Окончание. Начало читайте в «Дне» №№13-14 , 18-19
ЕВРАЗИЙСКИЙ ФАНТОМ
Другой аспект учения Гумилева, который вместе с тем, бесспорно, задействован в сегодняшних реалиях — это евразийство. Правда, это использование касается не только истории или этнологии, а больше политики и идеологии. Однако уточнимся, что же это такое.
Евразийство — русская философско-историческая и политологическая школа, которая сформировалась в 1920—1930 годы в эмиграционной среде. Основоположниками и главными теоретиками были Н. Трубецкой, П. Савицкий, Н. Алексеев, Л. Карсавин, Г. Вернадский, П. Сувчинский, В. Ильин. Это течение оформилось в широкое интеллектуальное движение, которое имело свои центры в Праге, Софии, Варшаве, Белграде, Брюсселе, Харбине. Социально-политическая программа движения была сформулирована в брошюре «Евразийство. Опыт систематического изложения» (1926). В чем же суть евразийства? Евразийцы подвергали критике оценку западной цивилизации как вершины эволюции человечества, отрицали политическое и культурное доминирование Запада. Вместе с тем они пропагандировали принятие тех ценностей, которые были основой восточных культур и отрицались Западом, для построения новой культуры, основанной на осознанном синтезе «Европы» и «Азии». Определив территорию России как Евразию, евразийцы настаивали на естественной географической и культурной самобытности русской цивилизации. Некоторые идеи, которые были развиты на этой почве, покажутся нам небезосновательными, но выводы, сделанные авторами, временами заводят скептического читателя в тупик.
Писалось, что создал «евразийское пространство» Чингисхан, а унаследовало его Московское государство, которое и стало объединять континент, став своеобразным культурным синтезом восточных культур и некоторых элементов западной. Николай Трубецкой писал: «Московское государство возникло благодаря татарскому игу. Московские цари, далеко еще не закончив «собирание Русской земли», стали собирать земли западного улуса большой монгольской монархии: Москва стала мощным государством только после завоевания Казани, Астрахани и Сибири. Российский царь явился наследником монгольского хана. «Свержение татарского ига» свелось к замене татарского хана православным царем и перенесению ханской ставки в Москву. [...] Российская государственность в одном из своих истоков пошла от татарской, и вряд ли правы те историки, которые закрывают глаза на это обстоятельство или пытаются приуменьшить ее значение».
Революция 1917 г. состоялась, по мнению евразийцев, из-за того, что русская имперская элита стала «слишком западной», потеряв духовную связь с русским народом. В муках должна была родиться «новая Россия», когда большевики откажутся от западного марксизма и начнут осуществлять политику в более национальном духе, возобновив потерянную сущность Российского государства и культуры. Идеалом евразийцев было «идеократическое общество», построенное на принципах органической и идеологической связи правителей с народом. Можно догадаться, что такое «идеократическое общество» по своей сути является тоталитарным и относить евразийцев к либералам нам не выпадает. Они отбрасывали немало принципов Западной цивилизации: неприкосновенность собственности, демократию, верховенство права. Такое отношение к сущности общества, если не ставить сразу ярлык «тоталитаризма», кое в чем напоминает нормы конфуцианства — господство иерархии и выпестованной самодостаточности, что тысячелетиями были свойственны культуре Китая. Эти нормы, несмотря на свою органическую и историческую обусловленность, критиковались западными политическими и общественными мыслителями, которые видели в западных ценностях универсальную панацею правильной жизни.
Западное представление о комплексе неотъемлемых естественных прав индивида действительно было чужим для коллективистских восточных сообществ, а плодотворное сочетание элементов западных общественных стандартов с собственными культурными нормами удалось немногим из них. Самые красноречивые примеры последнего — Япония, Южная Корея, Тайвань. Евразийцы межвоенного периода таких примеров не знали и выступали своеобразными пропагандистами большевизма в надежде на то, что он в конечном итоге станет более «русским» и «православным», вернувшись в привычную историческую колею. Как ни странно, евразийцы близоруко не видели того, что российский большевизм после провала «мировой революции» в начале 1920-х (и перехода к «построению социализма в одной отдельно взятой стране») в действительности и становился эдаким идеологическим гибридом, близким к их стремлениям, — ведь от классического европейского марксизма оставались лишь риторика и пропагандистский «образ снаружи», а сущность режима и его историко-идеологических составляющих, виденье себя в мире и времени весьма напоминали прежнее Московское царство. Самодостаточность, «враждебное окружение», борьба против «коварного Запада» и истребление «космополитов». Пантеон советских исторических героев оставался тем же, что и при православных царях, — Александр Невский, Иван Грозный, Петр І. Миссия «третьего Рима» заменялась монопольным владением рецептом общечеловеческого счастья коммунистического рая.
Если бы евразийцы дожили до 1980-х, демократизация и развал СССР стали бы для них трагедией, катастрофой исторической миссии русского народа. Но уже начало ХХІ ст. их бы немного утешило: путинская Россия целенаправленно начала претворять в жизнь их проект. Евразийская империя опять начала дышать и шевелить еще не совсем атрофированными мышцами. Если для советских коммунистов идеи евразийцев были испорчены их «белоэмигрантским» происхождением, то сегодня это уже не является препятствием.
Осознание своей «евразийскости» в новой России произошло не сразу. Сначала, после хаоса 1990-х, стала отстраиваться жесткая властная вертикаль, когда определенные правовые «западные стандарты» де-факто (не де-юре) отрицались. Потом начались идеологические поиски, которые могли бы легитимизировать новый авторитарный режим, опираясь на существующие отечественные традиции. Начали с реанимации советской ностальгии и апологетики коммунистического сверхгосударства, а самым легким путем оказалось постулировать «уникальность православной цивилизации», которая просто временами приобретала разные формы, в т.ч. коммунистическую. Другое дело — более четко определить свое место в глобализированном и озападненном мире. Поскольку всегда удобная доктрина «осажденной крепости» предусматривает наличие многочисленных коварных врагов, то образ «враждебного Запада» был быстро реанимирован — зачем изобретать велосипед, когда у поколений сограждан этот образ уже высечен на уровне подсознания. В качестве новейшей миссии избирается сопротивление глобальному господству США и Запада, а объединяться вокруг Москвы должны мощные азиатские государства — Китай, Индия, Иран, не говоря уже о «мелкоте» наподобие Беларуси и Таджикистана. Новый антизападный союз становится буквально евразийским, а в этом обществе Россия остается, бесспорно, «самой европейской».
Этот фантом континентального евразийского единения доктринально обосновывается наукой, которая показалась бы во времена СССР еретической, — геополитикой. Основатель геополитики Карл Хаусхофер (1864—1946) исходил из интересных идей о необходимости для больших государств «жизненного пространства», потребности уничтожения мелких государств как источника международного хаоса и запрограммированности образования евразийского «Континентального блока» (тогда это была «ось» Берлин — Москва — Токио) вопреки «морскому блоку» англосаксов (США — Британия). Исторический антураж несколько изменился, но суть доктрины полностью отвечает сегодняшним настроениям Кремля. Исследователи справедливо называют теорию Хаусхофера своеобразной версией евразийства, построенной, впрочем, не на спекуляциях вокруг культур и цивилизаций, а на почве «политической географии». География для адептов геополитики — наука естественная, «точная». Но «евразийская геополитика» является не только прагматичным военно-политическим осмыслением географических реалий (как в геополитике западной), она невозможна без апелляций к иррациональной судьбоносной миссии евразийского пространства и особенной исторической миссии России.
Самым известным спикером новейшего геополитического евразийства является известный русский «консервативный теоретик», популярный в околокремлевских кругах Александр Дугин. Он отмечает: «Марксизм и либерализм одинаково закладывают в основу экономическую сторону человеческого существования... Но в отличие от «экономических идеологий» она [геополитика] основана на тезисе: «географический рельеф как судьба». География и пространство выступают в геополитике в той же функции, как деньги и производственные отношения в марксизме и либерализме, к ним сводятся все основные аспекты человеческого существования, они служат базовым методом интерпретации прошлого, они выступают как главные факторы человеческого бытия, которые организуют вокруг себя все другие стороны существования».
Как видим, нашу судьбу определяем не мы сами, не общественные или экономические процессы, а «география и пространство». Не стоит, конечно, сбрасывать с весов судьбы государств и стран географию, но возлагать на нее всю ответственность как-то не хочется, ведь не остается здесь места человеку. Впрочем, судьба индивида никогда не была для евразийцев или кремлевских идеологов всех времен чем-то интересным. А где среди этих идей место нашего героя — Льва Гумилева?
Согласно небезосновательным утверждениям биографа и апологета Гумилева Валерия Демина, тот, хотя и познакомился с трудами «классических евразийцев» только в зрелом возрасте, «всегда считал себя евразийцем «до мозга костей«». С конца 1950-х (когда новый лагерь перестал ему угрожать) он переписывается с последним из «классиков» — Петром Савицким, который после советских лагерей вернулся жить в Прагу. В 1966 г. они познакомились непосредственно на Пражском археологическом конгрессе. Взаимная симпатия окрепла, и они вместе начали раздумывать о «приближении русской эпохи мировой истории».
Гумилев всегда отмечал естественность и органическое переплетение русской и восточных культур, что выразительно чувствуется в его толковании отношений северо-восточной Руси и Орды как исключительно взаимовыгодных. Образ Александра Невского как пассионарного защитника этого единения перед лицом враждебного латинского Запада у Гумилева гиперболизируется до знаковой, символической фигуры. Описывая связь Гумилева с евразийством, тот же Валерий Демин уверенно констатирует:
«Труды последнего (Гумилева) увенчивают этот исключительно важный и плодотворный этап в развитии русской исторической и философской мысли. Гумилеву же принадлежит та направленная в будущее мысль, которая полностью может служить опорой для современных теоретических поисков и практических действий: «Если Россия будет спасена, то только через евразийство».
Можем согласиться с тем, что действительно может — и уже служит опорой. Современное евразийство противоречиво дополняет другой, уже упомянутый нами русский постимперский комплекс: тезис об отставании России от Запада из-за того, что она всегда, жертвуя собой, закрывала Запад от сокрушительных нашествий с Востока. Эти два тезиса сосуществуют, хотя в реальности, мы понимаем, они являются несовместимыми: как, сваливая причины всех неурядиц на «Восток», можно при том одновременно восхищаться плодотворным культурно-цивилизационным евразийским синтезом? «Восток» — он в конечном итоге является позитивным или негативным фактором российской истории? Но это противоречие остается без ответа, достаточно явно характеризуя «фантомные боли» российского великодержавного сознания.
