Если говорить патетически (а как еще в данном случае?), то главным героем украинского кино в уходящем году, безусловно, стал Мирослав Слабошпицкий.
Он и раньше был успешен, получал десятки призов за свои короткометражные работы, но последней зимой совершил нечто невообразимое: снял лучший фильм за время Независимости и, как уже сейчас становится понятным, один из лучших за всю историю Украины. Начиная с триумфа в Каннах, «Племя» получило немыслимое количество призов; последняя награда — приз Европейской киноакадемии — аналог «Оскара» — в категории «Лучший дебют».
«День» не раз интервьюировал Мирослава, однако это были, как правило, комментарии по поводу очередного награждения. Сейчас, перед Новым годом, пришло время для более обстоятельного разговора.
«ШАНСА СНЯТЬ ЭТОТ ФИЛЬМ Я ЖДАЛ 20 ЛЕТ»
— Начнем комплиментарно. В чем причина успеха «Племени»?
— Я где-то читал, что Канны пытаются найти такое кино, которое вообще не снимают. Может быть, не вполне осознанно у меня получился такой фильм. Хорошо про «Племя» написал один американский рецензент: «Потрясающий фильм, снятый на универсальном языке тревоги».
— Насколько сильно успех меняет жизнь?
— Когда мне говорят «ты зазвездел», я отшучиваюсь: «Я не зазвездел, я всегда был о себе очень высокого мнения, просто вы только сейчас это заметили». Жизнь изменилась, но не кардинально. Перелеты, фестивали, интервью, туры в поддержку фильма — это страшно изматывает. Ты всегда должен быть в хорошем настроении, должен быть готов 200 раз ответить на один и тот же вопрос. А еще какие-то забавные люди пишут, и знакомые, которых не видел по 30 лет, и незнакомые, и просят денег — причем не волонтеры, не на армию. Думают, что если меня много в телевизоре, то у меня много денег. А так — как общался с небольшим кругом друзей, так и общаюсь. Надеюсь, у меня будет возможность развиваться, и я еще смогу испортиться и стать невыносимым.
— Ты доволен прокатом «Племени»?
— Денис Иванов (продюсер «Племени». — Д.Д.) прогнозировал, что у нас будут 2000 зрителей в Киеве и 2000 вне Киева, как у любого арт-хаузного фильма. Оказалось — 9000. Смешно вышло: мы конкурируем не с блокбастерами, а с филармониями. Так что в этом смысле я доволен.
— Но этого все-таки мало.
— Ни один украинский фильм, даже самый-самый украинский, не возвращает затраченных на него денег. Вопрос только в том, сколько миллионов гривен убытка он принесет. У «Племени», к счастью, есть иные достоинства, помимо финансовых. У нас было только 37 копий, только один сеанс вечером из-за рейтинга 18+, и при таких условиях прокат вполне приемлемый. Ну и еще ведь плюс к прокату в 33 странах.
— Жалеешь, что пропустил Майдан? Вся зима ведь ушла на съемки.
— Шанса снять этот фильм я ждал 20 лет. Конечно, мы переживали, заезжали несколько раз. Майдан — это высокая трагедия, песнь льда и пламени, фантастика... Эти щиты фанерные... Я два месяца ходил и ревел, на ровном месте плакал постоянно. Центр Крещатика, совершенно ублюдочное в архитектурном смысле место, когда там появились баррикады, стал фантастически красивым, осмысленным пространством. Это, конечно, величайшая история. Но! Закончился Майдан. Я снял критический фильм. Думаю: сейчас все изменится, о чем снимать теперь? А после заседания нашего Оскаровского комитета понял: ни хрена. Все так же. Смешно: взрослый мужик совершенно всерьез думал о такой перемене.
«Я ВПЕРВЫЕ ПОЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ПОЛЕЗНЫМ ЧЛЕНОМ ОБЩЕСТВА»
— Все-таки некоторые перемены есть, по крайней мере, количественные. В этом году в Украине вышло более 20 фильмов, большинство — в прокат.
— Да, вышло 20 фильмов, но этому предшествовали несколько лет поддержки отрасли. Сейчас вот долго не назначали главу Госкино, неизвестно, какой напишут бюджет. На следующий год может быть пусто. Четыре года назад, когда пришла Копылова, было, по слухам, принято некое политическое решение — финансировать украинский кинематограф. Почему они так решили — загадка, но почти все, кто хотел снимать, получили такую возможность, в том числе и я, и Владимир Тихий, и Олесь Санин. «Племя», «Поводырь» — наследие прошлого режима. У нас все-таки не построена нормальная европейская система, и это решение сыграло роль, ибо ранее хвастаться было особо нечем, кроме Муратовой, но один режиссер, сколько угодно талантливый, — это еще не национальный кинематограф. Фильм снимается долго. Какое кино будет — имею ввиду людей, пришедших к руководству отраслью, мы увидим через два-три года, тогда и поговорим о расцвете. Каждый месяц должен выходить, как минимум ,один украинский фильм.
— Что нужно для этого?
— Когда-то в институте один поиздержавшийся студент с целью поиска средств на опохмел продавал трехтомную «Историю кино» Жоржа Садуля, и я чуть ли не всю стипендию за нее отдал. Прочитал и понял, что все три тома — про деньги. И когда встречаются люди кино, то рано или поздно разговор заходит о том же. Потому что фильм стоит диких денег, которых обычному человеку взять негде. Я верю только в теорию больших чисел. Не надо изобретать велосипед. Чем больше фильмов, тем больше шансов, что какой-то из них будет хорошим. Это везде одинаково.
— И что, все равно у кого эти деньги брать?
— Могу сказать, что я отказался от очень хорошего проекта в России. Там выделялись приличные средства, и в самом проекте ничего особо подлого. Просто он в России.
— Деньги — хорошо, но идеи? У нас когда-нибудь поднимется своя новая волна, как в Румынии, например?
— Сложный вопрос. У меня пока ощущение, что у нас родилась профессия кинокритика за последние 3 года. Раньше какие-то люди смотрели ретроспективы и писали о фильмах, которых никто не видел. Мне кажется, что кинокритик в такой ситуации более всего чувствует себя маргиналом. И вот украинские фильмы начали выходить в кинотеатрах, критики стали о них писать. Целая плеяда появилась, которой до этого не было. Разных. Появились свои кучки, кого-то ненавидят или наоборот. Жизнь началась. Ты рядом, ты влияешь, тебя могут прочесть. То же и с режиссерами: я впервые за долгое время почувствовал себя полезным членом общества. До этого всегда было ощущение люмпена. Ты — никто, даже если у тебя фильм в Берлине. А теперь мы, кинематографисты, — полезные члены общества. Очень важное ощущение для нормальной страны.
— Теперь и конфликт поколений можем себе позволить...
— По-моему, это, опять же, битва за деньги. Люди, проекты которых не финансировали, нападают на тех, кого финансировали. Магистральная задача — получить возможность снимать. При недоброй памяти Анне Чмиль стратегия некоторых режиссеров состояла в том, что они писали на нее «сигналы» в вышестоящие инстанции, и поскольку она воспитана в традициях партийной номенклатуры, то что-то давала им с барского стола. Это один из способов ведения переговоров — атака объекта. Я не склонен этих людей осуждать, потому что все мы хотим снимать. На мой взгляд, глупо другое — что избрали стратегию обвинения условно молодых режиссеров в том, что они делают что-то не так, причем с коммунистически-провинциальной точки зрения. Атаковать чиновников — это одно. Для меня лично в отношении чиновника действует презумпция виновности: любой человек во власти по определению негодяй, пока он не доказал обратное. А вот атака коллег — уже ни в какие ворота, но, в конце концов, это им дивидендов не принесло. Так что скорее существует конфликт мировоззрений, поскольку многие люди моложе меня несут подчас чудовищную чушь. Хотя, если кино не будет финансироваться, все эти конфликты сойдут на нет, поскольку опять все станем люмпенами.
— Хорошо, но стоило ли поднимать шум с «Оскаром»? Ну, послали туда слабый фильм. Ты-то уже остался в истории кино благодаря «Племени», с «Оскаром» или без.
— Есть такая интеллигентская штука: «будь выше». Я категорический противник. Не надо «быть выше». Надо огрызаться, надо лезть на рожон и никому ничего не спускать. Потому что у меня может быть следующий фильм, а может и не быть. Что бы кто бы ни говорил, «Оскар» — самая важная награда в карьере кинематографиста. Сейчас будут формировать новый Оскаровский комитет, и я приложу все силы, чтобы туда не попал никто из причастных к этой операции «Грынджолы-2». Сделаем нормальный комитет, и он, возможно, в будущем не совершит столь чудовищной несправедливости по отношению ко всему украинскому кино — как раз потому, что мы не боялись замараться.
«РЕЖИССУРА — ЭТО ЯСЕЛЬНАЯ ГРУППА ДИКТАТОРОВ»
— Что должен уметь режиссер в Украине?
— Везде, не только у нас, нужно одно — готовность долго идти к своей цели. Просто приготовься к тому, что ты очень долго будешь пробиваться. Никакой специфики.
— А в деталях? Как-то ты сказал мне о своем методе работы: «Я действую инстинктивно». Что это значит?
— Ненавижу, когда просят что-либо объяснить в сценарии. Если можешь это высказать, то зритель — тоже, сцена началась, а он уже знает все, что там произошло, и ты его теряешь. Двигаясь инстинктивно, ты ищешь то, что будет круто, что тебя цепляет. Не понимаешь почему, но это будет правильно. На «Племени» мы снимали одну сцену. Вроде нормально, а я все командовал дубль за дублем, началась переработка, группа теряет деньги, актеры устали, а я продолжал, что-то не нравилось. Потом изменил одну вещь — и все, стало круто. При этом рационально я не понимаю. Хотя если меня остановить и выспросить, я сильно напрягусь и, наверно, объясню. Но предпочитаю не знать.
— Ты все просчитываешь или есть экспромт?
— Всегда существует план. Все, что происходит в кадре, найдено на репетициях эмпирическим путем. «Племя» выверено до миллиметра. Там свободы меньше, чем в Северной Корее. Движение «Стедикама» (переносная система стабилизации съемочной камеры для кино— или видеосъемки в движении. — Д.Д.) — очень сложная композиция: один человек ведет за собой «Стедикам», который в определенный момент должен переходить на другого, на третьего, — все очень выверено. А в эмоциональном плане мы много работали с актерами. Снимать было одно удовольствие — мы приезжали, сцена всегда отрепетирована, начинали снимать, первые дубли лучшие у актеров, но стедикамер не пристрелялся еще, когда стедикамер пристреливался — актеры уставали. Мы накручивали актеров — уже уставал стедикамер. Наконец мы снимали последний хороший дубль, после чего все уходили, осыпая нас с Валиком (Валентин Васянович — оператор «Племени». — Д.Д.) проклятиями, но, тем не менее, дубль был тот, что надо.
— Ты не даешь актерам импровизировать?
— Нет. Но они и не рвутся. Вот Светлана Штанько снималась у меня в «Ядерных отходах». Она переоделась, входит в кадр, и я вижу: все, вошел мой персонаж, что тут еще скажешь? Никакой импровизации.
— Что должен уметь актер у тебя?
— Это тоже нерационально. Вот кастинг для «Племени». Сидим в комнатке культурного Центра УТОГ. Очередь в коридоре. Входит человек, и я ощущаю его присутствие в аудитории, я ощущаю, что он вошел. Это не зависит ни от комплекции, ни от красоты, это просто или есть, или нет. А от большинства ты такого присутствия не ощущаешь, хотя они старательно все отрабатывают. Яну Новикову (исполнительница главной роли. — Д.Д.) я увидел на кастинге в театре глухих «Радуга», куда ее не взяли, и подумал: «Какая классная», но мы дальше смотрели многих, я думал, что мне нужна более плотская актриса, в итоге никого лучше не нашел.
— Получаются сплошные инстинкты.
— Это какое-то человеческое качество. Харизма, что ли... Либо есть, либо нет.
— До какой степени ты можешь дойти в манипуляции актером?
— Морально ты должен быть готов проделать все то, что и актер делает в кадре. Мне, к сожалению, нужно получить идеальный дубль. В этом моя проблема. Но если мы его не получим, то зачем тогда эти годы, потраченные на подготовку к съемкам, зачем рано вставать, мерзнуть или терпеть жару? Если нет идеального дубля, то зачем этим заниматься? Тогда нет никакого смысла.
— Выходит, ты свиреп с актерами?
— Я вообще бываю свиреп на площадке. Валентин удивлялся, как себя так можно вести. Я, если говорить об амплуа, такой толстый, добрый. Но иногда надо вздрючивать группу, вздрючивать себя, поэтому иногда ты орешь. Наверно, надо спрашивать людей, с которыми я работаю.
— В режиссуре настолько важно уметь проявить характер?
— Режиссура — это характер на 98%. Ты так или иначе должен принудить 60 — 70 человек действовать согласно твоей воле. Это профессиональное требование. Зарплата — не мотивация. Люди должны делать именно то, что хочешь ты, потому что ты один знаешь, какой фильм хочешь. Но потом ты забираешь всю славу. Им будет разве что запись в резюме. Так что ты так или иначе, мытьем или катаньем, должен заставить этих людей сделать то, что нужно тебе. Режиссура — это ясельная группа диктаторов в определенном смысле. Из репрессий рождается результат.
— В твоих фильмах необычно много насилия как для украинского кино. Почему?
— Может быть, потому, что это одно из очень ярких проявлений человеческих эмоций, если насилие, конечно, не карнавализовано, как в массовой культуре. Весь мир «Племени» построен на нем. Но я не просыпаюсь утром с мыслью: «Вот хорошо бы придумать какую-нибудь жестокую сцену». Если что-то органически необходимо, оно появляется. Кстати, у «Племени» разные проблемы с рейтингами во Франции и в США. Во Франции дистрибьютор даже писал письмо министру культуры: опротестовывал рейтинг 16+. Он мне объяснил, откуда взялось такое ограничение: «Понимаешь, секс в твоем фильме — ОК, но за насилие мы получили 16+». А в Америке дистрибьютор сказал: «Насилие — ладно, но вот секс!» (Смеемся).
«ВСЕ ХОТЯТ ВТОРОЙ ФИЛЬМ ОТ РЕЖИССЕРА «ПЛЕМЕНИ»»
— Ты уже можешь рассказать о своем новом проекте «Люксембург»?
— Это отчасти инспирировано «Ядерными отходами». Фильм о Чернобыльской зоне, о жизни там. Надеюсь отплеваться от всех агентов и прочей братии и наконец-то уехать в Чернобыль за вдохновением еще до Нового года. Скачал сейчас дикое количество фотографий, видео по теме. Я знаю Зону, сейчас намечаю первостепенные объекты посещений, какой фон в каком месте насколько реально снимать. Первый кадр в «Отходах», кстати, снят там, где снимать нельзя, это так называемый рыжий лес, машины там проезжают не останавливаясь. Пока что все хотят второй фильм от режиссера «Племени». Уже получил поддержку Фонда Хуберта Баллса. В идеале должен быть франко-немецко-украинский проект. Надеюсь, будет все ОК.
— Ты же понимаешь, что неудачу тебе не простят?
— Ну да. Хотя тут не очень большой выбор — остаться автором одного фильма, если не снимешь больше хороших, или если не снимешь никаких? Терять особо нечего. Но не думаю, что уж совсем облажаюсь. Хотя лучше не думать вообще. Площадка в этом смысле лечит, потому что столько идиотских забот, что не успеваешь оценивать, что ты делаешь. Все на автопилоте, ты всем недоволен. Пришел, отснял, упал, уснул. А потом можно рефлексировать.
«ЭТО САМАЯ КРУТАЯ ВЕЩЬ НА ЗЕМЛЕ»
— В конце еще один иррациональный вопрос: что такое кино?
— В восемь лет, когда я впервые пошел в советский еще кинотеатр, было одно кино, потом я сам начал снимать на пленку — уже другое, потом появилась цифра. Так что определить сложно. Но для меня это самая крутая вещь на Земле. Я искренне не понимаю, зачем живут люди, которые не занимаются кино. Понимаю объективно, но удивляюсь. Неужели ты действительно не хочешь снять кино? А такое вообще бывает? Вслух не говорю, но внутри это есть: как так — ты живешь и не снимаешь при этом кино? А для чего ты живешь тогда?
