Мы, киевляне — дедушка Павел Иванович Подборский, бабушка, мама и я — жили в деревянном флигеле, стоявшем в глубине большой усадьбы. То был остаток дедовского семейного поместья, реквизированного в 1920-е годы и заселенного покомнатно. Наш зеленый и уютный дворик спускался на Обсерваторную улицу небольшой горкой, огражденной деревянным забором, который впоследствии соседи разобрали на дрова. На углу улиц Львовской (потом Артема) и Обсерваторной стоял двухэтажный с мансардой дом № 19/16 — теперь на этом месте возвышается странное здоровенное брошенное здание-новостройка.
В далекие довоенные годы дети, когда играли во дворе, громкими возгласами приветствовали аэропланы, изредка пролетавшие над нами так низко, что было видно летчиков. Тогда военные ходили по улицам строем с маршевой песней, а мы — дети, заслышав солдатскую песню, выбегали к калитке посмотреть.
Мой отец перед войной получил второе высшее образование, на сей раз — военное, и в 1941 году лейтенантом сразу пошел на фронт.
Мне было пять лет, политические события в семье обсуждались без меня, поэтому, когда с улицы в который раз донеслась солдатская маршевая песня, но какая-то необычная, лающая, я бросилась к калитке, но дедушка резко остановил меня: «Не нужно тебе на них смотреть!» Это было для меня первое ощущение перемен в жизни.
Перемены произошли и в нашей семье: дедушка, который перед войной работал бухгалтером на Станции скорой медицинской помощи на Рейтарской, 22, теперь был днем дома, мама — тоже. Это было странно...
Впоследствии в семье я слышала рассказ, что когда 22 июня объявили о начале войны и мобилизации мужчин, дедушку, которому было 58 лет, не забрали по возрасту в войско. На Станции перед войной было составлено предписание о действиях в случае военной ситуации, но когда дедушка, согласно предписанию, 23 июня пришел на Станцию, там не было ни врачей, ни главного бухгалтера, ни единой «кареты» скорой помощи вместе с водителями... Станция перестала существовать...
Мамина артель инвалидов, где она получала работу по рукоделию, также перестала действовать, но вскоре возобновилась, подчиненная немецкой администрации.
Оккупационная власть на второй день своего пребывания в Киеве вывесила приказ: всем работоспособным явиться на свои рабочие места, у кого их нет — зарегистрироваться на Бирже труда, а за невыполнение — расстрел. Пришлось дедушке зарегистрироваться и в качестве профессии указать юридическое образование, полученное до революции в Киевском университете св. Владимира и скрытое при советской власти, как и дворянское происхождение —во избежание преследований.
Не работать было невозможно, потому что во всякой ситуации немцы требовали предъявлять «арбайтскарте», то есть документ, еженедельно печатью подтверждавший, что человек работает.
Из Биржи труда дедушка получил направление на работу главным бухгалтером с 1 декабря 1941 года в госхозяйство «Дарница» — вроде колхоза. Но через пять месяцев был уволен, поскольку хозяйство перешло в аренду армии. Мамина артель «Надомник» возобновила работу — вязали шарфы, ремонтировали белье, за выполненную работу давали какие-то мизерные пайки и копеечную плату. Киевляне голодали.
Всплывает в памяти картинка: я, маленькая девочка, стою на дворе у окна, носик на уровне подоконника, в комнате бабушка пытается выдумать из ничего что-то съедобное, все голодные не первый день, а девочка все стоит у окна и, ясно понимая всю безнадежность своих надежд, тянет жалобно и протяжно: «Ба-а-а, я есть хочу...»
На нашем зеленом дворе под забором росли «калачики», их кругленькие семечки оказались съедобными, дети их быстро съели, как и белые кончики выдернутой длинной травки; глаза видели сладкие цветы акации, но они были на недосягаемой высоте. Все это не было едой, но и оно быстро закончилось...
Еще картинка: соседка позвала меня, предложила поставить ладошки лодочкой и насыпала в них горсть подсолнечных семечек. А у меня перехватило дыхание — все это можно съесть!
Бабушка попыталась пойти «на мены», но в ближних селах ее уже опередили, а идти дальше у нее не было сил, да и предложить что-то ходовое не могла.
Однажды попытки дедушки раздобыть что-то съестное окончились тем, что он на Сенном рынке (теперь Львовская площадь) он попал в облаву: грузовики задним ходом были подогнаны ко всем трем воротам базара, и солдаты мужчин загоняли в кузова и куда-то повезли.
Во время тяжелых испытаний активизируется человеческая солидарность, работает «беспроводной народный телеграф» — кто-то видел, как забрали, кто-то узнал, куда повезли, кто-то сказал бабушке, и она со мной пошла на поиски в указанном направлении. На Куреневке, на территории хлебозавода за колючей проволокой мужчины копали траншею, и среди них мы увидели деда — слава Богу, живого. Он был кудрявый, горбоносый и картавый, и немцы заподозрили, что он «юде», и заставили его доказать, что он не «обрезанный», и читать «Отче наш». Через два дня отпустили, «заплатили» за труд буханкой хлеба — не такого эрзаца из каштанов и просяной шелухи, который давали по хлебным карточкам по 200 граммов на душу населения, а настоящего.
В августе 1942 года мама попала в больницу им. Павлова как хроническая больная неврологического профиля. По нацистской доктрине, хронические больные не имели права на жизнь, и их не отдавали родным. Кто-то из соседей узнал, где мама, бабушка нашла ее, носила передачи, в основном орехи с деревьев в нашем дворе и какие-то материалы для рукоделия, а меня не брала с собой, так как идти нужно было далеко пешком.
Однажды, 19 октября, бабушка вернулась со свертком и мне сказала, что больных вывезли в другой город. Я много лет ждала маму, надеялась на ее возвращение, пока случайно не услышала, как бабушка рассказывала знакомой, что видела убитой свою дочь в одной из ям — братских могил в Орешнике — той Кирилловской рощи.
Что случилось с больницей на самом деле, я узнала намного позже. На то время усилились бои, и немцам нужен был очередной большой госпиталь для их раненных воинов. Выбрали территорию больницы им. Павлова, где еще находились хоть на каком-то лечении оставленные при отступлении раненные советские солдаты. Часть их немцы вывезли в Дарницкий лагерь военнопленных, часть использовали для работ на территории, а когда в октябре 1942 года больных, которые были в больнице, уничтожали в газвагене — «душегубке», этим солдатам приказали копать в соседней роще ямы под братские могилы, а затем в одной из них они и сами были похоронены.
Дедушке, юристу по образованию, оккупационная власть через Биржу труда предоставила в тогдашнем районном центре Бышеве Киевской области место правового советника и третейского судьи, который должен был заниматься исключительно бытовыми делами между крестьянами, все остальные дела решал немецкий военный комендант. Дедушка согласился, чтобы выехать после страшного потрясения и надеясь, что в селе будет хоть какая-то еда.
Домик, где располагался суд, находился около, вероятно, бывшего сельсовета, который выходил крыльцом с крышей на главную улицу села. Перед судом с отступлением от улицы были четыре немецких могилы под березовыми крестами с касками сверху. Когда я в ранней зимней темноте возвращалась с прогулки, эти каски позванивали на ветру, что меня пугало.
Через дорогу за ограждением из колючей проволоки стоял длинный кирпичный двухэтажный дом, в котором за время нашего пребывания в селе не было видно никаких признаков жизни, а люди говорили, что немцы там держали военнопленных, а потом их не стало.
Домик суда состоял из зала с лавками, столом и креслом судьи, за которым висел плакат: фюрер с девочкой на руках (потом так же был изображен Сталин — такой плакат висел в нашей школе, и я всегда рассуждала: что нужно было сделать, чтобы попасть «на такие руки»). Справа от зала была жилая комнатка с печкой — нас туда устроили. Бабушка где-то раздобыла картофель, лук и масло — и это была первая еда после более чем года жестокого голодания.
В феврале 1943 года тот же безотказный человеческий телеграф принес из Киева в Бышев весть, что умерла, практически от голода, бабушкина мама (моя прабабушка), и бабушка в сильный мороз добиралась на попутных санях и пешком в Киев, но на похороны опоздала, и таким же образом преодолела 52 километра обратного пути.
Однажды я увидела, как немец-военный — а в сельсовете разместилась, по-видимому, комендатура села — вышел на крыльцо покурить и бросил на снег цветную коробку от сигарет с «серебром» внутри. У меня не было игрушек, и эта коробка мне казалась целым богатством, но я боялась, можно ли ее взять. Дождавшись, когда немец зашел внутрь, я ухватила свое «богатство» и убежала.
Мне нравилось ходить в сельскую церковь, когда там правилось, и я пыталась петь вместе с женщинами, но не знала слов и мурлыкала у них за спинами. На Крещение ребята на сельском пруду выпилили изо льда большой крест, установили его, покрасили соком из свеклы в красный цвет, и проходила около него служба Божья.
Вместе с дедом в Бышев была отправлена Зинаида Дмитриевна Савлучинская в качестве секретаря суда, но она жила не в суде, а у кого-то в доме. Двое ее взрослых детей состояли в Красной армии: сын Юрий — моряком Дунайской военной флотилии прошел с боями, обороняя Одессу, Севастополь, и погиб на Таманском полуострове, а дочь Ирина пошла добровольно в войско в дни обороны Киева, прошла в артиллерии всю войну до Берлина.
За время нашего пребывания никаких судебных дел дедушка не вел, все судопроизводство решал немецкий комендант без него «по закону военного времени». Дедушка помогал крестьянам писать заявления, читал и писал письма за неграмотных, был уважаемым человеком в Бышеве.
Весной 1943 года из-за отсутствия дел суд был закрыт, и мы вернулись в Киев. Дедушка и в дальнейшем остался правовым советником.
* * *
В 1980-е годы мне захотелось побывать в Бышеве, но ничего из того, что я помнила, не застала — все изменилось. Старые люди на улице, у которых я надеялась что-то расспросить, оказывались нездешними. Но память детства меня не покидала, я возвращалась в Бышев при случае еще дважды, но результат был тот же.
Сложилось так, что мой муж познакомился с директором Бышевского краеведческого музея Валерием Викторовичем Обуховским и предложил мне поехать в этот музей и расспросить, что известно про годы войны. Это символично — в преддверие 70-й годовщины начала войны — 21 июня 2011 года мы поехали в Бышев.
Музей, расположенный в двух комнатах в новой школе, по количеству и отбору экспонатов мог бы составить честь большому городу, но не имеет возможности эту огромную коллекцию достойно экспонировать. Она должна быть оформлена и представлена должным образом в специально для музея предоставленном здании. Разглядывая тематические коллекции, сразу же отметили энтузиазм директора в исследовании исторического прошлого края и села. Не без гордости директор сообщил, что пятеро выпускников школы, где ученики так активно привлекаются к краеведению, поступили на исторический факультет в Киеве. Тогда я стала расспрашивать о том времени, которое меня интересует, и рассказывать, что я помню.
Потом мы с Валерием Викторовичем пришли на то место, где когда-то были сельсовет и суд. Все почти полностью изменилось: старые домики снесены, зато стоят два трехэтажных жилых дома. Ориентиром, который не дал мне ошибиться, был тот длинный двухэтажный кирпичный дом, который тогда стоял пустой за колючей проволокой. Здесь я услышала то, о чем не могла знать в детстве: военнопленных немцы расстреляли еще осенью 1941-го. Оказалось, что дядя Валерия Викторовича тоже указывал на то же самое место, где были похоронены четыре немца под березовыми крестами с касками. При строительстве их перезахоронили. Когда возводили соседний дом, обнаружили еще захоронения, но тем костям, к сожалению, не воздали надлежащего человеческого уважения.
Директор музея разыскал адрес одного офицера из похороненных позже, в 1943 году, связался с Германией, где нашли родственницу — племянницу погибшего. Как оказалось, то был майор саперных войск, убитый в октябре 1943 года, когда продолжались бои за Киев. Племянница предоставила фотографии похорон дяди — того офицера. На одном из снимков вдруг я узнала тот сельсовет и крыльцо, из которого была брошена коробка от сигарет и откуда — на снимке — выносили гроб, накрытый флагом Вермахта. Так добавился еще один штрих в подтверждение места, сохраненного детской памятью — памятью «дитя войны».
