реагировали бы на настоящих нацистов. Когда из «ПАЗика» высадилось человек двадцать и начали брить друг другу головы, дворники исчезли, прямо как телепортировались. Комичная зарисовка. А достаточно грустная сцена была, когда мы снимали в метро, случайно проскочили одну остановку и на станции пересадки перебегали из вагона в вагон. Мы не были похожи на кинематографистов, камеру прятали. И, как в плохом фильме, мы заскочили в вагон и двери не закрылись. А там стоял патруль Внутренних войск — около десяти солдат срочной службы в форме сотрудников милиции. Три двери забиты лысыми актерами в бомберах и тяжелых ботинках, милиционеры смотрят на нас, тишина, только такой электрический звук неприятный. Это продолжалось очень долго, по внутреннему ощущению. Нам казалось, что нас сейчас заберут в милицию, отнимут камеру, и кино закончится. Но вместо этого они развернулись, и, опустив глаза, ушли. А в это время, кстати, шла операция «Скинхед».
— Этот контакт между кино и реальностью напомнил мне, как вы в одном из интервью посетовали на то, что в России не снимают фильмов про повседневную жизнь, про людей с улицы.
— Мне кажется, это правда.
— Но ведь за полтора года появились и ваша картина, и «Волчок» Василия Сигарева, и «Шультес» Бакура Бакурадзе. Наверно, можно все-таки осторожно констатировать, что намечается тенденция к возрождению социального кино в России?
— Есть три фильма за полтора года. Можно список расширять или сужать, отбирать по разным критериям, но социальная ситуация такова, что таких фильмов должно быть не 3, а 33. И интерес зрителей тоже должен быть к такому кино, мне кажется. По-моему, неправильно строится схема проката. Нет диалога продюсеров со зрителем, нет понимания прокатчиков, что такая ниша тоже существует. Установились схемы, по которым удобно действовать, но, надеюсь, рано или поздно они перестанут работать и ситуация станет гибче.
— Планируете ли вы далее обращаться к подобным темам?
— Хорошо, когда кино поднимает некомфортные темы. Социальным кино в том или ином виде хотелось бы заниматься дальше. Оно необязательно должно быть с ручной камерой, жанр и стиль могут быть совершенно другие, но социальный подтекст, в принципе, кино не вредит, даже легким комедиям. Можно вспомнить итальянский неореализм или «Завтрак у Тиффани» — легкая лиричная история, но с очень жесткой социальной подоплекой.
— О чем в таком случае ваш новый фильм?
— Хочется исправиться, сделать прокатную историю для зрителей, чтобы продюсерам тоже было понятно, что она зрительская. И потому это комедия, с дрейфом в сторону сказки, а герои там — вполне национальные гопники.
— Наверно, подобные истории с таким народом чаще всего и случаются.
— Да, жизнь у них более сказочная... И они наивные, поэтому верят в чудо.
