Павел Загребельный всегда будет присутствовать в нашей литературе. Своим творческим наследием в несколько десятков книг, которых хватило бы на автономную библиотеку. Предлагаем вниманию наших читателей отрывок «Києве, ти щасливий!» из одного из самых первых романов писателя «Зло» (в советские времена с таким названием произведение не могло выйти, поэтому оно называлось «День для прийдешнього»). К этому отрывку, преисполненному любови, порекомендовал обратиться известный литературовед, профессор Киево-Могилянской академии Владимир Панченко, отметив, что сейчас этот текст будет восприниматься как своеобразное прощание прозаика с Киевом. «День» записал рассуждения Владимира Евгеньевича о творчестве писателя, тем более, что, как говорят, Павел Архипович ему особенно симпатизировал.
— Сначала я познакомился с Павлом Загребельным как читатель. Это было в 1968 году, когда прочитал его романы «Європа 45» и «Європа. Захід». В той дилогии отразился опыт Загребельного как участника войны. Буквально с выпускного вечера он добровольцем пошел на фронт, прошел трехмесячное обучение на курсах командиров, стал лейтенантом, и для него началась война. Причем война была для него вдвое страшнее, потому что это был не только фронт, но и два года концлагерей.
Упомянутые романы — не первые в творчестве писателя. Произведение, с которым он дебютировал, называлось «Дума про невмирущого» (1957 год). (Я пропускаю небольшой сборник новелл, который он создал вместе с другим писателем Юрием Колисниченко). Эта повесть появилась сразу после смерти Александра Довженко. И не случайно. Дух Довженко, его романтическая этика как-будто пришли к молодому Загребельному. В «Думі про невмерущого» действительно многое происходит по законам думы и романтизма, в частности, есть необычный герой — юноша Коваленко, который попадает на фронт, в концлагерь, как и автор повести... Для Павла Архиповича очень характерно, когда его герой в чрезвычайных ситуациях может превзойти сам себя. Один из его наиболее излюбленных типажей героя — человек моцартовского склада, т.е. яркий и сильный, который не остановится перед преградами... Здесь юноша Коваленко, а в романе «Диво» — Сивоок. Я бы сказал, что для Загребельного характерна коллизия — Моцарт и Сальери. Вот два его любимых образа. О моцартовском уже говорилось, а сальериевский — тип воинственной агрессивности. Таких своих персонажей прозаик изображал сатирически. У него есть разные Кучмиенки, Шморгайлики — вездесущие, нахальные, подхалимы.
Среди всего того, что оставил литератор, я бы выделил все-таки, в первую очередь, его историческую прозу. Первый его исторический роман — «Диво» (1964). История необычна тем, что она начиналась с одного сюжетного ответвления в романе «Зло» (произведение вышло под названием «День для прийдешнього»), где рассказывается о Киеве, киевской архитектуре и архитекторах. В одном из разделов Загребельный хотел что-то показать из истории архитектуры Киева, и таким образом вышел на сюжет с появлением Софии и ее безымянных создателей. Следовательно, он придумал своего мастера Сивоока — деда Родима — язычника, который вышел из Пущи, а потом судьба повела его по миру: через Болгарию, Византию... Имея внутри то языческое, древнекиевское, сугубо коренное начало, объединившееся с культурой, которую мастер в себя вобрал. И София предстает как синтез тех двух начал: языческого и христианского.
Писателю доставалось за «Диво» от историков, которые говорили, что тот якобы недооценивает христианство, его роль в истории Руси. А концепция Загребельного была, в принципе, простая и логичная: не могло византийство своей культурой прийти на какую-то голую землю, где ничего не было в XI веке, во времена Ярослава Мудрого... И его полемический пафос в том и состоял, что Киевская Русь была государством высокой культуры, вобравшем в себя многое от того же язычества, которое не нужно отбрасывать как что-то чужое и бесплодное. София потому и большая, что вобрала византийское христианское начало, но она была не чужой этому духу, который здесь на протяжении веков существовал и утверждался через культуру тоже. Я «Диво» недавно опять с любопытством перечитал, когда брал интервью у писателя для журнала «Дивослово» как раз об этом произведении (он изучается по школьной программе). Кстати, роман не только интересен авторской концепцией, но и неожиданным образом Ярослава Мудрого. Ярослав Мудрый — очень контроверсионный персонаж. У Павла Загребельного с одной стороны он предстает как историческая фигура, а с другой — как человек, который является олицетворением власти. И вот все то, что характерно для человека власти (метаморфозы, которые с ним происходят, все то, что может уничтожать в человеке власти самого человека), можно увидеть у Ярослава Мудрого. Автор показывает героя не как размагниченного культурника, творца русской правды, а как жесткого человека власти, который иногда даже приходит к таким максималистским суждениям, мол, прогресс можно обеспечить только жесткой рукой. Но тем он и интересен.
Из наиболее популярных исторических романов Павла Загребельного я бы назвал, конечно, «Роксолану», которую читали во всем Советском Союзе даже те, кто до того никогда не читал по-украински. Я жил в Одессе, когда произведение появилось. Помню, как-то сидел в парикмахерской, и пока меня стригли, одесские парикмахерши-еврейки обсуждали сюжет «Роксолани», который они прочитали на украинском языке... Так, как автор сумел проникнуть в мусульманский мир, это, конечно, требовало большого таланта и эрудиции. Павел Архипович был невероятным читателем. Имел колоссальную память. Умел быстро и качественно читать. Один раз в интервью он рассказывал о том, как писалась «Роксолана». Это же надо было постичь восточную психологию, чтобы выписать девушку из Рогатина, которая стала властительницей Турции. Сложно представить другого писателя, который бы был на такой высоте эрудиции и умения проникать не столько в чужой, сколько в другой мир.
Роман «Я, Богдан» — один из тех, который, по-видимому, принадлежал к наиболее дорогим для автора. Во всяком случае, он когда-то об этом говорил. А почему наиболее дорогим может быть произведение? Значит, Павел Архипович заложил много своего: мыслей, переживаний, представлений об истории... Я думаю, что Загребельный имел в виду еще и то, что это был роман с непростой судьбой. У него были очень ожесточенные оппоненты.
Есть у Загребельного еще несколько исторических романов, имеющих большую популярность. Это — «Смерть у Києві», «Первоміст». За эти два произведения в 1974 году автор был удостоен звания лауреата Шевченковской премии. Я об этом вспоминаю не потому, что эти произведения получили премию. А потому, что это был период, когда историческая тема в украинской литературе была почти запрещена. Это было время после арестов 1972 года. Это было время, когда травили роман «Меч арея» Ивана Билыка и много других исторических книг. Под запрещение попала тема Запорожской Сечи и казачества вообще. И в 1974 году Павел Архипович получает наивысшую в УССР литературную премию за два исторических романа! Правда, в них рассказывается о временах Киевской Руси. Тем не менее, это — украинская версия княжьей истории. Преданность Загребельного теме истории, истории Киевской Руси была важной для литературы в целом, потому что он таким образом держал планку и удерживал внимание писателей и читателей к данной теме.
Конечно, прозаик написал много вещей, которые касались непосредственно нашей современности. Я бы сказал, что в этой части он, может быть, более неровный писатель, чем в части исторической прозы. Но все равно произведения о современной жизни активно читались, дискутировались. Они были остропроблемными, остроязыкими, остроумными, как и сам автор. Последние два романа — «Брухт» и «Стовпотворіння» — написаны уже в кучмовскую пору, и я сказал бы, что они не принадлежат к наилучшим произведениям Загребельного. Потому что они переполнены горечью разочарований... А от горечи появился сарказм, гротеск, абсурдистские мотивы... Думаю, это было навеяно печальными ощущениями позднего Загребельного от той общественно-психологической среды, которая его окружала. Кстати, в 1986 году он резко изменил свой стиль жизни. Замкнулся и стал затворником.
Павло Загребельный в моей судьбе сыграл не последнюю роль. Когда он был председателем Союза писателей УССР, я только начал печатать свои первые статьи. Павел Архипович их заметил, и я благодаря ему стал участником самых разнообразных семинаров молодых литераторов. Можно сказать, у него был нюх на интересных молодых людей. По сути, с его легкой руки мы, двадцать восемь панфиловцев, как шутили в союзе, без своих напечатанных книжек были приняты в организацию. Если не ошибаюсь, среди них были Людмила Таран, Михаил Слабошпицкий, Вячеслав Брюховецкий... Что интересно, он почти ни в одном случае не промахнулся. Он как-то щедро и великодушно открывал двери в литературу, чувствуя, что здесь нужно быть доверчивым к таланту.
Павло Загребельный будет в нашей литературе. Его книги издаются очень активно. Тут я бы отдал дань издательству «Фоліо». Так что Загребельный доступен. Конечно, время расставит свои акценты. Не все произведения, как и у любого писателя, выдержат испытания. Думаю, у каждого читателя есть пятерка произведений Павла Архиповича, которые он будет держать у себя. У меня дома практически весь Загребельный. Писателя интересно читать. У него необычный стиль. Стиль — остроумный, неожиданный, сочетающий несколько стилистических стихий. То есть у него есть столько всего талантливого и привлекательного, что, убежден, многие произведения Загребельного — это надолго!
«Коли мені кажуть «Київ», я бачу Дніпро, стоячи на Володимирській гірці, я схиляюся над неосяжним простором, що відкривається моїм очам унизу, і в мене таке відчуття, неначе я — птах, мовби лечу я, розпластавши руки-крила, заточую великі кола над тим чарівним світом, який лежить унизу. Колись наш пращур теж отак зупинився на Київській горі над Боричевим узвозом і теж зазнав, певне, отакого почуття падіння-польоту і навіки сподобав це місце. А може, вибрав він Київську гору тому, що з неї найдальше було видно, найліпше було виглядати червоні ладьї, що йшли по Дніпру «з варяг», і чорні човники древлян, які спускалися по Десні. Хай там хоч що, а то був геніальний предок, і ми повинні належно оцінити його мудрість.
Коли мені кажуть «Київ», я бачу кам’яні маси будинків і зелені скверики коло них, горбаті вулички і широкі промивини площ, Володимира і стародавні узвози, кам’янисто-безладну площину Подолу і затінені липами вулиці Печерська, чарівливо-химерну Солом’янку і Татарку, віддалену від міста Глибочицькою балкою, повною зеленої, сизої імли, таємничості.
Коли мені кажуть «Київ», я бачу, як рано-вранці квапиться Київ на роботу, на великі заводи, розташовані на околицях, і в незліченні установи — цю неодмінну належність столиці, я бачу, який молодий наш Київ, який він бадьорий, веселий і життєрадісний.
Коли ходиш по землі пішки, до всього придивляєшся, багато бачиш, вивчаєш світ у найменших його подробицях. Вік машин відібрав у людей цю можливість. Тепер ми часто невразливі на скромну красу, наші почуття реагують лише на подразники найгостріші. Алюмінієво-скляний куб Палацу спорту? О, так, це прекрасно! Новий автовокзал — скло, пластмаси, химерне поєднання прямих ліній і карколомних заокруглень? О, так, це надзвичайно. Метро? Ах, надто традиційні станції, надто нагадують поменшені копії московських. От хіба що «Дніпро» — це трохи романтично, а головне — зовсім незвично.
Ще зовсім недавно ми захоплювалися Хрещатиком. Війна принесла страшні нещастя Києву. Наші втрати були дуже тяжкі. Ми не могли йти вперед, не повернувши втраченого. Так був відбудований Хрещатик. У марній пишноті, в сентиментах, у романтизмі. Тепер ми прагнемо насамперед простоти. Простота, що перевершує будь-яку уяву, — от символ нашого міста. Ясна річ, простота не повинна переходити в примітивізм.
Є міста, в яких минуле — більше, значиміше, ніж нинішність; є міста, що лише ждуть свого майбутнього, перебуваючи, так би мовити, в зародку; Київ вічно молодий, він у вічному русі, в невпинних змінах. Великі історичні міста великі не тому, що завжди були незмінними, а тому, що змінювалися, оновлювалися, зростали.
Коли згадаємо, на якому маленькому клаптику землі розташовувався «Верхній Город» Ярослава Мудрого дев’ятсот років тому; коли згадаємо, що сто п’ятдесят років тому на Хрещатику були тільки шинки і винокурні; коли згадаємо, що дев’ятнадцяте століття Київ зустрів, маючи лише кілька десятків кам’яних будинків і являючи собою, як зазначив один мандрівник, «тільки спогади та надії великого міста», — то тільки тоді побачимо, до яких фантастичних розмірів розрослося наше місто нині.
Згадай, киянине, скільки разів в’їздив ти до свого рідного міста при заході сонця, повертаючись з далекої дороги!
Оті кілька будинків на узгір’ї перед самим лісом. Пригорщами своїх шибок вони беруть бризки червоного сонця і вихлюпують його на ліси, на шосе, на машини.
Це — Приорка.
Темно зеленіють гори, а з-за них прискає в небо вмираюче сонце і лащиться до золотих бань Лаври, і око спочиває на пластичних лініях мосту імені Патона, цього новітньо-індустріального доповнення лагідного ландшафту Києва.
Це — коли їдеш по Обухівському шосе повз Видубицький монастир.
Шосе мовби наліплене на поверхні зелених полів, і по ньому сковзають промені, наче хочуть зіпхнути машину туди, до старезних далеких дубів, до струнких тополь, що марно намагаються затулити радісно-білі споруди Виставки.
Це — Одеське шосе.
Сонце б’є просто в осі, і все червоне навколо: і сотні нових будинків, і піски, на яких виростають ще й ще будинки, і зірчаста Ленінградська площа, на яку сходяться шляхи і з Донбасу та Придоння, і з Москви та Білорусії.
Це — Дарниця.
Поїзд тихо прокрадається попід високими буграми. Ще вчора тут було порожньо, як на далекій планеті, ще вчора тут росли тільки дикі трави. А сьогодні підійшли до самого краю урвищ молоденькі тендітні деревця, а за ними громадяться сотні нових будинків з червоної і білої цегли, з бетонних панелей, вражають око незвично точні прямокутники кварталів, ваблять око пастельні барви, в які помальовано новобудови.
Це — Першотравневий масив.
Протягом своєї тисячолітньої історії Київ багато страждав, але часто був і щасливий. Сьогодні щастя Києва — в його невпинній розбудові, в кипінні праці на його заводах, в нестримній ході нового.
Розбудовуючись, невпинно розширюючись, Київ зумів лишити живу природу найбільшою своєю окрасою. Київ зачаровує своїми мостами, своїми пагорбами й падолами, своїм вечірнім світлом. Але краса Києва не тільки в його зовнішніх рисах. Краса Києва ще й у тому, що він опирається на історію.
Як западуть вологі сутінки у вильоті колишнього Хрещатого Яру, спустимося вниз до Дніпра, пройдемо повз пішохідний міст, нереальний і хиткий, мов дитяча гойдалка, станьмо на пустельній тепер набережній, покладімо руки на старі камені парапету й подивимося на тиху воду. Вона тече невпинно, мов життя нашого міста. Голуби летять з-за Десни і з-за Дарницьких лісів, квапляться до своїх затишних кам’яних домівок у гостинному Києві і, втомлені, сідають на мостових фермах. Темний міст уночі, а голуби білі.
Будемо стояти, аж поки всі голуби перелетять через Дніпро, аж поки вони спочинуть на темнім мості, затріпотять крилами і пролинуть поза парки, понад кручами, до міста.
Довго проводжатимемо поглядом невидимих у темряві легких птахів. Шепотітимемо: «Нестомно літайте над нашим Києвом, голуби! Літайте!».
