Окончание. Начало читайте в «Дне» № 61-62 , № 66-67
Одной из важных ее причин было выгорание политической традиции «замойщиков», которые очень серьезно трактовали «русский фактор» и замахивались на интеграцию в речпосполитский проект «всея Руси» — с Московией включительно. Этого уже не имело поколение речпосполитских политиков эпохи после завершения русской Смуты, воспитанных в менее «открытой» школе победной контрреформации и с приобретенными определенными «головокружительными успехами».
И это в тот момент, когда «Смутное время» Московского царства преподало украинцам урок — Речь Посполитая не всемогущая и успешное сопротивление ей реально, причем и «новые украинцы» из отвоеванной Чернигово-Сиверщины, учитывая свой «московский опыт», имели сравнительно низкий уровень лояльности к речпосполитскому проекту, потому что даже синергия от полюблинской встречи «Руси с Русью» ими была пропущена, а догонять — это не только принимать участие по делу «от начала». Следовательно, ударившись о стенку, волна покатилась в противоположную сторону (ее реально было откорректировать — на Крым и Турцию, но Польша выбрала «золотое спокойствие», а значит должна была принять удар на себя).
Выяснив, что давняя «меньшая братия» — казаки — очень неудобный противник, потому что способен использовать «козыри», которые шляхта считала своей монополией (вольность, братство-равенство, патриотизм), часть речпосполитского общества готова была принять Люблин-2 — Гадячскую унию в 1658 г. Но войти во второй раз в ту же реку не получилось, потому что союз казацких революционеров с благородными контрреволюционерами уже выглядел слишком эклектически противоречивым (хотя образ И. Выговского вплоть до И. Мазепы стал для украинцев символом политической альтернативы).
Из борьбы с Казацкой революцией Речь Посполитая вышла с раной, которая никак не заживала. Потому что все, что могли предложить Украине эпигоны благородной революции в ХVIII в., это напряженная реставрация «золотого века» ХVI в. (с кооптацией в ряды шляхты отдельных представителей украинской элиты). Впрочем, барский идеал вдохновлял каждый раз меньше украинцев (хотя новая генерация украинских магнатов — Яблоновских, Потоцких, Жевуских, Четвертинских — выглядела весьма импозантно и создавала мощные местные клиентелы), а модерный европейский «национализм» закладывал уже свежий демократический проект будущего. Причем для новых романтиков-демократов наследие казаков и их эпигонов — гайдамаков — было явно более приемлемо (социально более близко), нежели элитарные идеалы шляхетства.
Конституция 3 мая 1791 г., которую называют польской «мягкой революцией» (в отличие от бурной Французской революции 1789 г.), претендовала на то, чтобы стать достойным ответом на вызовы современности. Она, действительно, могла вернуть перспективы речпосполитскому проекту, но быстрая внешняя оккупация и т.н. 2-й (1793) и 3-й (1795) разделы Польши прервали этот процесс.
***
Следующий блок посвятим Реформации, церковным униям и обновленному (т.н. могилянскому) православию. Согласно средневековой политической философией, существовало «два меча» — власть светская и духовная. И хотя Ренессанс принес определенную секуляризацию жизни европейца (или скорее демонополизацию в духовной сфере), христианская церковь оставалась ведущим общественным институтом и претендовала на тотальный контроль общественного бытия. Эта тотальность, как и Благородная революция, имела модернизационное качество и в значительной степени уповала на ренессансное просветительство, с помощью которого должен был быть воспитан новый человек — хороший католик, протестант, православный.
В религиозной жизни Украины к вышеупомянутой Большой Границе христианства и ислама добавлялась граница восточного и западного христианства. В городах заметны были и религиозных диаспор (еврейская, армянская, татарская, ромская), не редкостью были балканские изгнанники — среди которых встречались и ересиархи. Следовательно, с бинарным, черно-белым восприятием мира у украинца извечно были проблемы, а синкретизм имел давнюю местную традицию.
Откликнулся в это время и новый игрок — Реформация. Протестанты и были главными революционерами тогдашнего мира. Не удивительно, что так много шляхетских революционных деятелей имели собственный опыт протестантизма, а вытеснение к середине ХVII в. «диссидентов» за пределы речпосполитского проекта (здесь симптоматическое изгнание из Речи Посполитой ариан — по решению сейма в 1658 г.) стало знаком его системного кризиса.
Именно протестанты внимательно присмотрелись к русинам — как древним «еретикам», которые местами были более близки к первобытному (идеальному) христианству. Нововерцы отбросили устоявшуюся линию разделения (католики и православные — а la «Запад есть Запад, Восток есть Восток и с места им не сойти») и предложили конкуренцию в единой системе координат. На какое-то время протестанты стали воплощением раскованности мысли и интеллектуального новаторства, что имело особую притягательность для ученых кругов и студенческой молодежи.
Следовательно, идеи экуменизма, всеобъемлющей унии церквей стали визитной карточкой христианской Европы периода Реформации. В Украине их воспринимали-транслировали и ученый с западным образованием перемышлянин Станислав Ориховский-Роксолан, и волынский князь-некоронованый король украинской Руси Василий-Константин Острожский. Впрочем, католические контрреформаторы-архитекторы Брестской унии в 1596 г. предпочитали опираться больше на реальные институции, чем на хрупкие прекрасные идеи — и в длительной перспективе это была выигрышная стратегия (церковные ордена — иезуиты, василиане — вообще могут выступать символом контрреформации в Украине).
Но игра с унией «в долгую», с целью, которая находилась «где-то там за горизонтами» для большинства современников, дала свой шанс и православию. Уступая в начальных церковно-политических и интеллектуальных центрах — Вильно и Львове, оно «нашло» свою «античную» столицу — Киев. Теряя старобытные княжеско-магнатские «столбы веры», решилось на союз с модерным героем — казачеством. Шагая по следам диссидентов-протестантов, навязало отношения с иностранными протекторами (Москва, Молдова, Турция). Ввиду нехватки своих теологов, какое-то время не чуралось «гуманитарной помощи» от протестантов (Мартын Броневский/Христофор Филалет, Иннокентий Гизель еtc). Воспользовалась обновленная православная церковь и чисто речпосполитскими идеологемами — вольности, толерантности, естественных (древних) прав, имперско-наднационального равноправия шляхтичей-сарматов.
Следовательно, к середине ХVII в. Киевская «дизунитская» метрополия стала закаленной в борьбе структурой. В 1632 г. ее нормальность/легитимность признало и официальное государство. Украинское православие само было уже способно на широкую экспансию и оказалось пригодным как для пропаганды Казацкой революции, так и к реформированию церкви в обширных московских владениях. С утверждением статуса официальной государственной конфессии во второй половине ХVII—ХVIII вв., она, при случае, справлялась с многочисленными конверсиями иноверцев (католиков из Правобережья, мусульман-потурнаков из Южной Украины).
В то же время унийная, греко-католическая церковь стала устойчивой опорой украинского западничества, вынуждая католицизм приобретать характерные черты украинскости. Именно здесь закрепился новый тип двойной идентификации — gente Ruthenus, natione Polonus (русин-украинец польско-речпосполитской нации), а осмысление-конструирование иерархий лояльностей давало шанс украинской идентичности перестраивать бездержавные времена. Стойкий исторический стереотип, что «Русь» может быть лишь одной веры (греческой, православной), а католик (греко-католик) автоматически становится «ляхом», был тогда разрушен. Следовательно, Украина по-своему была обречена на собственный опыт толерантности.
К этому добавилась новая встреча с протестантизмом во второй половине ХVIII в., когда российское имперское правительство толерировало иностранных колонистов (из европейских стран) в Южной Украине. Пришлось иметь дело и с «протестантами православия» — русскими старообрядцами. В конечном итоге такой религиозный интернационал постепенно «пробивал дорогу» полноценной модерной секуляризации.
***
Интересным является популярный во времена Модерна мотив относительного бессилия шляхты и бесперспективности возрождения Речи Посполитой, представленный как в виде фольклора, так и в текстах украинских интеллектуалов. Здесь имеем как наследие идеалов Казацкой революции, так и российско-имперские влияния. Но для модерных украинцев было еще важно, что шляхтич — это посильный для них и не раз побежденный враг (откровенно говоря, с «нестрашным» противником легче переходить к диалогу). Исторические же факты «переваривания» шляхты казаками на Сечи, рыцарского побратимства и войн за общие цели многим казались полезным прецедентом.
Вообще то, что Н. Дейвис назвал «поразительным привкусом современности» идеалов польской шляхты, которые ощутимо коррелируют с концептами идеологий современных либеральных демократий («золотая свобода», право на сопротивление, общественный договор, свобода индивида, принцип управления по согласию, ценность возложения надежд на собственные силы), имеют достаточно универсально-общечеловеческую привлекательность для наших современников по всему миру. Украинцам, которые имеют свою речпосполитскую причастность, воспринимать все это, собственно, даже в чем-то легче других.
Подпитывают речпосполитские воспоминания и археология, и локальные традиции многих украинских регионов. Они издавна воспринимаются как антирусификационные (с антиколониальной расцветкой) и очень неудобные для любых концепций «русского мира». Интересно, что немало локальных краеведческих традиций в настоящее время заново открывают свой «речпосполитский период» (интерес к Кодаку на Днепропетровщине, истории «задніпрських місць» на Кировоградщине, Сиверщине 1618—1648 гг., а также к магнатско-шляхетским колонизационным инициативам по всей линии границы Диких полей и «московского рубежа»). Усложняются и видоизменяются также традиционные местные «казацкие мифы» (когда внимательнее рассматривают, кто же реально прячется под историческим обличием: «казак», «запорожец» или «гайдамака»).
*Оригінальний образ Речі Посполитої як натягнутого лука вжито у творі папського нунція Клаудіо Рангоні (1559 — 1621), писаному за часів розквіту річпосполитського проекту
