Денису Грищуку — 29 лет. Родом из Донецка. Обладатель двух юниорских рекордов Украины по плаванию. 8 лет работал судмедэкспертом. С прошлого года живет в Киеве. Художник, волонтер, организатор выставок.
25 апреля Денис и его друг, театральный режиссер Павел Юров (1980 г.р., г. Антрацит Луганской области), приехали в Славянск, чтобы увидеть все своими глазами, и были задержаны так называемыми ополченцами.
Денис и Павел провели в незаконном заключении 70 дней. Наша газета в числе прочих своими публикациями поддержала кампанию по их освобождению.
«ЗАДЕРЖАЛИСЬ НА 70 ДНЕЙ»
— Как вас угораздило попасть в такую историю?
— Все началось с Майдана и желания перемен в стране. Потом был харьковский Евромайдан в марте — я там гостил у знакомых, немного координировал группы на «Фейсбуке». В апреле поехал в Донецк навестить родителей. Потом Паша заехал ко мне в гости. Была возможность заглянуть в Славянск, посмотреть, что и как. Думали там провести 6 часов. Задержались на 70 дней.
— Что же произошло 25 апреля?
— На вокзале спросили у работников, как обстановка. Ответили: «все спокойно». Билеты у нас были на 18.00. Мы побывали на площади возле горсовета. Видели пару человек с оружием, но никаких «зеленых человечков». Тишина, гуляют дети, город живет. Около 16.00 зашли в кафе перекусить перед дорогой. Там среди прочих были два российских журналиста из «Известий». Пришла местная жительница, увидела, что мы смотрим телевизор, спросила, какие новости. Мы ответили, но со своей позиции: никаких карателей, никакого фашизма — и это была ошибка. Может, это глупо, но нам казалось, что мы имеем право высказаться. Нас начали обзывать бандеровцами, мы показали документы, что мы здешние. Конфликт длился минут десять, один из этих журналистов даже пытался подраться со мной. Мы взяли вещи и ушли. Прошли буквально метров 400, как подбежали два человека в камуфляже, один с пистолетом, другой с автоматом, начали кричать «на колени!» и угрожать оружием. Пришлось подчиниться. При этом навстречу шли три милиционера в форме украинской милиции. Им сказали, что мы задержаны по приказу мэра и нас приказано отвести в СБУ. Милиционеры ответили: «Если вы не виноваты, вас быстро отпустят». Мы просили их поехать с нами — чтобы была хоть какая-то правовая поддержка. Они, несколько перепуганные, нам отказали и ретировались.
— Следствие было?
— Они думали, что я серьезный координатор, или, по их словам, «сотник сотой сотни». Нас один раз водили на допрос — 26 апреля. Мы сразу поняли — стоит говорить правду, иначе будет хуже. Я рассказал, что делал в Киеве и Харькове. Они — «иди, думай, ты еще не все сказал». Отвели назад в подвал. На том следствие и закончилось. Еще однажды зашел тот же военный специалист, который меня допрашивал, сказал, что на руках его командира умерла девочка и что мы в этом виноваты. Опять — «думай», о чем — непонятно. Вот я сидел и думал.
Второй раз водили на допрос, чтобы узнать пароль моей банковской карточки — наверное, рассчитывали, что там есть деньги. Еще, ночью, хотели узнать другой пароль, моего айпада, чтобы установить на нем игры. Больше ничего не спрашивали.
— Чем обосновывали ваше дальнейшее заключение?
— Сначала твердили, что с нашим делом еще не все понятно, а где-то в середине июня сказали: «Вы только на обмен, вы принадлежите людям на самом верху, вы — гарантия их отхода из Славянска, вот сидите до конца войны и не рыпайтесь». В июне нам дали позвонить домой — назваться, сказать «я живой», вроде должны были нас поменять, но переговоры сорвались.
«РАЗВЯЗАЛИ ТОЛЬКО НА ТРЕТЬИ СУТКИ»
— Каковы были условия вашего содержания?
— До 9 мая нас держали в подвале Славянского СБУ, потом — в изоляторе временного содержания (ИВС) горотдела милиции. Подвал СБУ — это комната 10 на 5 метров. Очень сыро, одна лампочка, туалетом служила 5-литровая бутылка в углу. Сами пленные сделали кровать: 2 двери, на которые набросаны теплые вещи. Если тебя пускали на кровать, то, с одной стороны, это свидетельствовало о том, что ты здесь надолго, с другой — послабление режима. Ведь первую неделю мы сидели или на полу, или на деревянной лавке. Руки в наручниках, глаза и рот заклеены скотчем. Только на третьи сутки меня развязали, сняли наручники и разрешили поспать пару часов. Потом отвели на интервью, которое никому не показали — неправильную правду я им рассказал, наверное — дали ночью поспать, опять связали и продолжили со мной «общение».
— И не кормили?
— Под конец вторых суток принесли какой-то суп. Поставили тарелку, пересадили на пол, не развязывая.
— Как это не развязывая?
— Пришлось лакать.
— А по нужде?
— Другие заключенные, не связанные, могли помочь. А вообще — все по команде. Хочешь что-то спросить — тебя могут просто проигнорировать, или дадут спросить через три часа.
— Били?
— Сначала, с 25 апреля по 4 мая. Потом перестали, только психологически пытались воздействовать.
— Зачем?
— И за наши политические взгляды, и показания хотели выбить, и сломать надеялись, чтобы мы рассказали им, что мы координаторы Майдана и кто нас прислал. Но мы им говорили правду. Иногда им, видимо, скучно было, а кто-то просто имел садистические наклонности. Не буду вдаваться в подробности, потому что и нельзя, и не хочу. Есть что лечить, но в принципе я нормально функционирую. С 4 мая по 4 июля многое уже зажило. С нервной системой есть проблемы, с рукой, с ногой, с ребрами и с головой чуть-чуть. Остались в основном психологические травмы, но с ними тоже можно справиться.
— В камере изолятора было легче?
— Там уже были нары, туалет, умывальник. Правда, вода и свет появились только после 21 мая. До того и еды, и воды постоянно не хватало. Нам с Пашей дали по Новому завету и мы занимались тем, что читали его и молились. Никто не отвечал ни на какие вопросы. Мы ничего не понимали. 21 мая перевели всех заключенных из СБУ в ИВС, стали лучше кормить.
«МЫ СО ВСЕМИ НАШЛИ ОБЩИЙ ЯЗЫК»
— У вас были еще какие-либо занятия, кроме сидения?
— В СБУ меня выводили убирать территорию, мыть туалеты — и это была привилегия, потому что развязывали руки и глаза, давали выйти на улицу, подышать воздухом. А в изоляторе мы сами предложили помощь с раздачей пищи и уборкой, благодаря чему имели свободный выход в коридор. Еще несколько раз выходили на улицу, чтобы покрасить окна.
— Отношение к вам, очевидно, изменилось.
— Мы со всеми нашли общий язык. Заключенные проникались нашей историей. Даже охранники признавали, что мы сидим без вины. Однажды какой-то ополченец возмущался: сижу уже две недели, я ни в чем не виноват. Те, кто занимался его делом, ответили: «Если кто-то сидит ни за что, так это Денис и Паша. 8-я камера вся такая. Они действительно ничего не сделали, сидят уже два месяца и при этом приносят намного больше пользы, чем ты. Только ноешь».
Заключенным приносили передачи. Нам только один раз каким-то невероятным образом пришла передача из Киева — вещи, зубные щетки, немного еды. Так что с нами делились. Мы с Пашей раздавали еду для всех, а они нам — кто хлеб, кто мед, кто немного колбасы, кто печенья. Мы же не очень хорошо выглядели — худые, бледные, синяки под глазами. Но если имели достаточно еды, тоже делили на всех. Были дни, когда приходила гуманитарная помощь и нас кормили нормально.
— А что из казенного питания запомнилось?
— Например, давали сосиски из мехобвалки. Я все пытался понять, что это за животное такое — мехобвалка. Оказалось, это скелеты и шкуры, на которых остается мясо после разделки. Их перемалывали и смешивали с соей. Такие мороженые сосиски. Вообще, закармливали одним и тем же. Наварят чан гречки — и едим ее и на завтрак и на ужин, и так 2 недели. Потом — неделя горохового супа...
«НАС НАЗЫВАЛИ ВОЕННОПЛЕННЫМИ»
— Кто вас охранял?
— Нет определенного слова, которым можно описать наше пребывание там — хорошо или плохо. Всего понемногу. Точно так же с охраной: и милиционеры, и бывший «Беркут», и наемники за деньги, и военные специалисты непонятно откуда, и местное население, которое испугалось «правосеков» и Нацгвардии. Некоторые — с российским акцентом. В их Российской православной армии даже попы воевали. И были еще из криминальной среды, с характерными татуировками — и среди охранников, и среди заключенных.
— Выходит, вас стерегли сидевшие? Интересно.
— Один нас перевозил из СБУ в горотдел. Ехал с автоматом на заднем сиденье. Отсидел в свое время 8,5 лет. Потом его свои же закрыли. То он распоряжался нашей судьбой, а в итоге получилось так, что мы ему еду приносили.
— Что за народ с вами сидел?
— Один — студент из Киевского национального авиационного университета, родом из Красного Лимана. Шел мимо баррикады 2 мая, ему просто сказали: «Иди сюда, спускайся в подвал и сиди». Чем-то он им не понравился. Еще были представители «Свободы» — двое ребят из Константиновки, экс-мэр Славянска Валентин Рыбачук — он руководил до Штепы, с него требовали выкуп. Из батальона «Днепр» был парень. Вообще украинских военных набралось шестеро, но троих скоро отпустили. Рыбачук сидел в одиночке, военные и мы — отдельно. Была камера для тех, кто действительно совершил уголовные преступления. Во всех остальных — либо местные жители, либо чем-либо провинившиеся ополченцы. Их потом выпускали или в штрафбат, копать окопы, или сразу на передовую. Шел постоянный поток заключенных, так можно было понять, кто воюет. А нас называли военнопленными. К нам доступ ограничили, на двери висела распечатка с позывными, около 15 человек, которым нас позволялось посещать.
«Я ИХ ПРОСТИЛ УЖЕ ТАМ»
— Ты знал о кампании за ваше освобождение?
— Узнал только 27 или 28 мая. До того нам говорили, что никто нас не ищет, никому мы не нужны. Потом удалось позвонить родителям, и они мне рассказали, что здесь происходит. Это придало сил.
— Кампания повысила вашу цену...
— Судя по всему, да, но, опять же, все двойственно. С одной стороны — возможно, увеличила наш срок плена, с другой — изменила отношение к нам. Они поняли, что нас нельзя убивать. Мы получили послабление режима, а это дорогого стоит.
— Скажи, стокгольмский синдром существует?
— Лично у меня — нет. Я считал тогда и считаю сейчас — то, что они делают, делать нельзя. Прекрасно понимаю, почему они так себя ведут: у них паранойя, они — на войне, боятся всех, кто не с ними. Винить их за это не хочу, но и жалости у меня к ним нет. Ни жалости, ни сострадания, ни ненависти. Я их простил уже там.
— Что значит — простил?
— Если бы я оказался на их месте после того, что они сделали со мной, я бы с ними так не поступил — не потому, что мне их жалко, а потому, что это неправильно. Если б они меня лично знали и такое сделали — были бы обида и злость. А так — что мне на них злиться? Они так ведут себя со всеми — ничего не поделаешь. Именно в этом плане могу простить. Не желаю им смерти, но, если они умрут, мне будет все равно.
«ДЗЕРЖИНСКИЙ ДОВОЛЬНО МНОГОМУ НАУЧИЛ»
— Насколько быстро человек теряет связь с реальностью в несвободе?
— Быстро — разве что если сам, без поддержки. Но нас с Пашей держали вместе. Мы разбирали все, что нам рассказывали, на предмет правдивости, общались с другими заложниками, с охраной. Считали дни, ставили контрольные точки от даты до даты: может, 9 мая нас отпустят; вот мы 40 дней сидим; вот мы побили рекорд такого-то: он 43 дня просидел, а мы уже 45. Пытались не отрываться от реальности, ведь окно камеры ИВС выходило на кирпичную стену — так что солнце видели только с 6 до 6.40 вечера. Охранники нашли полку с книгами, давали нам их читать. Довольно странная советская литература. Самое смешное, когда принесли книгу 1966 года из серии «Тебе в дорогу, романтик» — «Записки заключенного» Феликса Дзержинского. Он, оказывается, из своих 47 лет просидел 11. Довольно многому научил — как себя вести, о чем думать, а о чем — нет.
— Чего больше всего тебе недоставало?
— Был период, когда мы постоянно говорили о еде. Думали о том, что будем есть, когда вернемся. Она нам снилась. Я засыпал, и у меня летали эти блюда перед глазами.
А в первую очередь не хватало свободы, конечно. Возможности отвечать за свою жизнь — потому что там она принадлежала людям с оружием.
— Были моменты полного отчаяния? Как ты управлялся?
— Вначале были — потому ты связан, в постоянном страхе. Доходило до того, что сидишь на этой лавке весь запакованный и слышишь, что кто-то пришел, а потом кто-то начинает кричать, потому что его бьют, и ты думаешь не о том, что кому-то плохо, а о том, что, слава Богу, это не я. Потом, случалось, от общей безысходности и монотонности я впадал в такие мысли, и тогда либо ложился спать, либо уходил в коридор покурить. Курил и думал о том, что все будет хорошо, стоит только ждать. Еще мы занимались общественным анализом: задавали вопросы друг другу, пытались прийти к пониманию того, что к чему. Был период, когда много смеялись — не потому, что весело, а потому что защитных реакций в такой ситуации только две — смех или слезы. Мы выбрали смех. Там было очень абсурдно. Действительно театр абсурда.
«НИЧЕГО НЕ ПРЕДВЕЩАЛО»
— Как вы вышли на волю?
— Ничего не предвещало... Правда, пара ребят из камеры ездили на штрафбат копать окопы и блиндажи, и они нам рассказывали, что на передовой обеспечение плохое, мало патронов, армия наседает, постоянно обстреливает. 4 июля Ярослав вернулся из штрафбата и сказал: «Ничего не успели сделать. Полежали в «зеленке» полчаса, потом на пузе доползли до машины и уехали оттуда. Очень сильно «Градами» поливали». Добавил, что, кажется, скоро там будут украинские войска, потому что очень близко и очень кучно палили из орудий, попадая куда надо. В 20.00 нас покормили, при этом охранники были раздражены и напряжены, а потом позакрывали все камеры. Мы думали, что это военное совещание, но в 22.00 услышали, что они бегают по коридору, «быстрей-быстрей» — и через 20 минут мы услышали активную стрельбу под окнами, потом машины выехали со двора. Мы спокойно на это отреагировали. Около полуночи один из заключенных, тоже бывший ополченец, он в начале мая завод не дал разбомбить или еще что-то, открыл дверь (имел ключ): «Они ушли, и нам тоже надо уходить». Я нашел телефон, позвонил в Киев, сказал, что мы свободны, попросил связаться с АТО, чтобы подсказали, куда идти. В 3 часа ночи мы покинули горотдел, искали свои вещи и документы — безуспешно. Немного прогулялись, увидели, что кто-то боится, кто-то недоумевает, кто-то бегает по улице с криками: «Мы свободны, не бойтесь выходить!» Все местные жители ждали армию с нетерпением, поскольку устали от бомбежек, от не совсем адекватных людей с оружием. Нам перезвонили из АТО, сказали пересидеть в общежитии до утра. Вахтер открыл нам комнату. Мы выпили пива, сварили макароны. Утром военные посадили нас в машину, отправили на блокпост, дальше — в Изюм, потом — в Харьков, а понял я, что на воле, только когда прилетел в Киев.
«СМИРИТЬСЯ С НЕСВОБОДОЙ ЛЕГЧЕ, ЧЕМ ВЕРНУТЬСЯ К НОРМАЛЬНОЙ ЖИЗНИ»
— Какая главная проблема у тебя сейчас?
— Мне казалось, что будет легко. Но я замечаю, что смириться с действительностью там, где она зажата рамками, легче, чем вернуться к нормальной жизни. Страх, который витал в воздухе эти 70 дней... Сейчас мне сложно общаться с людьми, которых я плохо знаю или впервые вижу. А еще кажется, что я попал за границу. Здесь очень спокойно. И это удивляет. Я ведь привык к тому, что кругом опасность, обстрелы, заключенные, люди с автоматами... Не колоссальная проблема, но с этим мне приходится справляться, и это не так просто, как я думал.
— Какие-то юридические последствия есть?
— Дело по нашему похищению открыли в Европейском суде по правам человека. Еще подают коллективный иск от всех заложников, которые были в Славянске, — на компенсацию за лечение и моральный вред. Плюс правозащитные организации, ОБСЕ. Даю показания. Идет помощь медицинская и юридическая. Было бы неплохо получить какую-то компенсацию.
— Кто виноват в войне, по-твоему?
— Мы сами виноваты в первую очередь, потому что позволили довести страну до такого состояния. У нас огромная пропасть между востоком и западом страны. Восток чувствует себя ущемленным и считает, что на западе одни бандеровцы и фашисты, запад считает, что на востоке ватники и быдло. Мы слишком плохо знаем друг друга. У меня масса друзей и там и там, и я никогда не чувствовал вражды. Но у большинства стереотипы, сложившиеся не за один год, и никто не хотел это менять. Нам надо строить новую страну с нормальными ценностями, а не бегать с оружием и убивать друг друга. Когда закончится АТО, то нужна политика культурного обмена между разными частями страны, чтобы украинцы знали Украину со всех сторон.
И еще: много молодых людей в ополчении. Не было у них выхода эмоций, возможности реализоваться, социальные лифты не работали. Это тоже проблема, которой давно пора заняться. (С улыбкой) Больше дзен-буддизма надо нашей молодежи — чтобы понимать, кто они, откуда и зачем. Реализация потенциала очень важна, потому что у каждого в молодости куча планов — а сейчас деваться некуда.
— Ты сам что думаешь делать?
— Это тоже вопрос... от которого я там пытался избавиться. Надо прийти в себя. Хочется продолжать заниматься искусством, начать работать быстрее. А где конкретно работать — пока не думал.
«ПОЯВИЛСЯ СМЫСЛ ЖИЗНИ»
— В заключение: была ли польза в том опыте?
— Там мы поняли, что нам это дано не просто так. Это и плен, и армия, и пионерлагерь, и отель «Калифорния» (заколдованный отель из одноименной знаменитой песни 1970-х, из которого никто не может уехать. — ДД), и тренинг личностного роста. Кажется, я сильно изменился.
— Нравятся ли тебе эти изменения?
— Да. Я стал больше ценить жизнь, ценить людей. Меньше предаюсь мечтам, наслаждаюсь сегодняшним днем. Появился смысл жизни и желание жить. Но я еще не изменился окончательно. Чувствую себя в пограничном состоянии между тем, каким я был до плена и каким хочу быть после. Любое начало — это конец, и любой конец — это начало.
