В предисловии к первому изданию своей «Истории Украины-Руси» (1898) Михаил Грушевский замечает, что «наша история дает нам преимущественно невеселый образ», но общество должно иметь мужество «взглянуть на неприкрашенную правду своего прошлого», чтобы «почерпнуть в нем силу». Украинский историк осознает новизну своего труда: создать единый и целостный нарратив, который охватывал бы длительный период от времен Киевской Руси до «национального возрождения» рубежа XIX-XX веков. Но какой сюжет, по мнению Грушевского, может объединить эти разные истории и различные культурно-политические контексты в единое повествование? Поскольку Украина не имела собственного государства (с его элитами, политическими и правовыми институциями и т.п.), то основным агентом исторического повествования объявлялся украинский народ.
Так возникла «народническая» концепция украинской истории, которая почти целиком перекочевала в советскую историографию (вместе со знаменитой формулой «история принадлежит народу»). Только поменялись акценты. Например, те, кто в одном повествовании назывался «изменниками», в другом получил кличку «эксплуататоров». И цели длительного исторического процесса понимались по-разному. В обоих случаях предлагался миф «борьбы за свободу и выхода из рабства», но целью этой борьбы в одном случае была государственная независимость, а в другом - «счастливое» существование в семье «братских народов». И народнический, и советский подходы содержали один существенный недостаток. Из активного исторического процесса исключались элиты (шляхта, церковные иерархи униаты, а согласно некоторым концепциям – все представители церкви). Но в таком случае ситуация выглядит следующим образом: пять веков (с XIV по XVIII) народные массы инстинктивно двигались в нужном направлении, а им противостояли полонизированные или русифицированные элиты («изменники» или/и «эксплуататоры»). Массы периодически устраивали восстания, а элиты служили «колониальным властям». Только в XIX веке появились поэты и писатели, которые выразили народные чаяния и литературными средствами создали «национальную идею». И уже в самом конце XIX века Михаил Грушевский придал поэтическим интуициям форму научного дискурса. В конце 20-х он, правда, был объявлен «буржуазным националистом» (то есть идеологом «эксплуататоров»), но вначале 90-х вернулся в качестве непререкаемого авторитета…
Народническая историография противопоставляет элиты и народ (объявляя элиты, по сути, аморальными и приписывая народу моральную правоту фактически во всех его деяниях). Такое противопоставление значительно обедняет и маргинализирует нашу историю. Более того, главные принципы народнической концепции содержат в себе деструктивный потенциал для оценки нашего настоящего и будущего. Например, для народнической концепции Владимир Вернадский – не очень удобный персонаж. Но так ли много «народного» в Григории Сковороде? И вообще, понятие «народный» не может служить надежным основанием для ценностных определений. Всегда ли народ прав? Всегда ли история на его стороне?
Между народными традициями и достижениями в науке и культуре нет прямых и непосредственных причинных связей. В каком-то смысле, до XIX века элиты – часть наднациональных институций (монархи, церковная иерархия, светская аристократия, ученые и т.п.). И даже когда окончательно складывается понятие «нация» в его модерном понимании (а это только – после Французской революции 1789 года), значительная часть светской аристократии имеет скорее космополитический, чем «народнический» менталитет. Поэтому народническая историография, с ее отбрасыванием роли и значения элит, в каком-то смысле глубоко анти-исторична. По-сути она является некритической идеологией.
Украинский историк Наталья Яковенко сделала первый серьезный шаг в реабилитации украинской элиты XIV–XVII веков. В интервью газете «День» (7.04.2017) она убедительно показала, что нам следует переосмыслить немало сюжетов нашей собственной истории. В народнической историографии, говорит Наталья Яковенко, просто не было места для благородной элиты. Успешные карьеры украинской шляхты того времени правильнее истолковывать не как «измену» своему народу, а скорее как свидетельство цивилизационного и политического развития украинского общества.
Но здесь, безусловно, возникает очень много вопросов. Рассуждения историка должны получить дальнейшее осмысление – политическое, культурное и философское. В каком-то смысле нужно говорить о необходимости ментальных изменений. В небольшом эссе невозможно рассмотреть и проанализировать все детали и нюансы. Поэтому я ограничусь краткими тезисами, которые, надеюсь, мне удастся раскрыть в отдельных статьях.
Прежде всего очевидно, что нашу историю мы до сих пор понимаем как последовательность трагических событий: угнетение, подавление, кровавые восстания и войны, трагедии ХХ века. Привычка к трагическому взгляду на историю создала в украинцах комплекс жертвы. Даже обретя независимость, мы не желаем расстаться с этим комплексом и поддерживаем его теориями заговоров, концепциями внутренних и внешних врагов. Безусловно, в нашем прошлом немало трагических событий. Только в ХХ веке Украина пережила две мировые войны, гражданскую войну 1918-1920 годов, Голодомор и Чернобыль. Но если у нас нет опоры в прошлом, нам очень трудно ставить позитивные цели на ближайшее будущее. Сила примеров очень велика. Если прошлое не предлагает нам вдохновляющих образцов, мы теряем уверенность. Возникает фаталистическое ощущение неизбежности провала всех добрых начинаний.
Но в действительности все далеко не так, как нам это рисует трагическое воображение нашей традиционной историографии. Наши разговоры о «молодом государстве», о том, что украинские элиты не обладают государственным мышлением (ведь у нас никогда не было своего государства), довольно ловко обращают себе на пользу российские идеологи. А модные «пост-колониальные исследования», пришедшие к нам с Запада, внушают нам представления о нашем почти тысячелетнем колониальном прошлом. Конечно, теория угнетения, как и теория колониального прошлого, легко согласуются с мифом о выходе из рабства и долгом пути к свободе. В какой мере чувствовал себя несвободным украинский шляхтич, университетский профессор или горожанин в XVII веке? Насколько соответствует историческим фактам утверждение, что украинцы не имели никакого политического опыта до 1991 года? Какой смысл мы придаем термину «государство», когда речь идет о XIV-XVII веках европейской истории? Не слишком ли легкомысленно мы употребляем понятие «национальная идентичность» применительно к эпохе позднего средневековья и раннего Модерна? Не пора ли нам вообще отказаться от народнической историографии (как и от всего узко-национального и «традиционного») и научиться понимать Украину, в ее прошлом и настоящем, как часть европейской истории?
Переосмысление нашей истории – это часть более глобального изменения всего нашего способа мышления. А то, что его нужно менять, у меня нет никаких сомнений…
