...Медиков на Майдане было очень много. В его последние дни в Киевской городской клинической больнице №18, расположенной наиболее близко к Майдану, спасли 12 тяжело раненных активистов. По периметру больницу охраняли самообороновцы Первой сотни, о которой с самого начала противостояний снимали видеохронику операторы кинообъединения «Вавилон`13» Ярослав Пилунский и Юрий Грузинов. 22 января на Грушевского Грузинов оказался в числе первых, получивших огнестрельное ранение. Его доставили в медпункт в здании Академии наук. В это время там пытались спасти Сергея Нигояна. Юре Грузинову разрешили снимать. Так появился видеосюжет «Вавилона`13» «Первая смерть». Потом мы увидим его в документальном фильме «Первая смерть» — из цикла «Зима, которая нас изменила».
Потом Олесю Жуковскую, девушку-медика, в которую снайперская пуля вошла в сантиметре от сонной артерии, упомянет в своем рассказе «Червоні на чорному сліди» другой наш кинематографист — режиссер Ира Цилик, отмывавшая пол от крови в другой киевской больнице...
В этом материале про «кино и медиков» они и будут главными героями — Василий Жельман, главный врач больницы №18 (заслуженный врач Украины, доцент кафедры хирургических болезней Киевского медуниверситета), Юрий Грузинов — кинооператор (после Майдана он и Ярослав Пилунский прошли через пытки в подвалах крымского СБУ — операторы «Вавилона» прибыли на аннексированный полуостров снимать документальный фильм и были похищены в день референдума, 16 марта, прямо с участка для голосования) и Ира Цилик — кинорежиссер, писательница, вышедшая на Майдан в первые же дни.
Они расскажут о своих эпизодах «зимы, которая нас изменила».
ВАСИЛИЙ ЖЕЛЬМАН: «В НАШЕЙ БОЛЬНИЦЕ ЗА ДВА ДНЯ — 19 И 20 ФЕВРАЛЯ — СПАСЛИ 12 ТЯЖЕЛО РАНЕННЫХ»
— С самого начала драматических событий на Майдане наша больница была приведена в режим полной готовности оказывать помощь доставленным пострадавшим. Утром 18 февраля привезли четырех раненных. Из-за тяжести повреждений, не совместимых с жизнью, трое умерли: один еще по дороге, в «скорой», второй — в операционной, до начала операции, третий — в реанимации, после проведенной операции.
Ситуация на Майдане разворачивалась так, что неминуемо должна была привести к массовым поступлениям пострадавших в ограниченный промежуток времени. Это и произошло — 20 февраля. Первого раненного доставили в 09.30, двух — в 09.45, следующего — в 09.55, еще двух — в 10.00, дальше — в 10.20, 10.30, 10.45. То есть, в течение 1-го часа и 15 минут поступает девять пострадавших. Можете представить, что тут творилось?.. «Скорые» не могли развернуться, разъехаться, поэтому раненных вытаскивали из машин прямо при въезде во двор, на носилки — и бегом в приемный покой.
На всю больницу у нас по разным отделениям только восемь операционных столов. Девятую операционную мы срочно оборудовали в перевязочной проктологического отделения. Но для каждой операции необходимо было по три хирурга.
Мы мгновенно организовали себе помощь — обратились к коллегам из других больниц. Три хирурга буквально за несколько минут «прилетели» из Национального института рака — для оперирования тех, кто получил ранения в голову и в шею. Три — из Института травматологии, и еще один — из онкобольницы.
Несколько наших врачей разных специализаций — врач-стоматолог, гинекологи — стали ассистентами во время операций. Огромную помощь оказали сотрудники кафедры хирургии № 1 Национального медуниверситета им. А.А. Богомольца.
И вот так нам удалось провести девять операций одновременно. Сложных операций, с переливанием большого количества крови... Аптеки, арендующие помещения на территории больницы, поставляли лекарства — очень нам помогли. К 12-ти часам дня практически все операции были закончены. В общей сложности в нашей больнице за два дня — 19 и 20 февраля — спасли 12 тяжело раненных. Впоследствии двум из них волонтеры организовали дальнейшее лечение за границей.
Кроме того, к нам, по разным данным (кто-то из наших сотрудников говорит, что 34, кто-то — 29, кто-то — 37), самостоятельно обратились пострадавшие с нетяжелыми ранениями конечностей, туловища (осколочные ранения мягких тканей, например). У трех больных извлекли металлические осколки. Это было 18, 19, 20 февраля.
— А что значит «по разным данным»?
— Ни один из пострадавших не называл своего имени, не рассказывал про обстоятельства, при которых получил ранение. Ни кого из них мы не зарегистрировали — они просили их не записывать. Некоторые из них потом повторно к нам обращались.
— Василий Алексеевич, хирурги киевских больниц, мягко говоря, не имели особого опыта оперирования раненных огнестрелами. Как же им удалось так быстро сориентироваться? Особенно в случае снайперских ранений, имеющих свою специфику?
— Если хирург профессионал — он профессионал во всех случаях. Способ доступа к месту поражения во время любой операции одинаков. И хирургические приемы одинаковы. Потому хирург, открывающий полость живота, чтобы удалить желчный пузырь, так же открывает ее и удаляет пулю из печени. Хирург, открывающий череп для удаления опухоли, так же открывает его, чтобы удалить пулю или осколок. Сосудистый хирург, делающий операции на сосудах шеи — так же входит в место огнестрельного поражения. Хирург-травматолог знает, как проникнуть в раздробленное бедро и извлечь пулю.
Если говорить о ранениях, здесь отличия в другом — в причине поражения, характере течения болезни и ее лечении. И тут хочу сказать следующее. Специализация хирургов нашей больницы — абдоминальная хирургия (оперирование органов брюшной полости), проктологическая и гинекологическая. Коллеги из других клиник, проводившие операции на черепе, прооперировали и уехали — а дальше этих больных вели уже наши хирурги. И в результате — столько спасенных жизней... Так что теперь мы можем смело заявлять о том, что наша больница обладает большим потенциалом помощи как больным, так и раненным. Хотя, конечно, лучше, если просто больным...
Могу сказать, что мобилизованность персонала в те дни была неузнаваема для главного врача. (Смеется.) Я не ожидал, что коллектив в таких форс-мажорных обстоятельствах начнет действовать настолько четко, так правильно и так слаженно — взаимодействие было колоссальным! Ни разу не случалось моментов, когда мне надо было вмешаться, чтобы откорректировать их действия! Подсказать, посоветовать — да.
— Ваши сотрудники и, в первую очередь, вы как главврач шли на большой риск, принимая раненных с Майдана...
— Ну, наверное..
— Милиция с рейдами к вам не наведовалась?
— Нет. Никто не приходил, и показаний никаких ни у кого не брали. Обращались к нам несколько пострадавших милиционеров, с небольшими поражениями...
— «Беркутовцы» или вэвэшники?
— Не знаю — они были без формы. Но для нас они — такие же пациенты, пострадавшие. Мы — врачи и обязаны оказывать помощь всем. А они... Они обязаны подчиняться приказам. Поэтому не к милиционерам главные претензии — а к их руководству. Поскольку мы активно взаимодействовали с волонтерами, спросили у этих милиционеров: «Может, вам помощь какая нужна?» Они говорят: «Нет-нет, мы... с противоположной стороны».
Волонтеры — отдельная тема. Помогали нам очень. Загружали нас лекарствами так... Мы оборудовали аптечный склад в трех комнатах — и он полностью был забит лекарствами! Но никаких сопроводительных документов и сертификатов на них не было, а по закону мы не имеем права применять несертифицированные препараты...
— ...но волонтеры в те дни в большинстве случаев доставляли лекарства, которые киевляне скупали в аптеках...
— А в аптеке они не могут быть залежалыми? Или на складе просроченными? Но в тот период нам было важно спасать жизни, и мы эти лекарства применяли — иначе мы бы просто потеряли раненных. Как только пик поступления пострадавших миновал, стали принимать только сертифицированные лекарства. А те препараты, на которые сертификатов не было, я настоял, чтобы волонтеры забрали обратно.
— За минувшие два года кто-нибудь из ваших спасенных революционеров приходил проведать своих врачей?
— Приходят, конечно. Может, не так часто, как нам хотелось бы, но ведь это же, в основном, молодежь. Перенесли тяжелые ранения, реабилитировались, и дальше у них — жизнь, а не хождение по мукам.
ЮРИЙ ГРУЗИНОВ: «Я ЗАСНЯЛ ПОПЫТКУ СПАСТИ СЕРГЕЯ НИГОЯНА... МАТЕРИАЛ ПЕРЕДАЛ В МИРОВЫЕ АГЕНТСТВА»
— 22 января, как и в предыдущие дни, я снимал ребят из Первой сотни Майдана. Ранним утром они пошли на Грушевского. Одному из них дробью повредило глаз (я это тоже заснял) — помощь ему оказала Женя, медик-волонтер Первой сотни. Потом ребята вернулись на Институтскую, а я остался снимать.
Возле медпункта я заметил какую-то непонятную активность. Начал туда ломиться, но мне сказали «Прессе нельзя» и не пустили (решили, что я журналист, поскольку был с камерой). Журналистов туда действительно не пускали, не разрешали снимать внутри.
Я перешел к колоннаде стадиона, фиксуруя все, что происходило вдоль баррикады. Снимал героев с шинами, с коктейлями Молотова — мне очень хотелось увидеть их лица, понять, кто они, зачем они это делают, разобраться во всем. Необходимо было сделать сюжет о том, как проходило противостояние в тот день. Возле сити-лайта у колоннады располагалась передовая цепь «Беркута». Сити-лайт светился ярко-белым светом на максимальной мощности, бившем в лица протестующих. Поэтому все, что происходило за ним, не было видно... И в какой-то момент я увидел поднимающийся ствол. Заснял его. Подошел максимально близко к сити-лайту — стал снимать, как они стреляют. Лиц не видел, только ствол. Ствол — и выстрел, ствол — и выстрел. Потом нас забросали газовыми гранатами. Мы убежали, вместе с журналистами — их было много на пятачке перед памятником Лобановскому.
После ребята принесли шину и бросили ее в горящий автобус. Когда я высунулся из-за самообороновских щитов, чтобы заснять, как шина попадает в огонь, почувствовал какое-то жжение, боль и начал падать. В тот же момент ребята, которых я снимал, которых я не знал, не видел ни до, ни после этого — подхватили меня и потащили к колоннаде. Несмотря на мое сопротивление и увещевания, что со мной все в порядке (у меня был шок), они дотащили меня до колоннады, стали расспрашивать, что произошло. Я рассказал, где ощутил боль, и вдруг почувствовал, как по телу потекло что-то теплое, и понял, что это кровь... Откуда-то мгновенно появились медики и понесли меня в медпункт. И уже по дороге стал осознавать, что меня прострелили, что вот такие они — ощущения при пулевом ранении...
Помощь мне оказали медики под руководством Юрия Петровича Илькива. Он — профессиональный врач, работающий в области медицины катастроф (и вся его команда — оттуда же). Когда меня усадили на стол и я начал раздеваться, из меня, как из поломанной игрушки, посыпались металлические части — дроби. Оказалось, что ранение не одно, а три, и еще одна дробина застряла в одежде. Одна дробь поцарапала ладонь, вторая — трицепс, одна прошила насквозь, и еще одна отскочила от кости. Мне остановили кровотечение и стали обрабатывать рану. Пока проводили манипуляции, я, чтобы не смотреть на рану, отвернулся — и увидел Сергея Нигояна. От него отлетали искры — дифибриллятором ему пытались восстановить сердцебиение. Его всеми силами старались спасти, но...
Как только со мной закончили, болевой шок прошел, я попросил у Илькива разрешения снимать. Получилось так, что я один мог снимать в медпункте в тот день. Я заснял попытку спасти Нигояна, потом — попытку спасти Жизневского. Отснятый материал передал в мировые агентства, в частности в «Рейтер» — чтобы мир узнал: мирный протест в Украине стал перерастать в откровенную войну власти против своего народа.
— Ты был одним из первых, кто получил на Майдане огневое ранение. Соответственно, одним из первых, кому его медики оказали необходимую в этом случае помощь. Как — с учетом собственного опыта и того, что наблюдал как непосредственный участник событий, — ты бы охарактеризовал работу врачей Майдана?
— Они действовали поразительно слаженно. Как и весь Майдан, который был невероятен в своей самоорганизации. На Майдане сработал «эффект веника» — когда один прут сломать можно, но пучок — нет. Медики на Майдане стали ангелами-хранителями. 22 января медпункт в Академии наук действовал как четко отлаженный механизм. Единственное, что отличало находящихся там медиков от тех, кто работал на улице или в Доме профсоюзов — их очень напряженное состояние. Они первые увидели и осознали весь ужас происходящего. Для некоторых из них огнестрелы не были в новинку — там были врачи, прошедшие военные компании в разных странах. Тот же Илькив, например (он потом и АТО прошел). Но в том-то и все дело, что раньше они с подобным сталкивались исключительно на войне...
Медики на Майдане, наверное, оказались ближе всего к тому, что старались построить его участники (и сейчас пытаются построить люди, вышедшие с Майдана) — общество взаимного доверия, взаимной выручки. Гражданское общество с новыми ценностями. Медики Майдана... Эти пчелки, эти муравьи, таскавшие на себе раненных, эти феи, приносившие молоко, лимоны, воду, когда пускали газ и забрасывали гранатами, постоянно протиравшие глаза каждому пострадавшему... Когда «пошли» пулевые ранения — они оказывали помощь прямо на месте. У меня есть видеоматериал — я заснял Женю, делающую укол обезбаливающего в глаз человеку, получившему ранение... Идет война вокруг, и девочка — ночью, при свете фонаря (!) — делает укол в нижнее веко. Меня тогда это настолько поразило, что я понял: медики еще отважнее, чем мы, протестующие. Потому что они прекрасно понимали: их могут начать отстреливать первыми. Ведь один живой медик — это десятки спасенных майдановцев... Как они смогли самоорганизоваться, наладить этот мощный, бесперебойно работающий механизм, как им удавалось координироваться — не представляю...Честно говорю — для меня эффект этого массового появления медиков на Майдане вообще поразителен. Даже не представлял, что у нас столько профессиональных, молодых медработников...
— Из-за твоей камеры некоторые СМИ записали тебя в журналисты и акцентировали, что ты стал первым из них, кто получил огнестрельное ранение...
— Да, это так. Еще там был оператор, которому выстрелили в камеру. Но лично для меня это не честь оказаться «первым раненным», а показатель градуса конфликта. Именно после первой смерти — Сережи Нигояна — протест перешел в революцию.
— После информации в СМИ о твоем ранении тебя не разыскивала милиция?
— Нет. Уже после окончания Майдана мой адвокат, Евгения Закревская, добилась, чтобы расследование стало продвигаться. Но когда я увидел, как работает нынешняя милиция, понял, что ничего не изменилось. Полгода назад меня вызвали в прокуратуру, куда Евгения передала мои показания. Она настояла на следственном эксперименте. Мы его провели по всем правилам — мне вставляли шомполы, чтобы определить направление выстрела, я показывал, откуда стреляли, сообщил, кто именно — потому что до этого сам снимал, как они стреляли... Но протокол и видеосъемка следственного эксперимента пропали — в процессе передачи теми, кто его проводил, очередному новому следователю (следователи ж все время меняются). После этого следователь звонил дважды, но я сказал, что пока материалы не будут найдены, я не приду.
ИРА ЦИЛИК И ЮРИЙ ГРУЗИНОВ НА СЪЕМКАХ ФИЛЬМА ИРИНЫ «ДОМ». КАРПАТЫ, 10 МАРТА 2016 ГОДА / ФОТО ПРЕДОСТАВЛЕНО АВТОРОМ
ИРА ЦИЛИК: «МИ ВСІ МОВЧКИ РОБИЛИ НАЛЕЖНЕ»
Свои воспоминания о 20 ферваля она выплеснула в рассказе «Червоні на чорному сліди». Чтобы ей не пришлось повторяться, я просто попросила ее разрешения опубликовать этот отрывок:
«Ця дата — 20 лютого 2014 року. Так, її ні для кого не потрібно розшифровувати. Того дня, як і кілька попередніх, я виконувала функцію подай-принеси в лікарняному відділенні, куди безперервним потоком везли поранених і з усіх боків стікалися сотні звичайних людей із ліками, ковдрами, білизною, бульйонами, борщами, пирогами, перетертими дієтичними супчиками в банках, дбайливо загорнутих у рушники й газети. Переламані, фіолетові від синців, вигаслі після операцій хлопці лежали в палатах, соромилися своїх тіл і катетерів, дивилися в стелю, відмовлялися їсти, відмовлялися вірити. А нових поранених везли і везли, везли і везли... Ми всі тоді були, як у тумані, але мовчки робили належне — збирали приносини в киян, сортували продукти й ліки, годили чим могли замученим хірургам, розносили бульйон і свіжі шкарпетки по палатах...
Я зрозуміла щось не тоді, коли побачила цього красивого хлопця з однією ногою: він і немолодий священик сиділи на ліжку, виставленому в коридорі (місць на всіх уже не вистачало), й тихо, спокійно говорили про щось своє. І не тоді навіть, коли до приймальні завезли на каталці цю поранену дівчинку-медика; я стояла за метр від неї, заціпеніло обмацувала поглядом її джинси, рюкзачок, капюшон із заляпаним кров’ю хутряним обідком, волосся, шию, туго перемотану змоклим шаликом (пізніше стало відомо, що снайперська куля пройшла за сантиметр від сонної артерії, але дівчинку врятували, Олеся дивом вижила, на відміну від багатьох, багатьох інших...).
Здається, я зрозуміла щось тоді, коли мене попросили помити ліфт. Озброївшись відром, рукавичками, ганчіркою, я бадьоро драїла підлогу, вимочуючи калюжку згуслої крові, — це треба було зробити швидко, як і все того дня. Кров була чужою, ще годину тому вона комусь належала, була теплою, текла, пульсувала. Вода у відрі поступово набувала брудно-червоного відтінку, я сиділа сама навколішках у маленькому лікарняному ліфті, механічно робила своє і вперше не боялася чіпати руками ці червоні на чорному сліди».
