Эти заметки не являются биографией академика М.В.Поповича. Жанр их мог бы уложиться где-то в пространстве между «штрихами к творческому портрету» и тем, что сам Мирослав Владимирович описал как историю с точки зрения смысла. То есть в данном случае того смысла, какой имеет его (Мирослава Владимировича) история для нас, может быть не всех, но для тех, кого она интересует. По сути, это будет откровенная апология, когда в человеке видишь только хорошее, а плохое – как бы и не существует.
Не имея достаточного опыта в таком жанре, сложно добиться одновременно краткости и полноты. Тут все каноны биографического письма оказываются нарушенными. Тем более что наше сегодняшнее понимание личности весьма отличается от того, что подразумевали под этим биографы и историки прежних времен. Тех, прежних биографов, как писал Герман Гессе в «Игре в бисер», интересовали какие-то отклонения от нормы, уникальные и в то же время патологические черты личности. Нас же больше увлекают люди, которым, «независимо от оригинальностей и странностей, удалось как можно совершеннее служить сверхличным задачам». К тому же исторический фон удивительно совпадает с тем, что описан в знаменитом романе под названием фельетонной эпохи, так что просто хочется взять и опереться на него в качестве аналогии. Но со времен Г.Гессе биографический жанр совершил новый виток и публику снова стали интересовать прежде всего «оригинальности и странности».
Можно начать и так: «В наше время и в нашей стране очерк о Мирославе Поповиче можно написать одним из трех способов. Во-первых, можно рассматривать этого поразительного человека как историческое лицо, воплощение общественных добродетелей. Можно описать его как единственного в нашей стране подлинного демократа. Можно сказать (хотя это и очень мало значит), что Мирослав Попович обогнал свой век» и т.п. Читатель без труда узнает в этом фрагменте, позаимствованный у Г.К.Честертона способ «Как писать о Святом Франциске». И это не удивительно. Потому что черты характера Мирослава Поповича угадываются в характерах почти всех выдающихся личностей. Особенно, если они отличаются благородством идей, широтой взглядов, детской любознательностью и чувством юмора. Пока современники не создали канонический портрет этого удивительного человека, можно попытаться уловить его в отражениях других уникальных личностей, ситуаций, событий.
ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»
Ничто не возникает на пустом месте. Ничто не происходит сразу и природа никогда не делает скачков, как говорил Лейбниц. И как говаривал один наш с Мирославом Владимировичем знакомый художник, все настоящие книги написаны об одном и том же. И у Мирослава Поповича были учителя, единомышленники, формировавшие его как философа. Здесь уместно упомянуть Павла Васильевича Копнина, замечательных друзей-однокашников, коллег по Институту философии, по отделу логики научного познания, и по разным городам и весям нашей некогда необъятной родины. Нельзя не вспомнить и семью, которая его взрастила, и ту, где он восстанавливает свои силы, а его душа и тело пребывают в гармонии, общаясь с родными людьми, главной из которых сегодня, несомненно, является самая младшая внучка. Об этом столько уже написано журналистами. Но тогда это будет самая обыкновенная биография, а хотелось бы описать свое понимание и представление о Мирославе Поповиче. Все же некоторые факты и детали жизненного пути для этого понадобятся.
Если не начинать с самого рождения (Сам М.В. путается в рассказах о своем происхождении; иногда от него можно услышать, что он родился в простой крестьянской семье; при этом хорошо известно, что его деду по отцу, мировому судье, было пожаловано личное дворянство, а бабушка по матери и вообще была столбовой дворянкой; тут подошло бы выражение из литературы – «родился в обедневшей дворянской семье»), то важно отметить, что у Поповича в детстве проявилось необычное направление ума. Еще ребенком он стал собирать вырезки и фотографии из советских журналов, значительная часть которых сгорела во время войны. Как будто знал, что будет писать книги – «Дело Тухачевского», «Дело Кирова», для которых понадобятся документальные иллюстрации. Эти книги никогда не будут опубликованы, о них будет знать узкий круг друзей. И только последняя, «Червоне століття», словно вберет в себя подспудную работу детства и юности, что долгие годы писалось «в стол», всю его увлеченность - очевидную любовь к документу, фотопотрету, исторической и бытовой детали.
Размышления о деятельности Мирослава Поповича с неизбежностью приводят к вопросу: как же собственно определить то, чем он занимается и в философии, и в политике, и в общественной жизни. Не вызывает сомнения причастность его научных и философских взглядов к традиции европейского рационализма. На моей памяти его не раз (часто за глаза) упрекали в том, что у него нет последовательного систематического изложения философии в духе классиков гегелевско-марксистского типа, так называемых «кирпичей». Иные и вообще бросали: «Попович – не философ!», имея в виду стиль его научной аргументации, изобилующей примерами от квантовой физики до анекдотов, коробивший так называемых серьезных философов того времени.
Между тем сказать, что Попович – рационалист, означает не сказать о нем почти ничего, хотя сам по себе разговор о Мирославе Поповиче – хороший повод поговорить о судьбах европейского рационализма в философии советского и постсоветского периодов. Рискнем лишь предположить, что в наше время нет так называемых «чистых мыслителей», нет тех школ и направлений, о которых можно сказать, что они в точности соответствуют декларируемым исходным принципам или названиям; чаще всего это носит характер самоназывания, – причем очень приблизительного свойства, – а порой и самозванства. И в этом плане Мирослав Попович отнюдь не является «чистым мыслителем».
Вспоминаются разговоры в отделе логики того периода в самом начале 90-х, когда - одновременно с распадом СССР – философия внезапно освободилась от главенства марксизма-ленинизма. Одних эта свобода сразила наповал, другим открылись необыкновенные возможности писать, о чем хочется. Вопрос о том, кто к какому направлению принадлежит, в ту пору горячо обсуждался. На отдельских посиделках Попович говорил примерно так: «Я себя спрашиваю: кто я? Экзистенциалист? Персоналист? Представитель аналитической философии? Скорее всего, по личным взглядам – персоналист». Несколько позже, во время чтения курса лекций в Соединенных Штатах, Мирослав Владимирович оказался захваченным врасплох вопросом Евгена Лащика о том, как же называется его философия. (См. Попович 1997). По его словам, он с тех пор постоянно возвращается к этому вопросу и не может найти ответа. Наверное, почти каждому из нас приходилось в то время задумываться, кто он по своим личным и профессиональным взглядам. Между тем, поездив на Запад, принимая у себя зарубежных философов, мы поняли, что в наше время нет направлений как из учебника по истории философии, но «цеха» сохранились. И принадлежность к тому или иному цеху по преимуществу – дело личного предпочтения и выбора. Хотя можно было бы задать себе вопрос Виктора Малахова, с которого начинается его статья «Почему я не постмодернист»: «Много ли найдется такого, что мог бы с уверенностью утверждать о себе современный украинский философ?»
О.Розеншток-Хюсси, немецко-американский философ, теолог, одну из своих работ так и назвал: «Я – не чистый мыслитель». Рассуждая о рациональных основаниях науки и первоначальном смысле декартовой веры в рациональный характер человеческого существования и природы, Розеншток-Хюсси отмечает: «Мы, послевоенные мыслители, менее озабочены откровенным характером истинного Бога или истинным характером природы, чем выживанием человеческого общества. Ставя вопрос об истинно человеческом обществе, мы еще раз ставим вопрос об истине, но нашим главным стремлением является живое осуществление истины в человеческом обществе, мы еще раз ставим вопрос об истине, но нашим главным стремлением является живое осуществление истины в человеческом роду. Истина божественна и открылась нам как богоподобная – Credo ut intellegam (Верую, чтобы понимать). Истина чиста и может быть установлена научно - Cogito ergo sum (мыслю, следовательно, существую). Истина жизненно важна и должна быть представлена в обществе - Respondeo etsi mutabor (Отвечаю, хотя и должен буду измениться)» (Розеншток-Хюсси 1998, с.222).
Эта последняя разновидность истины вызывает наибольшее число вопросов. Мои знакомые, наблюдающие Поповича по телевизору, начиная хотя бы со знаменитого телевизионного поединка с экс-президентом Леонидом Кравчуком, читающие его интервью в газетах, часто говорят: «Ну, ваш Попович им выдал (или врезал)!», или «Один лишь Попович сказал правильно», или «Самым умным оказался, конечно, ваш Попович». Создается впечатление, что Попович – единственный вменяемый человек в имеющемся публичном пространстве. Иногда меня спрашивают: «Откуда у него эта способность – всегда отвечать правильно?» Звучит вроде бы наивно. Но самым неожиданным был вопрос одного представителя точных наук: «А почему Попович занимается политикой, ведь он философ – почему он не занимается только философией? И почему он занимается историей?» Удивительно, что после стольких лет доминирования марксизма философу можно адресовать подобные вопросы. Кроме того, многие, почему-то начисто забывают, что философ – тоже человек. «Я – не чистый мыслитель, - продолжает Розеншток-Хюсси, - Я могу быть ранен, заброшен туда или сюда, потрясен, горд, разочарован, шокирован, утешен, и я должен сообщать о своих духовных состояниях, чтобы не умереть».
ФОТО МИКОЛИ ТИМЧЕНКА / «День»
В виде альтернативы разговор о Мирославе Поповиче следовало бы начать с каких-то более глубоких сравнений, с того, что о нем можно было бы сказать словами Пирса, писавшего об Аристотеле: он «был законченным человеком науки, каких мы можем видеть сегодня, за тем лишь исключением, что областью его интереса были все науки. Как человек, обладающий научным инстинктом, он, само собой, разумеется, относил метафизику (в которую, не сомневаюсь, включал и логику) к числу наук - я хочу сказать, наук в нашем понимании, которые он называл теоретическими науками - наряду с математикой и естественными науками, … Эта теоретическая наука была для него единым целым, одухотворенным единым духом, и ее конечной задачей и целью было знание теории” (Пирс 2005, с.129).
Попытаемся представить себе, на каких основаниях подобный тип философии и философствования мог быть избран Мирославом Поповичем в те далекие времена: конец пятидесятых – начало шестидесятых. На основаниях, вероятно, того же свойства, что и у Карла Поппера, чьи убеждения формировались тридцатью годами ранее, когда у него возникли сомнения относительно научного статуса марксистской теории истории, психоанализа и индивидуальной психологии, «объяснительная сила» которых привела его к выводу о большем сходстве этих теорий с примитивными мифами, нежели с наукой. Можно предположить, что Попович, как и Поппер, был потрясен тем, что марксистская теория оказалась способна объяснить практически все, раскрывая непосвященному глаза на новые истины, в то время как истина в точных науках требовала доказательства. «Раз ваши глаза однажды были раскрыты, вы будете видеть подтверждающие примеры всюду: мир полон верификациями теории. Все, что происходит, подтверждает ее. Поэтому истинность теории кажется очевидной и сомневающиеся в ней выглядят людьми, отказывающимися признать очевидную истину либо потому, что она несовместима с их классовыми интересами, либо в силу присущей им подавленности, непонятой до сих пор и нуждающейся в лечении» (Поппер 1983, с.242). За отказ признать «очевидную истину» многие в этой стране платили собственной свободой, иных – лечили. За те сомнения, о которых К.Поппер мог писать в 20-30-е гг., у нас могли официально обвинять вплоть до начала 90-х. Вспомним обвинения, исходящие из идеологического сектора ЦК компартии Украины в формализме (за использование логико-математической символики), а также анонимные и открытые письма в то же ЦК с обвинениями в оппортунизме, ревизионизме и протаскивании буржуазных идей в философию марксизма-ленинизма, написанные нашими бдительными коллегами, когда всякая самостоятельная мысль нещадно преследовалась. Нынешней молодежи, как говорится, этого не понять.
А может быть, юный Попович поверил в то, что диалектический и исторический материализм – это самая правильная наука и пошел по этой дороге, а потом обнаружил, что наука – это левее, или правее.… Сказалась ли природная склонность вкупе с почти универсальной одаренностью, а быть может, то был результат удачного выбора специальности, или счастливое стечение обстоятельств, но если быть рационалистом в советской философии можно было почти исключительно, лишь примкнув к науке, то Мирослав Попович именно этот выбор совершил.
Совсем вкратце предыстория выглядит так. В послевоенное время вокруг группы преподавателей, философов и математиков в Москве сплотилась группа студентов. Среди этих преподавателей были Валентин Фердинандович Асмус, Софья Александровна Яновская, а среди студентов – Владимир Александрович Смирнов. После окончания аспирантуры Владимир Александрович уехал с молодой женой и соратницей, Еленой Дмитриевной, по назначению в Томск. Там он быстро оброс единомышленниками, организовал одну за другой конференции по логике и методологии науки, ставшие потом регулярными. Большую роль, кстати говоря, в организации тех конференций в Сибири сыграл П.В.Копнин. Во всех этих конференциях, начиная со второй Томской, принимал участие также Попович. Вернувшись в Москву, В.А.Смирнов стал работать в секторе логики Института философии АН СССР, который и возглавил впоследствии. Присущий Смирнову особый организаторский и человеческий дар общения привел к образованию небольшой, но чрезвычайно интересной компании людей по всей стране. Я намеренно не называю всех имен, ибо список этот всегда будет неполон. Не хотелось бы никого обижать, но сам предмет исследований словно отбирал приличных людей. А потом эти люди находили друг друга и растили своих учеников. Ведь карьеру тогда делали на идеологии, а не на логике. В стране постепенно сформировались центры логических исследований в Питере, Киеве, в Новосибирском Академгородке, Тбилиси, Одессе, Ростове-на Дону, Вильнюсе, Калининграде, Львове. Этот процесс иллюстрируют фрагменты из Г.Гессе, посвященные описанию упомянутой «фельетонной эпохи», чье сходство с событиями того времени, продолжающееся, как ни странно, и в наше время, поразительно.
Г.Гессе. Игра в Бисер: «В самом расцвете эпохи фельетона повсюду были отдельные небольшие группы, полные решимости хранить верность духу и изо всех сил оберегать в эти годы ядро доброй традиции, дисциплины, методичности и интеллектуальной добросовестности. Насколько мы можем сегодня судить об этих явлениях, процесс самоконтроля, образумления и сознательного сопротивления гибели протекал главным образом в двух областях. Совесть ученых искала прибежища в исследованиях и методах обучения истории музыки, ибо эта наука как раз тогда была на подъеме, и внутри «фельетонного» мира два ставших знаменитыми семинара разработали образцово чистую и добросовестную методику».
Весьма возможно, что та компания так бы и оставалась «кружком по интересам», но близость к математике (а математику, хочешь-не хочешь, власти приходилось уважать), а также к точным и фундаментальным наукам, необходимость поддерживать диалог с западной наукой и философией на общем для всего цивилизованного мира научном языке, вынуждала тогдашнюю власть поддерживать эти направления исследований в нашей стране. Но тем самым также создавался язык общения и внутри страны, характерной составляющей которого является своеобразный жаргон, точный и выразительный, требующий немалых усилий переводчиков.
Самым общим образом, всех этих людей, несомненно, объединяла близость задач к философской программе Лейбница по созданию универсального языка науки.
Но у каждой группы была своя программа исследований. Вот в этом-то плане вторым по значимости местом «сопротивления порче» (Г.Гессе) был Киев и группы исследователей, объединившиеся вокруг отдела логики научного познания Института философии АН Украины, у которого с самого начала не было задачи развивать только логику. Само название отдела было компромиссом или уловкой: в то время никто в Украине не позволил бы назвать его отделом просто логики. Но еще с тех пор исподволь выстроилась программа деятельности отдела, начиная с проблем развития современной науки, научной теории, самого процесса научного исследования, трансформации научного знания, языка науки – в 60-е гг. В 70-е гг. к этому добавились – проблемы философии языка, семиотики, логики. В 80-е г.г. – проблемы понимания, доказательства, нового знания, смысла и онтологии, коммуникации и практических рассуждений. 90-е гг. - проблемы рациональности, структуры, когнитивистики, философии и логики действия. На рубеже столетий – проблемы теории ментальности на основе синтеза логики и метафизики, логики и феноменологии, этнологии и семиотики, анализ нечетких понятий, структур повседневности (разумеется, список указанных проблем неполон). Более того, сама логика выступает в исследованиях большинства специалистов не как техника, а как стратегия обоснования, как способ интерпретации и представления. В настоящее время отдел носит название Отдела логики и методологии науки, в нем сохранилась и развивается проблематика науки и культуры на том уровне взаимодействия, который можно для краткости называть междисциплинарным.
Г.Гессе. Игра в Бисер: … «как идея Игра существовала всегда. Как идею, догадку и идеал мы находим ее прообраз во многих прошедших эпохах, например у Пифагора, затем в позднюю пору античной культуры, в эллинистически-гностическом кругу, равным образом у древних китайцев, затем опять на вершинах арабско-мавританской духовной жизни, а потом след ее предыстории ведет через схоластику и гуманизм к математическим академиям 17 и 18 веков и дальше к философам-романтикам и рунам магических мечтаний Новалиса. В основе всякого движения духа к идеальной цели universitas literarum, всякой платоновской академии, всякого общения духовной элиты, всякой попытки сближения точных и гуманитарных наук, всякой попытки примирения между искусством и наукой или между наукой и религией лежала все та же вечная идея, которая воплотилась для нас в игре в бисер».
ФОТО МИКОЛИ ТИМЧЕНКА / «День»
Такая разнообразная проблематика, вызывавшая порой раздражение «строгих» московских логиков, а также исключительный дар Мирослава Поповича притягивать замечательных людей привели к тому, что вокруг Киевского отдела логики образовался свой, весьма обширный круг единомышленников. Мне удалось сохранить письмо, адресованное Мирославу Поповичу, которое я представляю с любезного согласия авторов, известных Санкт-Петербургских философов, и адресата, иллюстрирующее живую историю образования философского содружества, длящегося не одно десятилетие.
«Многоуважаемый Мирослав Владимирович! Набрался я духу и решил написать Вам. Решительности мне придал разговор со Станиславом Гусевым, с которым мы в последнее время представляем нечто вроде философского тандема в Питере по проблеме понимания.
Дело в том, что очень бы не хотелось наши беседы в Москве о смысле, культурологии и герменевтике оставить только разговорами. Поэтому хочется внести дополнительную ясность.
Актуальность комплекса проблем, связанных с пониманием, достигает апогея. Сейчас назревает, по-моему, мощная волна в связи с выходом «Поэтики словесного творчества» М.Бахтина – теперь всем станет ясно, что все его книги о Рабле и Достоевском являются только побочным продуктом его фундаментальной теории смысла и понимания.
В этой связи очень важным представляются своевременное направление обсуждения в философское русло и расстановка верных ориентиров. Более того, нам представляется даже, что проблема понимания и ее философские, логико-семантические, семиотические (но не психологические – куда грозит пойти дело!) аспекты вполне заслуживают монографии типа незабвенной «Логики научного исследования».
Однако, скорее, речь идет о необходимости организации и координации усилий. К Вам мы обращаемся, как человеку наиболее в этих вопросах компетентному, соответствующему по всем статьям и облеченному. Не обессудьте!
И у Гусева, и у меня, и у нас обоих есть уже целый ряд идей и заготовок:
• «в каком смысле возможна теория смысла» (смысл как иерархическое, многослойное образование);
• проблема сущности и существенного в современной логической семантике;
• о теоретико-познавательном статусе, процедурах и видах понимания;
• возможна даже экспликация Бахтинских, Конрадовских, Аверинцевских и пр. идей в терминах эпистемической логики (очень легко эксплицируются)и т.д.
Но с публикациями во втропрестольном крайне тяжело. В Москве пробиваться тоже трудно.
Поэтому мы готовы предложить Вам самые различные формы сотрудничества.
Извините за столь нахальное письмо. Поверьте – допекло! Хорошо помню Ваши слова о том, что Вы помните и т.д., но, повторяю, хотелось поставить еще несколько точек на “i”.
Пользуюсь случаем и поздравляю Вас с совершенно Новым 1980 годом и желаю Вам крепкого здоровья и дальнейших успехов.
С искренним уважением и глубокой признательностью – Г.Тульчинский. 22.12.79.
P.S. Ко всему сказанному присоединяется и Станислав Гусев, знающий об этом письме и который также шлет Вам приветы и наилучшие пожелания».
В связи с этим вспоминается, что приблизительно в это же время молодой Евгений Быстрицкий, стажер-исследователь Московского Института философии, привозит идею немедленно организовать конференцию по проблеме понимания, витавшую в воздухе и «пищавшую о себе», по по его же выражению Заметим, что доверяет он эту идею отделу логики и Мирославу Поповичу. То, что в это же время в Киеве находится философ из Одессы Алексей Роджеро, готовящийся к защите диссертации в Институте философии, нельзя трактовать иначе как историческую случайность, возникшую с исторической необходимостью (наоборот тоже верно). Именно он берется за организацию конференции в Одессе совместно с отделом логики.
В организации той конференции участвовало немало народу, но вспомнить всех невозможно, - слишком много лет прошло, да и задача моя не в этом. Главное, что конференция, прозванная участниками «Одесским пониманием», состоялась, прошла «на одном дыхании» и в 1982 году вышел сборник – «Понимание как логико-гносеологическая проблема». Возникает впечатление, что эта книга – за столько лет – не устарела, она вполне поддается перечитыванию. В данном сборнике участвуют несколько авторов с «Одесского понимания»: М.Ахундов, И.Добронравова, С.Гусев, Г.Тульчинский.
Прискорбно, что нет в живых Л.Баженова и В.Мейзерского.
Советскую логику как культурный феномен и своеобразный миф очень точно описал Григорий Тульчинский в своей книге «Истории по жизни. Опыт персонологической систематизации». Состязаться с мастером живого философского слова, каким является Г.Тульчинский, задача непосильная. Мой рассказ может послужить разве что вкраплением в ту общую историю, которая пишется нашей памятью и воображением.
А близость к науке – это не слабость философии, это ее способность не главенствовать в качестве универсального объяснения, смутившая молодого К.Поппера. Это способность к диалогу, взаимопониманию, сотрудничеству. «Лучшие умы мировой науки мечтали о том, чтобы все области знания и культуры – от математики и музыки до техники – образовывали единую сферу духовной культуры, - писал во введении к коллективной монографии «Структура и смысл» в 1979 г. Мирослав Попович, «выполняя решения XXVII съезда КПСС». - Энтузиазм научно-технического творчества, не одухотворенный общим пониманием места человека в мире, так же враждебен этому гуманистическому миросозерцанию, как и ограниченный практицизм математиков или химиков, занятых исключительно частными интересами». За филиппикой в адрес химиков и математиков, корпящими над своими частными интересами, следовало самообвинение в том, что философия не справляется с этой ролью, которая исключительно велика на самом деле. И следовал вывод, который оправдывал весь труд, всю монографию: без учета конкретных достижений математики, естествознания, гуманитарных наук, философских оценок и программ классиков современной науки невозможна разработка не только собственно ее проблем, но и проблем более скромных – формализации, структуры, языка и текста, интенциональности и т.п. Этим способом, который во всей советской литературе назывался «паровозом», в страну въезжал целый состав ценной информации из мировой науки и собственными размышлениями над ней. Такие «паровозы» у нас в отделе писал всегда один человек – Мирослав Владимирович, эти тексты со всех точек зрения интересны и сегодня. Он говорил всегда примерно так: пишите, что хотите. То же самое он говорит и теперь, Разве что в этом уже нет тогдашнего привкуса тайной свободы и риска. Хотя идеологические «паровозы» пишутся и сегодня, обретая иной лексический вид. Это те социально-языковые штампы, которые логика все равно обойдет, чтобы заниматься своим делом, потому что у нее имеются свои методы конструирования текстов и большой опыт за плечами. Ведь если даже «неиссякаемый источник методологической мысли» иссяк, то про нынешнюю идейную скудость и говорить нечего. Тут другое печально.
Выпрастываясь из смирительной рубашки догматической философии, многие сразу же теряли интерес к научной философии. А может быть, уже незачем было прятаться в нишу логики и философии науки? Тем более, что даже постаналитика объявила догматическим и принудительным формализм аналитического способа мышления, обзывая его репрессивной эпистемологической моделью. Но можно ли с полным правом отнести этот упрек к Поповичу?
«Нейрат уподобил науку лодке, которую, если мы хотим перестроить ее, мы должны перестраивать доска за доской прямо на плаву. Философ и ученый находятся в одной и той же лодке. Если мы усовершенствуем наше понимание обыденного разговора о физических вещах, то произойдет это вовсе не благодаря сведению этого разговора к более знакомой идиоме; таковой вообще не существует. Это произойдет благодаря прояснению отношений, причинных и иных, существующих между обычным разговором о физических вещах и различными иными предметами, которые мы, в свою очередь, постигаем с помощью обыденного разговора о физических вещах» (Куайн 2000, с.18).
«Наша лодка остается на плаву потому, что при каждой перестройке мы сохраняем груз в целостности – в этом наша забота. Наши слова продолжают обладать понятным смыслом благодаря непрерывным изменениям в нашей теории: мы искажаем способы употребления достаточно постепенно для того, чтобы избежать разрывов. … Мы ограничены в отношении начала исследования, даже если мы не ограничены в отношении конца. Если видоизменить метафору Нейрата при помощи метафоры, предложенной Витгенштейном, то можно сказать, что мы можем отбросить лестницу лишь после того, как взобрались по ней наверх» (Куайн 2000, с.19).
Нетрудно представить, что будет, если философ сойдет с лодки. Ученый поплывет себе дальше, а лестницу философ ни за что не отбросит, даже если заберется по ней на самый верх (ведь надо же как-то спускаться!). К слову, ученый без философа вполне может остаться при философском инструментарии времен «Диалектики природы» (что, собственно, и происходит до сих пор), и то в лучшем случае. Вспоминается наш отдельский семинар, уникальный по тематике: от космологии и космогонии до языка дельфинов. Некоторые докладчики считали себя просто обязанными в гостях у философов подчеркивать согласованность своих теорий с диалектическим материализмом.
Так почему же Попович всегда отвечает правильно? Может быть, это связано с его владением несколькими иностранными языками? А может, наоборот: само это умение вести диалог на междисциплинарном уровне (одно дело с гуманитариями, совсем другое – с представителями естественных и точных наук!) – ведет к пониманию языка. Любого! Поскольку языки ведь – это системы, а системы - это структуры, а структуры – это инварианты, а инварианты – это ключи к тем шифрам, которыми все зашифровано. Вся Вселенная! Все вообще! Это такая способность читать на всех языках (на любом языке!), то есть, уловив структуру языка, по сути, не зная его, владеть им, - что значит не только понимать смысл написанного или сказанного, но и конструировать вполне внятные, адресные и элементарно содержательные предложения на этом языке.
Междисциплинарность у Мирослава Поповича – это не просто заимствование, сочетание методов, приемов, данных различных наук. Это то, что Б.Кассэн называет пластикой отношений между философией и наукой, философией и историей. Под этим углом зрения важно, например, каково качество привязаности к истории, а также то, как она воспроизводится и переосмысливается, каким целям подчиняется и приспосабливается. То же самое относится к науке.
«Мы не можем предложение за предложением устранить концептуальные атрибуты и оставить только описание объективного мира; однако мы можем исследовать мир, и человека как часть этого мира, и узнать, какой информацией он может обладать о том, что происходит вокруг него. Вычитая вот эту информацию из его мировоззрения, мы получаем в остатке чистый вклад человека – ту область, в пределах которой он может пересмотреть теорию, сохранив при этом данные. Поэтому … я предлагаю, в общем виде, рассматривать наш разговор о физических феноменах как физический феномен и наши научные представления – как деятельность в пределах того мира, который мы себе представляем» (Куайн 2000, с.20).
История как научное исследование. Или история как повествование. Или история как интерпретация. Взаимовлияние и соотношение разных ее видов и определяет их отношение к истине, лжи и правдоподобию. В руках аналитического философа, каким является Попович, история теряет свою линейность, обретая сквозную интерпретацию.
Мы живем, по выражению Гадамера, в состоянии «непрерывного перевозбуждения нашего исторического сознания». Небольшая, но довольно шумная часть граждан постсоветского пространства живет поисками идентичности, привязывая ее к некой мифологизированной истории. Все то, как мы воспринимаем друг друга, окружающий мир, включая историю, образует, по Гадамеру, герменевтический универсум. Но ведь кто-то должен нам напоминать, что мы не заперты в этом универсуме как в непреложных границах, что он открыт нам, и мы открыты для него.
Наилучшим образом это можно себе представить через «акты мировой первовместимости» М.К.Мамардашвили или «экзистенциалы» С.Б.Крымского (См. Мамардашвили 1989, Крымский 1998).
«Очерки истории украинской культуры», «Красное столетие» и «Сковорода» - это воссоздание истории как герменевтического универсума, что, осмелюсь предположить, сближает Мирослава Поповича со знаменитой школой «Анналов», с Броделем, ПУСТЬ даже чисто по-человечески. «Иной тип исторической рефлексии», «наука, идущая навстречу другим отраслям знаний», «междисциплинарный диалог», борьба Броделя «против постоянной опасности фрагментации знания», - так описывается этот феномен в предисловии к первому тому Броделя (см. Бродель 1986). Американский историк Гекстер писал о Броделе, что тот испытывает «огромное удовольствие и от изложения крупнейших линий развития, и от изложения мельчайших подробностей, иногда ради подробностей», у него, как у Рабле, «интерес ко всему» (Там же, с.11) Импрессионистический стиль, исследование структур реальности, всех сторон жизни человека, которые не имеют или почти не имеют истории – ритуалы, кухня, рынок, мастерские - ментальные, технологические структуры, - своего рода балласт, заполняющий историю, - не эти ли черты обнаруживают себя в сочинениях Поповича, носящих историко-культурный характер?
Ему подходит определение сократизма, данное Новалисом, как искусства находить местоположение истины из любой заданной точки. В этом суть его структурного подхода. Перефразируя Б.Кассэн, этот подход лежит где-то в русле создания механизма, позволяющего привести в движение координатную сетку нашего умственного пространства. И тогда она утрачивает однозначную ориентацию на полюс, заставляя его повернуться лицом к бесконечному числу направлений, которые лишь в итоге выстраиваются вдоль оси «истина-ложь». Умение мыслить, писал М.К.Мамардашвили, не является привилегией какой-либо профессии. «Для того чтобы мыслить, необходимо уметь собрать несвязанные для большинства людей вещи и держать их собранными в определенное время» (Мамардашвили 1989, с.326). Именно этот механизм позволяет охватить такое количество тем и направлений, «держать их собранными». Этой собранностью и объясняется способность Поповича быть при своих размышлениях, быть вменяемым, грубо говоря, в своем уме постоянно.
Думается, если бы у нас в стране был возможен Дом наук о человеке, как тот, что был создан Броделем в Париже, то его мог бы возглавить Мирослав Попович. Тем более –если бы довелось ему родиться не в советской, а в какой-нибудь приличной европейской стране, имея возможность учиться, где надо, читать, что хочется, путешествовать, куда вздумается.
Язык работ Поповича - простой и внятный. Но это своеобразная простота –простота Витгенштейнова «Трактата», простота зануды Пирса, для которого логическая ясность мысли была мерилом высшей нравственности. А логика в руках порядочного человека, по словам известного российского логика и математика В.К.Финна, становится мощным орудием способным влиять на общественное мнение, культуру и власть (см. Финн 2001).
А логика в руках порядочного человека, по словам известного российского логика и математика В.К.Финна, становится орудием настолько мощным, что оно способно влиять на общественное мнение, культуру и власть (см. Финн 2001).
Это в то время, когда нынешние политики, - по выражению Аристотеля – выражаются «невозможным способом» («говорящее растение», язвит Аристотель): «тот, кто пытается говорить, не означая хоть что-нибудь» (Кассэн 2000, с.139). В эпоху, когда, по словам Б. Кассэн, «вещи существуют только как плоскостная проекция слов и рассказов, только в имитации второго порядка, имитации произведений, которые сами суть подражания, в имитации культуры» (Там же), - Попович проделывает работу по восстановлению и сохранению глубинного смысла вещей и событий в собственном смысле слова.
Власть и широкая публика слишком поздно «заметили» Поповича. Но если бы он был ими замечен раньше – возможно, мы не увидели бы всех его книг последних лет, не имели особого повода гордиться тем, что он наш Директор, а возможно, получили бы «украинского Гавела», как назвал его однажды наш блестящий экономист А.И.Пасхавер. Точнее сказать, власть всегда «замечала» его присутствие в своем административном пространстве, умело и точно контролировала его, не загоняя в подполье, но и не допуская к серьезным постам. Чего стоит одна только многолетняя эпопея с избранием Поповича в члены-корреспонденты, а потом в академики?!
Говорят, что стиль – это человек. Блеск ума, органичная благожелательность, улыбчивое лицо. Он словно нарочно явился нам в этой стране для того, чтобы мы увидели, что украинцы могут быть носителями не только острого ума и артистизма, но также изящного вкуса, изысканных манер и порядочности, чтобы мы думали о себе лучше. Думаю, это к общению именно с поповичем особенно применимо выражение «роскошь общения».
В завершение своего очерка ничего лучше слов О.Розенштока-Хюсси не нахожу: «Каждый человек окружен способностью людей к языку в трех видах: он называет по имени самого себя, ему дают имя, и о нем говорят. Хорошо тому, кто называется тем же именем, которое ему дают окружающие и в соответствии, с которым о нем говорят. Но лишь немногим присуща такая гармония всех трех именований» (Розеншток-Хюсси 1998, с.21). Наверное, это и есть эффект структуры Мирослава Поповича.
Литература
Бродель 1986 – Ю.Н.Афанасьев. Фернан Бродель и его видение истории // Фернан Бродель. Структуры повседневности: возможное и невозможное. – М.: Прогресс, 1986. – сс.5-28.
Кассэн 2000 - Кассэн Барбара. Эффект софистики. – «Университетская книга», 2000. – 238с.
Куайн 2000 - Уиллард Ван Орман Куайн. Слово и объект. М.: Логос, Праксис, 2000. 386с.
Крымский 1998 – С.Б.Крымский. Культурно-экзистенциальные измерения познавательного процесса // Вопросы философии. 1998. № 4. сс.40-53.
Мамардашвили 1989 – Сознание и цивилизация // Человек в системе наук. – М.: Наука. 1989. сс.317-332.
Пирс 2005 Чарльз Сандерс Пирс. Рассуждения и логика вещей: Лекции для Кембриджских конференций 1898 года. М.: РГГУ, 2005. 371с.
Попович 1997 – М.В.Попович. Раціональність і виміри людського буття. К.: Видавництво «Сфера». 1997. 290с.
Поппер1983 – К.Поппер. Логика и рост научного знания. Избранные работы. М.: Прогресс – 1983. 605с.
Розеншток-Хюсси 1998 - Розеншток-Хюсси О. Бог заставляет нас говорить. – М.: Канон+, 1997. – 288с.
Финн 2001 – В.К.Финн. В.А.Смирнов как создатель направлений исследований в логике и методологии науки в СССР и России. // Логико-философские труды В.А.Смирнова. – М.: УРСС, 2001. – сс.545-554.
