Конечно, все начинается с определенного техосмотра, и, оглядевшись по сторонам в этой разноуровневой усадьбе, чем-то напоминающей крепость, присмотревшись к хозяину, мгновенно поняла: все однозначно too much. Все слишком-слишком, правда, без вариатива. Все слишком интересно, чтобы пропустить и не начать плотно расспрашивать и уже тем самым прикасаться к остросюжетным знакам разных эпох, с удалью вплетенных в его повседневную жизнь, в вечную стройку как стиль жизни. Выхватывать нюансы тут без надобности, они во всем — в мелочах быта, в тех вещах, которые обычно спят на бабулькиных чердаках, пока не придет тонко знающий историю собиратель, понимающий не только цену предмета, но и его ценность. К тому же упорный, страстный, приставучий, в данном случае, обаятельный. Такой увлечет беседой, что сущий непотреб для кого-то, а для него желанное приобретение превращается в сделку, и вот она — тут как тут. Все, что сейчас хранится в этом необыкновенном доме, вернее семействе плотно притертых друг к другу домов и домиков, в этом продуманном киевлянином Александром Пилипенко (услышала от него уточнение: меня все еще называют Аликом с Куреневки) лабиринте, где сложно расположенные переходы объединяют разные дворики с разнообразными европейскими акцентами, где на старинных кирпичах кладки сохранились отпечатки козочек, собачек, вплелись неожиданные предметы — пузатый чайник, декоративные тарелки (каждая — со своей историей), даже фрагмент унитаза с давней ручкой на цепочке украшает одну стену, будто намекая, что в жизни слив всевозможного компромата — процесс круглосуточный, было им спасено от небытия. Говорят, Моне сначала разбил свой дивный сад, а потом своим талантом, питаясь красотой сада, создавал шедевры. Гнездо Алика пока не имеет холеного сада, ведь он однолюб состояния in between — между прошлым и этим моментом: увидев потрясающие пышные барочные, ренессансные замки, подумала: наверное, это и есть его страсть — уже узнала, что таких нет ни у кого из коллекционеров. Потом заметила дивные ключи из древних крепостей, разрушенных церквей, зачем-то жаждущих примитивного евроремонта, решила: нет, ключи — его любовь. На одном, купленном в 1722 году в складчину ввиду дороговизны, остались даже фамилии трех счастливых обладателей этого ключа. Какой запутанной, сложной может быть судьба у когда-то простого ключа. Тут же переключилась на дивные флюгеры, деревянный диванчик-конык, сработанный по выкройкам панской мебели... Чувствую, что не могу сосредоточиться — только удивлюсь фантазии автора, сумевшего из двух старых пианино соорудить комод, как уже бегу к коллажам, где почтовым древним ящикам для писем да знакам дарится такая осмысленная и уважительная жизнь, что они, похоже, попадают в ряд ценных свидетелей своей эпохи.
Иногда к заветному чердаку пан Алик подкатывается и по три года, частенько слыша что-то одинаковое от старушек, мол, там ничего нет, сама лазила лет 30 тому назад, а он все уговаривает: давайте посмотрим вместе. Сегодня многие находки хранятся в его фондах, и просто чувствую, как владелец все это любит, и думаю, у каждого предмета впереди еще вторая и третья жизни. Уловила выражение лица, когда он гладил крышку уже отреставрированной шкатулки из редкого дерева. По-моему, так смотрят только на любимую женщину.
Мир чердаков для тонкого собирателя — бесконечен, важнее всех заморских путешествий, к которым он, как ни странно, не стремится. Пронзительные встречи его ожидают по всей Украине, которую изъездил не праздным туристом, а четко знающим, чего хочет, открывателем.
Когда-то у некой пани Терезы увидел он ботинки из классной кожи, прибывшие из так называемых американских посылок времен Второй мировой. Муж хозяйки не успел их обновить — ушел на фронт и погиб. Чудо-ботинки с изумительно качественной прошивкой, всякими понятными профессионалу удобными деталями, жили своей тихой сонной жизнью, конечно, до встречи с Аликом. Он купил их еще перед началом своей вечной стройки, и сейчас, спустя 25 лет, они не расстались. Только нынче один башмак, измученный строительными буднями хозяина, проживший свою обувную жизнь в ежедневном труде с ним, уже застыл на почетном месте в коллекции — видимо, не ожидая таких почестей, так и затих с открытым ртом. «Работяга» прожил свою жизнь не зря, да и сработан был так же крепко, как и закрытый двор его хозяина. Понятно с первого взгляда: этот двор — внутреннее дело тут живущих, от посторонних закрыт стеной, Алик не тратит время на людей, без которых может обойтись. К тому же тут, в его гнезде, работы всегда уйма.
В одном музее (сама слышала) его назвали любимым меценатом, Александра Ивановича часто приглашают оценить старинные предметы, на экспертизы географических карт; конечно, он дрожит при виде старинной книги с ценным автографом, и все это не карамелизировано бизнес-ориентированными причудами, хоть каждый собиратель, конечно, понимает: вещь с историей обычно растет в цене, как детвора летом. О марже он думает потом, но сначала ее и не планирует. Просто идет по следу, и удовольствие от вещей, которые приобретает, никогда не ускользает быстрее, чем за них заплачено. Правда, вроде бы кому она нужна, к примеру, простая занавесочка с вышивкой 50-х годов прошлого века, а в этом доме они украшают некоторые окна. Естественно, только старинные. Функциональных, тех, что держат тепло в доме, несколько десятков, старинных же, часто декоративных, даже подсчитать не смогла. Они давно — часть домашнего музея, его главной слабости. Он так четко понимает, как живет старая вещь со всеми своими достоинствами и недостатками, что тактично помогает каждой стать деталью своего философского стиля. Всем нашлось место в его жилище, вернее в жизни. К примеру, когда призналась, что очень люблю стильные высококачественные, естественно, новые сумки, он неожиданно ошарашил: у меня есть два мешка сумок 50-х годов прошлого века, я и пуговицы собираю... Когда заговорили о громкой, откровенно несправедливой ситуации, удивил всем известной фразой любимого киношного героя: мне за державу обидно. Пафоса никакого не почувствовала — эта фраза для него тоже абсолютно органична.
В его изложении исторические факты, пусть и известные из книг, скажем, что Черчилль строил теплицы и брал уроки кирпичной кладки, звучат по-иному. Чувствуется — все эти знания и его университеты, и, похоже, он впитал в себя даже мудрость пустыни, хоть никогда там не бывал. Потому без всякого преувеличения скажу: самый главный эксперт в его обширной коллекции — он сам.
В переплетении многочисленных тропок этой усадьбы есть стена запретов. Там всякие таблички из пионерского детства да коммунального бытия: вроде «дети, берегите лифт», «не сливайте жир в унитаз», «соблюдайте чистоту в ленкомнате», «спички до добра не доведут» и еще много чего. От себя бы дописала: взрослым дяденькам соблазняться сладким в таком количестве вредно, ведь заметила, как смотрел сладкоежка Алик тяжелым мужским взглядом на зефир. Впрочем, ему и это идет.
P.S. По почте пришел в редакцию на мое имя конверт с фотографиями этой усадьбы. Их прислал автор — Александр Пилипенко, для, как он выразился, родственной души. Вот мы и познакомились да потрепались всласть.
